Текст книги "Суперхан"

Имам поднял к небу руки. Опуская, соединил их на животе и произнес:

– Субхаанакал – лаахулмма уа бихамдина, уа…

«О Аллах, Ты далек от всех недостатков, и я восхваляю Тебя. Бесконечно присутствие имени Твоего во всем, высоко величие Твое, и кроме Тебя мы никому не поклоняемся…»

Все шло своим чередом. Имам прочитал на арабском похвалу пророку Мухаммеду (да благословит его Аллах и приветствует). И уже только затем все присутствующие приступили к дуа: обратились к Богу с просьбой о прощении грехов умершему. Если человек не знал этой молитвы на арабском, он мог просить на родном языке.

«О Аллах! Ты мой Господь. Нет божества кроме Тебя, достойного поклонения. Ты сотворил меня, и я Твой раб. И я стараюсь по мере сил сдержать клятву о покорности и верности Тебе. Я прибегаю к Твоей защите от зла того, что я совершил, признаю милость, оказанную Тобой мне, и признаю свой грех. Прости же меня, ибо поистине никто не прощает грехов, кроме Тебя!»

Молодые мужчины, судя по всему, кладбищенские работники, спрыгнули в раскрытую яму, повернулись лицом к Каабе и на веревках начали опускать тело.

Дубравин смотрел и не верил. Он представлял себе, как в этой глинистой, плотной, вперемешку с камнями почве будет лежать его горячий живой друг. Как сейчас закроется землею этот саван. И ему на мгновение стало жутко и плохо. Ноги не держали его, все поплыло перед глазами, и он покачнулся, не находя, на кого бы опереться.

Тело коснулось дна могилы. Принимающие дружно взяли его и положили в ляхд – нишу, выкопанную сбоку. Положили Амантая на правый бок, лицом к Каабе, развязали бинты, которыми был стянут саван покойного, потом заложили нишу досками. Наверху в это время кричали мольбу: «Во имя Аллаха, согласно действиям посланника Аллаха!» Людей, находившихся в яме, подняли наверх. Все подошли, по очереди бросили по три горсти земли со словами: «Мы сотворили вас из земли, в нее мы вас вернем. И из нее выведем еще раз!» Обряд закончился, и кладбищенские служители взялись за лопаты.

Яма быстро заполнялась сухой землей, а его душа Дубравина – чувством щемящей тоски по ушедшему другу. Он понимал, что с Амантаем его связывала не просто прихоть природы, а какая-то до конца еще не развязанная карма прошлых жизней. Из глаз его сами собой потекли слезы, и он еще раз то ли по-детски, то ли по-старчески всхлипнул.

Кто-то взял его под руку. Это был Сашка Майснер. У него тоже были красные глаза, а по щекам текли слезы.

Могила возвысилась над землею, как горб верблюда.

Четверо назначенных имамом уселись по углам могилы и начали читать аяты. Их мерное бормотание на арабском как-то успокаивающее подействовало на собравшихся. Наступило последнее действие этого скорбного спектакля. Имам обратился к Аллаху с просьбой принять их мольбы и простить грехи покойному.

А потом провозгласил, обращаясь к покойному:

– О, Амантай, сын Турекула, к тебе придут скоро два ангела и спросят: «Кто твой Господь?» Ты скажи: «Мой Господь – Всевышний Аллах!» Они спросят еще: «Кто твой Пророк?» Ты ответь: «Мой Пророк Мухаммед. Да благословит его Господь и приветствует». Они спросят: «Какая твоя религия?» Ты ответь: «Моя религия – ислам!»

Так закончился обряд погребения Амантая.

* * *

В машине Дубравин оказался вместе с имамом. Разговор, как водится, зашел о только что произошедшем. Настоятель мечети Рустам Хаймуллин, судя по всему, не казах, а татарин, вполне резонно рассуждал о том, что сейчас, похоже, навсегда утрачено что-то очень важное в жизни человека. А именно – искусство правильно умирать.

– Чуть что – пришло человеку время – его тащат в больницу. И мучают там, пытаясь продлить, может быть, уже не нужную ему жизнь. Там, в одиночестве, всеми брошенный, всем чужой, он остается один на один сам с собой. А это абсолютно неправильно! Какие мысли мучают его? Какие воспоминания? Никому нет дела. Никто не позаботится о его душе. Все только пытаются удержать на этой бренной земле его бренное тело.

– Надеюсь, это не относится к Амантаю, – задетый таким разговором муллы, который, видимо, давно думал об этом, заметил Дубравин.

– К нему не относится! – тихим голосом продолжил настоятель. – Он умер не в свой срок, а в результате катастрофы. Так что, если бы его спасли, это было бы хорошее дело. Но, видно, такова воля Аллаха…

Мулла помолчал с минуту и опять заговорил:

– Ведь в исламе для умирающего самым важным становится то, что он думает в последние минуты жизни.

«Господи, куда он ушел?» – думал в это время Александр Дубравин. И, ища ответа на свои мысли, спросил имама:

– А скажите, уважаемый, как вы думаете, что происходит с ним, с его душой сейчас? Где он?

– В могиле умершего допрашивают два ангела – Мункар и Накир. Он садится перед ними. И если он человек верующий и праведный, то попадает в джанна – сад, где обретет вечное блаженство.

– Рай? Как у нас в христианстве?

– Нет. Более конкретный. Это сад с источниками, каналами и прудами. В нем «реки из воды непортящейся, и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меда очищенного. Плоды и пальмы, и гранаты». Там, в джанна, он оденется в богатые одежды и будет возлежать на ложах расшитых вместе с супругами черноокими и большеглазыми девственницами-гуриями, «которых не коснулся ни человек, ни джинн».

Голос имама наполнился негой и страстью. И Дубравин понял, что тот, что называется, воспарил. Поэтому он подождал некоторое время и снова спросил:

– А грешники куда?

– Грешников помещают в разные слои ада. Одни горят в вечном огне, пьют кипяток и гнойную воду, страдают от адского холода, их пожирает страшный зверь. Поэтому тем, кто находится рядом с умирающим, главное – оказать ему духовную помощь. Помочь уйти в загробную жизнь. А для этого постоянно читать тахлиль: «Ля иляха илля Ллах» – «Нет божества кроме Аллаха». Ведь еще посланник Аллаха (да благословит его Аллах и приветствует) сказал: «Тот, чьи последние слова были «Ля иляха илля-ллах» – войдет в рай!»

Дубравин слушал слова муллы и думал о том, что все мировые религиозные учения в конечном счете говорят о последних минутах человека одно и то же. Умирая, он должен готовиться ко встрече с тем неведомым, непознаваемым, которое так страшит, но все равно неизбежно ожидает всех нас.

* * *

И вот они вернулись снова в огромный зал, где продолжался поминальный ас. Дубравин, садясь за тот же стол, из-за которого встал, чтобы ехать на кладбище, опять вспомнил строки из прекрасного романа Мухтара Ауэзова «Путь Абая», посвященные асу Божея: «Вечером гости вернулись усталые, изнемогающие от жажды. Их встретили такие же приветливые, как вчера, ловкие жигиты. Сначала они утолили жажду гостей прохладным кумысом, а затем подали чай». Когда-то он читал это в университете: «Да… А я и не понимал, зачем мне эти старые книги с их доисторическими рассказами об обычаях прошлого. А теперь вот почти через сорок лет все вернулось на круги своя. И я присутствую на поминальном асе, но не мифического Божея, а Амантая».

Ловкие молодые официанты разносили чай. А за чаем следовали огромные блюда с дымящимся мясом. И ледяной, кисловатый, щиплющий язык кумыс.

На сцену поднялся молодой мужик в зеленом халате и войлочной островерхой шапке с казахскими узорами, знаменитый акын. Он сел к микрофону, взял в руки домбру и начал петь печальный и трогательный напев – жоктау.

– Это поминальная песня «Прощай, Амантай», – пояснила Магрифа Ганузакова.

За столом сидела та же компания. Волнами прибывали все новые и новые гости. Они здоровались по-восточному, чуть наклонившись и протягивая вперед две руки. А Сашка Майснер хриплым голосом ориентировал Дубравина в персонах и рассказывал приличествующие случаю истории:

– Вот это бывший начальник Казгидромета. Он сейчас под следствием. Наверное, скоро посадят. Они ухитрились навариться с партнерами на холодной зиме новой столицы.

– Это как? – для порядка поинтересовался Дубравин в некоторой рассеянности и растерянности, потому что у него перед глазами все еще стояла картина разверстой могилы Амантая. А в горле застрял ком, который душил его, не давая высказываться.

– Там зима суровая, – продолжал Майснер. – Под нее закупаются уголь, дизтопливо в необходимых объемах. Так они что удумали…

– А что, город до сих пор отапливается дизтопливом? – спросил, перебивая его, Сергей Степанов. – Это же все равно что топить деньгами!

– Ну да! – ответил ему Майснер. – Топят. Так вот в чем фишка. Субчики договорились с этим парнем из Казгидромета. И он каждый год занижал показания температуры. На улице, скажем, минус тридцать, а они ставили минус тридцать пять. Поэтому истопники списывали топливо, которое удавалось таким образом сэкономить. И пускали его на продажу на сторону. А это десятки тысяч тонн. И вот теперь за них взялись…

Но Дубравин уже не слушал его. Потому что там, на сцене, ведущий назвал его фамилию:

– А сейчас слово предоставляется другу детства нашего дорогого Амантая. Человеку, шагавшему рядом с ним всю сознательную жизнь, хотя и живущему сейчас в России. Александру Дубравину.

Дубравин встал из-за стола. Под взглядами многочисленных собравшихся прошел к микрофону. Взял черный микрофон с яркой позолоченной головкой. Начал было говорить… И почувствовал, что не может. Не может, потому что ком, который стоял у него где-то в груди, а потом переместился в горло, душил его. И вот-вот мог вырваться из груди всхлипом и рыданием. А на глаза, как назло, накатывали слезы. Дубравин попытался пересилить себя, взять в руки. И негромко произнес в микрофон:

– Амантай! – и тут же губы и подбородок его непроизвольно начали подергиваться в рыдании. Он с отчаянием махнул свободной рукой. Захотел уйти. Но опытный ведущий, понимающий все, поднес ему стакан с холодной водой.

Шурка выпил пару глотков, почувствовал, что ему становится легче. Вода растворила ком, он снова поднес золотую головку микрофона близко к губам. И начал говорить:

– Мой друг Амантай Турекулов был глубоко верующим человеком. И всегда полагался на милость Аллаха и его щедрость. И ему воздавалось по вере его. С молодых лет он хотел быть начальником и мудро руководить. И все его мечты сбылись. Он – один из основателей современного Казахского государства. Верный и любящий сын казахского народа. Достиг в своей жизни всего, чего может пожелать человек. Высшие должности, огромная ответственность!

Помолчал, подумал и добавил:

– Взлеты и падения. Интриги и открытая борьба… Семья, дети, внуки…

Возвысил голос:

– Многое удалось в его жизни! Но был ли он счастлив? Ведь, что ни говори, умирая, человек, наверное, всегда задумывается над такими вечными вопросами. О смысле жизни, о ее цели… Он ушел раньше назначенного срока. В результате трагической случайности. Погиб. Мы с ним часто разговаривали, что называется, по душам. И он не однажды раскрывал мне свои мысли. Говорил о жизни: «Наверное, смысл ее в том, чтобы человек мог реализоваться. Достичь такого состояния, когда можно сказать: “Я сделал в этой жизни все, что смог! Теперь пора уходить!”» Ну а я от себя могу добавить: смысл еще и в том, чтобы, пройдя свой путь, человек достиг высшего духовного состояния. Единения с Аллахом. И вот сейчас, стоя перед вами, я думаю: полностью ли реализовался мой друг? Достиг ли он того единения с Богом, к которому так стремился. И… пока не нахожу ответа на эти вопросы.

Голос Дубравина уже звенел в тишине зала, рука с микрофоном дрожала:

– Более того, я знаю, что у него были еще в запасе огромные силы! Огромное желание двигать свой родной Казахстан вперед! Он еще мечтал достичь состояния праведности – фана… И вот такая трагедия. Трагедия не только для него, для семьи, но для всех нас. Потому что смерть таких людей, как Амантай Турекулов, – огромная потеря для любого народа. А для казахского – вдвойне. Ведь он только встал на путь самостоятельного развития. И совершает первые шаги на этом пути. И Амантай мог бы сделать еще очень немало. Но, видно, такова Божья воля, что покинул он нас еще до того, как он достиг возраста пророка Мухаммеда (да благословит его Аллах и приветствует). Мне больше нечего сказать. Пусть земля ему будет прахом.

Из зала послышались поправки:

– Пухом! Пухом!

И Дубравин, возвысив голос, поправился:

– Да, не прахом, а пухом! А нам надо идти дальше. По тому пути, к которому призывал нас всех мой друг и товарищ, дорогой мой Аманчик!

Дубравин быстрым шагом спустился в зал, где снова присел на свое место между своими бывшими однокурсниками.

– Хорошо сказал! – заметил ему Майснер.

– А главное – в точку! – поддержал его Серега Степанов. – Мы тоже все тут постоянно сомневаемся.

– В чем сомневаетесь? – спросил Дубравин, выпивая из стакана чистую воду.

– В этой аварии. Как-то все тут странно складывается…

Поминки продолжались, люди менялись. А они вышли на вечернюю улицу. Народ, видно, постепенно разъезжался. Количество машин значительно сократилось. Дубравин тоже собрался ехать в гостиницу, чтобы отдохнуть. Он сел в машину Майснера к чернявому, похожему на уйгура или казаха, но русскому Олегу. Тут зазвонил телефон.

Звонила жена Амантая:

– Александр!

– Я слушаю!

– Я домой приехала. А тут люди из КН Б меня ждали с допросом. Чтобы я отдала им все бумаги Амантая!

– Ну, он же был государственный человек. Может, они хотят, чтобы его архивы не достались врагам, – первое, что пришло в голову, сказал Дубравин.

– Но они искали конкретно. Какое-то его особенное, как они говорили, «политическое завещание», которое он якобы писал в последние годы своей работы в России. Я им сказала, что у нас дома никакого завещания не видела. И он ничего не писал. Тогда они стали расспрашивать, у кого оно может быть. И несколько раз называли вашу фамилию. Вот я и решила позвонить вам.

– Нет, Айгерим! Нет! Я тоже никакого завещания не видел. И не получал вообще.

– Еще один из них, такой толстый, но злой казах обмолвился, что если его опубликуют, то это будет бомба против Хозяина. И поэтому, если, мол, я что-то узнаю, то должна немедленно позвонить им.

– Ясно! – заметил Дубравин. И задумался обо всем происходящем сегодня в независимом Казахском государстве.

– Кто это тебе звонил? – спросил Майснер, когда он отключился.

– Жена Амантая. Говорит, что к ним домой приходили из КНБ. Искали бумаги. Опечатали…

– Ну, без этого не обойдутся! – уверенно заявил Александр. – Потому что, скажу тебе откровенно, было такое дело. Общее какое-то недовольство властей по отношению к нему. Уж больно независимо он чувствовал себя! Особенно когда решил уйти на пенсию. И вел себя независимо. А сейчас у нас тут культ «ноль первого». И сказать что-нибудь про него – значит навлечь на себя немилость. Амантай это чувствовал и, как мог, микшировал. Ты читал его статью, которую он недавно опубликовал?

– Какую?

– О столице! Он же был мэром долгое время. И не раз высказывался о том, что строить ее там не нужно. Мол, наш хан строит себе пирамиду. Действительно, столица наша не подходит для нормальной жизни. И, открою тебе великую тайну, она требует на свое содержание ежегодно более пяти миллиардов долларов из бюджета республики. Это при том, что Алма-Ата является донором. Представляешь уровень маразма в нашей политике?

– Представляю, какие чувства испытывают алмаатинцы, глядя на эти казенные празднования.

– Ну и, соответственно, Амантай понимал их чувства. И разделял. А недавно напечатал статью.

– О чем?

– Что очень даже одобряет строительство новой столицы и понимает величие нашего лидера. О чем это говорит? О том, что он чувствовал это недовольство. И пытался как-то сгладить отношения. Но, судя по всему, это ему не удавалось, – и Майснер испуганно умолк, стараясь не сказать лишнего.

* * *

Дубравин поднялся к себе в номер на седьмом этаже, перешагнул через порог, снял ботинки, разделся, чтобы пройти в душ.

Очень хотелось помыться и лечь поспать, чтобы хоть как-то вернуть утраченное душевное равновесие. А на душе кошки скребли. Что-то было не так в этой аварии на горной дороге. Во всей этой истории с Амантаем. С его архивами. В атмосфере похорон. Ведь он был крупным государственным деятелем. Но на похоронах не было официальных лиц. Премьер ограничился телеграммой, мэр города прислал венок. Если кто и появился из нынешних сильных мира сего, то только на минуту. Отдать, так сказать, дань уважения покойному. И быстро-быстро – ходу. Шмыг за дверь. «Обычно в таких случаях присылают как минимум почетный караул, венки, печатают соболезнования. А тут, похоже, пришли только родственники и друзья. Темная история!» – еще раз заключил Шурка для себя.

И пошел в душ.

Прямо на полочке перед зеркалом лежал какой-то конверт.

«Странное дело, – подумал Дубравин. – На хрена попу гармонь? Кто сюда положил записку? Если персонал отеля, то бросили бы при входе! Или на кровать! А тут спрятали, чтобы сразу не бросалась в глаза», – догадался он.

Взял в руки, надорвал аккуратно сбоку. Внутри была записка на плотной бумаге – явно знакомый еще со школьных лет размашистый почерк.

«От Амантая!» – задохнулся Шурка.

И правда, записка была коротенькой и от него.

«Шурык! Если ты читаешь эту записку, значит, меня уже нет в живых! Я долго думал о том, кому оставить свое политическое завещание. И понял, что не могу доверять никому, кроме тебя. Хочу, чтобы ты опубликовал его. И верю, что ты выполнишь мою волю. Я не могу прямо сейчас написать тебе, где оно находится. Потому что боюсь, как бы это мое письмецо не попало к кому не следует. Но даю тебе наводку. Оно лежит там, где мы с тобой любили сидеть и выпить “уодки”, то есть не в прямом, а в переносном смысле слова. И… где мы были свободны и счастливы… Прощай! Твой Аман!»

Дубравин, дочитав записку до конца, в задумчивости присел на крышку унитаза: «Вот так загадка… Записка. Может, это не от него? Может, это провокация? Да нет. Почерк его и эти “Шурык” и “Аман”! Как звали мы друг друга в юности, знаем только мы сами. Судя по всему, написал он ее из больницы, с кем-то передал. Но так как опасался, то зашифровал. Где мы были счастливы? Пили. Когда? Надо подумать. Это что-то из области наших совместных воспоминаний о юности. О студенческих годах».

Вышел в комнату.

«Ну вот, сказал я речь об Амантае. О том, что он не успел реализоваться. А я сам? Я-то сделал все возможное в этой жизни? Реализовал ли талант, данный мне Господом?»

Постоял и сам себе ответил:

«Наверное, нет! Не до конца. Отсюда и какая-то неудовлетворенность саднит в душе. Мечтал ведь написать нетленку. А не сделал. Не пришлось бы об этом жалеть потом!»

Дубравин постоял еще. И снова пошел в душ. Теплая вода сразу охватила его. Напряжение спало. Он почувствовал такую дикую усталость, такую сонливость, что, вяло вытираясь, еле-еле дошел до широкой, застеленной чистым, пахнущим чем-то сладким, бельем кровати. Его еще хватило на то, чтобы разорвать записку на мелкие кусочки.

Потом он зарылся в мягких подушках. И словно в колодец упал.

Часть II
Путевые и беспутные

I

«Что бы ни происходило в твоей жизни, оставайся верным себе», – решил когда-то Дубравин. И, помня об этом, он сел за гостиничный письменный стол, действуя по принципу: война войной, а обед по расписанию. Только заменяя слово «обед» на «писать».

Самое трудное – найти первое слово. Потому что оно, как камертон, дает настрой всему рассказу. Но рано или поздно оно приходит.

И Александр выписал на белом листе название рассказа: «Елки-палки». А затем резво начал: «Егор Лапшин – крутой, норовистый, крепкий мужик – жил последние три дня как в тумане…»

И о чудо! Отступили мысли о смерти, которая ходила рядом, вырывая из стройных рядов то одного, то другого товарища. Перед его внутренним взором стояло совсем другое кладбище и слагалась иная история…

«…Понимал, что дальше так тянуться не может, и все-таки оттягивал окончательное решение. Непросто оставить старика-отца и малолетку сына на попечение людей, а самому двинуться в дальние края на заработки. “Начинать новую жизнь”, – как говорила его полюбовница Глафира.

Вчера она поставила вопрос ребром:

– Или мы с тобой едем, или оставайся в этой дыре.

Он пробовал было отшутиться, но сожительница оборвала его резко и зло:

– Ты, Егорушка, не будь бабой. Назвался груздем – полезай в кузов.

Умом Егор понимал ее. Женщина в расцвете лет, а вынуждена довольствоваться редкими встречами, жить в захолустье, где и домов-то всего три десятка, а уж о культурных учреждениях и разговора нет. Но в душе его что-то протестовало, когда она последними словами ругала их деревеньку, говоря:

– Медвежий угол, где черт меня сподобил когда-то родиться и куда злая судьба заставила вернуться.

Глафира работала в городе, в универмаге, но из-за растраты вынуждена была перевестись в село. Чтобы как-то реабилитироваться, мирилась и с убогой лавкой, в которой товара – мука, чай да сахар, и с отсутствием культурного досуга. Но вот не выдержала. Лапшин тоже не прочь был уехать, но у него все сложнее. Хоть с Глафирой и порешили, что, пока обустроятся, отец Егора поживет в районе у сестры, а сын Петька побудет в интернате, душа все равно болела.

Слишком хорошо он знал со смерти жены это “пока все устроится”. Да и покоя, который бывает, когда делаешь хорошее, правильное дело, не было.

И вот сегодня Егор решился. С утра предупредил своих, съездил на работу, попросил сменщика отдежурить за него. Вернулся домой.

“Запорожец” въехал во двор. Егор зло захлопнул дверцу и, скрипя сапогами по навозному снегу, пошел в почерневший от времени, поставленный еще дедом дом.

– Ну, что, собрались? – притворно бодро и весело окликнул уже одетых отца и сына, рядком неподвижно сидевших на лавке. Оба ничего не ответили, только сердито, по-лапшински, поджали губы и хмуро глянули из-под насупленных бровей. Егор потоптался по избе, неизвестно зачем пошуровал кочергой в остывшей печи. Зло отшвырнул ее, вскинулся:

– Чего там, елки-палки! Айда!

Дед и внук молча подняли с пола нехитрые пожитки в узлах и с отсутствующим видом двинулись к двери…

«Запорожец» взял с места и бойко покатил по подтаивающему снегу. Отец сидел молча. Да и сын, обычно шумно выражавший свой восторг по поводу поездок, притих и только чем-то шуршал у него за спиной.

Егор первым не выдержал молчания. Спросил:

– Ну, что надулись как сычи? Али я вас на век бросаю?

Молчание.

– Али ты мне, батя, счастья не хочешь? Сколько лет могу бобылем?

Последовавшее молчание раздражило его еще больше. Напустись он на него с упреками – и то было бы легче. А тут молчат, как истуканы, думая о чем-то своем.

– Петька, идол, елки-палки. Ты тоже отцу зла желаешь? Чего молчишь, чертенок?

На этот раз Петька ответил:

– Не-е-е.

И снова зашуршал бумагой.

Выехали за околицу. Вдали на обочине показались на белом снегу густо-зеленые елочки. Кто насадил первые – неизвестно. Но традиция укоренилась – и погост в любое время пышно зеленел. Когда поравнялись с ними, отец впервые за дорогу вымолвил:

– Остановись-ка, Егор!

– Чего еще? – недовольно отозвался он, но машину остановил.

Дед и внук вылезли из теплой кабины на пронизывающий ветер. Направились, проваливаясь в плотном снегу, к кладбищу, где покоились рядком Егоровы дед с бабкой, его мать, жена – многие из рода Лапшиных.

После смерти жены Егор всего дважды был здесь. Один раз – когда ставил оградку, и второй – сажая елочку. Сначала не ходил, потому что не хотел душу рвать, а потом как-то призабыл, да и некогда было. И вот напомнили.

– Эй, вы куда? – крикнул он вслед отцу и сыну.

– С маманькой проститься! – на ходу отозвался Петька.

– Настроил же старый черт парнишку! Будто навек прощаемся, – отгоняя думы и стараясь убедить себя, что ничего такого не происходит, а просто стариковская блажь, лукавил сам с собой Егор. Ему было видно из кабины, как большой и маленький человек подошли к могилам, держась за руки. Сняли шапки. Весенний ветер затрепал седую бороду деда и светлые вихры внука. И было в этих двух фигурах на снегу столько безысходной тоски, беззащитности, что привычное ко всему Егорово сердце дрогнуло, забилось быстро и больно. Как когда-то в молодости.

А Петька тем временем достал что-то из-за пазухи и начал прилаживать на холмике. Только сейчас Егор догадался, чем малец шуршал у него за спиной всю дорогу. Это был дневник ученика первого класса Петра Лапшина. И сразу в памяти всплыла давняя картина. Матрена играет с маленьким сыном в школу и внушает ему:

– Будешь ходить в школу – приноси мне только пятерки. Чтоб соседям могла похвалиться: “Видите, как мой сынок учится!”

Вот он и принес свои первые пятерки матери.

Эх, елки-палки!

Егору от воспоминаний почему-то стало жалко себя, жалко Петьку, отца. Глаза его затуманились. А сердце как будто кто-то взял теплыми руками и поглаживал, и мягчил. Егор не выдержал этой ласковой пытки. Выскочил из машины, неловко, косолапо пошел через поле.

“Эх, Матрена, Матрена, на кого же ты нас оставила?!” – только и думал он.

Подошел, обнял за плечи отца и сына. Так и стояли три поколения Лапшиных у родных могил. Весенний ветер раскачивал вечнозеленые лапы елей. Навстречу ветру тянулись по небу домой на родину косяки птиц. Снег садился под солнцем. Земля плакала ручьями. Шла весна.

Когда они вернулись к машине, Егор зачем-то принялся вытирать и без того чистое стекло рукавицей. Потом сел в машину, глухо произнес куда-то в сторону:

– Ты, Петька, дров принеси, что ли. Печку затопи. А то сидите весь день в холоде, елки-палки.

Обратно тоже ехали молча. Но то молчание, что разделяло их по дороге до кладбища, сейчас объединяло».

Поставив точку, Дубравин, который, конечно же, работал не пером, а топором, то есть на клавиатуре компьютера, перечитал свое произведение и сохранил «в архив».

Настроение улучшилось. Александр выразил чувства, которые жили в его душе. Излил тоску и щемящую жалость, что давили его последние дни. И ему стало чуть легче…

Затем отправился в ванную, дабы освежиться. И начать, так сказать, новый день, как новую жизнь. Мылся и размышлял вслух: «Так где же мы были свободны и счастливы?» Наверное, в десятый раз он вспоминал текст записки своего друга, пытаясь найти в нем еще хоть какой-то намек на место.

«Наверное, это было дома. У нас в Жемчужном! Да, точно. Там в юности мы были свободны и счастливы. Там на природе мы предавались радостям жизни. Ходили в походы. Пили вино… Впрочем, пардон, вина тогда никакого не употребляли. То есть приняли на себя такой вот обет. Как истинные рыцари. И Амантай, конечно, это учел в своей записке, он-то понимал, что я догадаюсь. И он знал, что я буду в затруднении, если придется лететь в Усть-Каменогорск, потом ехать в Жемчужное. А человек он был глубоко деликатный и вряд ли стал бы меня так вот напрягать. Видно, все попроще. Разумеется, он не стал бы оставлять рукопись или, что скорее, флешку неизвестно кому. А в селе у него, по-моему, никого не осталось. Впрочем, так же как и у меня», – с горечью заключил Шурка.

«Интересную загадку загадал ты мне, Амантай Турекулович. Впрочем, зацепка есть. Если есть записка, значит, кто-то ее привез. И этого “кого-то” должны были видеть на ресепшен. Схожу-ка, спрошу у девушки, которая там дежурит».

Сказано – сделано. Дубравин спустился на блестящем сталью музыкальном лифте. И прошел на рецепцию. Миловидная смуглая дочь казахского народа в синем форменном костюмчике тут же заулыбалась важному клиенту:

– Айгуль! – Дубравин прочел ее имя на бейдже, прикрепленном к лацкану синего пиджачка. – Ко мне вчера кто-то приходил?

– Да-да! Приходил пожилой мужчина, казах, – торопливо ответила она. – Ждал вас какое-то время. Сидел на диванчике. Потом я отвлеклась, а его уже нет. Мне показалось, это так странно. Сидел-сидел. Ничего не сказал. И исчез куда-то…

– Он что-то говорил?

– Да, хотел с вами встретиться. Лично!

– А как он выглядел?

– Ой, такой огромный, косолапый. Лицо абсолютно круглое. И еще усы седые. И шрам на щеке!

– Спасибо! Спасибо!

– Не за что, Александр Алексеевич! – со значением, как бы отвечая любезностью на любезность клиента, сказала девушка. И с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза.

«Ох уж эти женщины! – подумал Дубравин, отходя от стойки и направляясь к выходу. – Наблюдательные они. Все подмечают. Не зря их понабирали на погранконтроль и таможню».

Итак! Кто же это мог быть?

Напряг память – и как молния пронзила картина. Да это же верный Ербол! Старый, еще с комсомольских времен, водитель Амантая. Он много лет проработал с ним. А потом Амантай помог ему в благодарность за труды приватизировать одну комсомольскую дачу. И Ербол, как рассказывал как-то сам Амантай, зажил в Алма-Ате барином. Но, когда шефу надо было, снова садился за руль и возил его по южной столице по приватным делам.

Ну, конечно, Ербол! Кому же еще он мог оставить свою посмертную записку, написанную в реанимации перед последней операцией. Айналайын!

И на этой самой комсомольской даче, принадлежавшей ЦК ЛКСМ Казахстана, они гуляли безбашенно. Дай бог памяти, в тысяча девятьсот восемьдесят каком-то году. Да! Да! Да!

И Дубравин, выйдя из дверей гостиницы, набрал телефон старшей жены Амантая Айгерим. А в душе пело и ерничало: «Ай да Дубравин! Ай да сукин сын! Разгадал загадку, разрешил вопрос!» – и из детства ответ: «Ты стреляешь в пятку, а шибает в нос!»

Она ответила не быстро. После третьего звонка. Видимо, по номеру долго гадала, кто звонит. Наконец догадалась. Говорила тихо, как будто опасаясь чего-то. Хотя чего тут опасаться? Разговор обычный. Он попросил телефон Ербола. Она поколебалась. Но все-таки дала. Ербол – тот ответил с первого гудка. Как будто ждал его. В разговоре старался быть кратким. О записке ни слова. Приезжай, мол, в такое-то ущелье, рядом с Узун-Агачем. Тут выстроили туристический комплекс.

Дубравин помнил это место. Позвонил Сашке Майснеру, и тот предоставил ему свой японский автомобиль вместе с азиатско-русским водителем.

* * *

Дорога на эту самую Дурь-базу, как назвал ее про себя Дубравин, тянулась сначала по равнине, а потом резво сворачивала в горы. В пути чернявый водитель Олег вспоминал советские годы. Тогда он работал на автобазе, развозившей по торговым точкам мясо и колбасу:

– Загрузишься на мясокомбинате. Взвесишься. А потом по пути подъедешь к водопроводной колонке и спрыснешь мясо как следует водичкой. И при разгрузке рефрижератора ты уже имеешь с десяток-другой килограммов отличной вырезки в излишках. Можешь отрезать этот кусочек себе. И так каждый день! Так что денег у меня тогда было немерено, – и Олег мечтательно вздохнул, вспоминая то благодатное время.

– А за счет чего? – недопонял Дубравин.