Текст книги "Суперхан"

II

Во дворе, куда Дубравин вышел с парадного крыльца, он увидел картину маслом. Палахов рядился с мастерами. Шел типичный русский разговор с размахиванием руками, почесыванием затылков и глубокомысленными замечаниями на политические темы.

Дело в том, что прошлая зима была необычайно снежной и плотно укрыла металлическую крышу сугробами. А весной снег сходил сверху глыбами и помял тонкий металл. В преддверии новой зимы задумали поставить рассекатели снега и вызвали специалистов. Вот сейчас и решали с ними, что да как.

Дубравин подошел, поручкался с мастерами. Ими оказались крепкий, с обветренным лицом мужик в синей спецовке и его сын, подросток лет пятнадцати.

Дубравин давно заметил, что в постсоветские годы в стране появилась масса мастеровитых, рукастых людей. Раньше этого не было. Советская власть не приветствовала инициативу снизу и работу на себя. Он с удовольствием наблюдал, как отец и сын приставляют к фасаду алюминиевую раздвижную лестницу, достают страховочную капроновую веревку и другой «струмент».

Но надо было ехать.

Уже в машине, по дороге в офис, Александр начал размышлять на тему нового образа жизни.

«Да, в доме надо жить. Без хозяев он погибает. В него надо вкладываться. И не только деньгами, силами, но и мыслями. Он ведь живое существо. Напитывается твоим настроением, мыслями, энергией. Поэтому и строить его надо под себя. Как костюм шить. Чтоб нигде не жало, не давило.

А у нас – денег заработают, а строят черт-те что! Потому что нет еще культуры жизни на природе…»

Мысли перескочили на жену. И Дубравин еще раз порадовался точности народной мудрости, заложенной в веках: мужик работает во дворе, а баба – в доме.

* * *

Солидно, но без пафоса обставленный офис управляющей компании встретил его тишиной.

Сегодня он приехал первым. Сам заварил себе чаю, налил и прошел в просторный кабинет. Кабинет был, можно сказать, типичный, почти в советском стиле. Только стены украшали не портреты вождей, а сделанные в особой манере картины, изображавщие главные храмы разных религий. Тут был и храм Христа Спасителя в Москве, и Потала в Тибете, и похожий на раскрывающийся лотос главный храм последователей бахаи в Индии. Здесь можно было увидеть все – вплоть до Золотого храма в Амритсаре, потому что хозяин кабинета был убежден: скоро в мире произойдет слияние верований, и на свет божий явится общая для всех интеррелигия.

А пока Дубравин пил горячий чай и размышлял… Хотя скорее просто ждал. Звонка из Алма-Аты. От старинного друга и товарища Амантая Турекулова.

История их отношений – это отдельная песня.

Было их четверо друзей, вышедших из одного села в Восточно-Казахстанской области. Вместе они закончили школу. И каждый шел по жизни своей дорогой, но так уж получалось, что так или иначе дороги эти пересекались. И четверо друзей, встречаясь, то спорили о «символе веры», то вместе вершили «великие дела».

Разное было за эти годы. С Амантаем они крепко сцепились в эпоху «заката империи», когда Казахстан выходил на путь независимого развития. Доходило до открытой вражды.

Но годы шли. И через четверть века они, так же как и их народы, поняли, что есть не только общая юность, но и общая история. А самое главное – общие интересы. Друзья снова встретились в Вене, на заседании ОБСЕ, и им было что вспомнить в тихом венском кафе…

Потом Амантай пел мелодичные казахские песни на юбилее у Дубравина. И, надо признать, звучали они здесь, в Центральной России, красиво и задушевно. В ту пору Амантай, пройдя все ступени бюрократической карьерной лестницы в своем независимом государстве, отдыхал душою в Европе, будучи чрезвычайным и полномочным послом.

А дальше жизнь сделала еще виток. И Амантай перебрался в Москву. Их с Шуркой (так Александра Дубравина звали те, кто знал его с юности) дружба обрела, можно сказать, третье дыхание. Появились общие интересы. Например, оба уже в достаточно солидном возрасте начали играть в большой теннис. Дубравин раз в неделю брал уроки у профессионального тренера. А Амантай пристрастился к этому делу в Австрии.

Тогда же Амантай встал и на горные лыжи. Катался он в традиционном стиле, изящно выделывая на пологом склоне красивые па. Как будто не катался, а танцевал. Вместе они несколько раз съездили в Болгарию и даже как-то «развели понты» в Куршевеле. А когда в России появился курорт мирового уровня – Красная Поляна – обкатали и его.

Время они выбирали особое. Не зимние каникулы, когда на склонах собираются огромные толпы, а позднее, в конце февраля: тогда и народу поменьше, и снегу побольше.

Для них эти вылазки стали традицией. Ездили обязательно поездом, чтобы прочувствовать атмосферу путешествия. Они выкупали комфортабельное купе, Амантай садился в него с лыжами и амуницией в Москве. А по дороге в этот же поезд подсаживался Дубравин с парой-тройкой бутылок премиального шабли. Они долго сидели за столиком, вглядываясь в пробегающие за окнами поселки, лесополосы, заснеженные поля русской равнины, наливали по полбокальчика. И говорили, говорили, говорили.

Это были особые разговоры, в которых переплетались прошлое и будущее, политика и искусство, религия и духовные практики. Настоящий пир для ума. Два человека, равные по уровню духовного развития, но идущие к вершинам разными путями, делились нажитым опытом. И им нисколько не мешало то, что один их них мусульманин, а другой – православный. Общим было то, что они уже вышли за рамки мировых религий. И двигались вперед по новому пути. По пути религии творчества.

А потом они беззаботно вкушали радости зимних развлечений. После склона шли в свой «Риксос», отмокали в спа и бассейнах, коротали вечера, попивая легкое винцо.

А еще, бывало, они вместе выбирались в Питер. И долго бродили по залам Русского музея.

Или встречались в Третьяковской галерее, чтобы в очередной раз насладиться творчеством Крамского или Айвазовского.

Летом частенько грузились они на круизный катер Дубравина под названием «Русь» и уходили вниз по Дону. Ночевали на прибрежных пляжиках, любовались сияющими, мерцающими на южном небосклоне звездами.

Осенью выбирали недельку и отправлялись в Сочи. Там тоже была своя «Русь». Санаторий Управления делами Президента.

Вот и нынче они собрались опять в Сочи. Только перед этим Амантаю понадобилось слетать домой в Казахстан. Он решил уйти на пенсию, потому что, судя по всему, в республике намечались значительные перемены. Великий несменяемый, которому шел уже восемьдесят первый год, наконец-то оставил свой пост и отошел от текущих дел. Вся придворная челядь, конечно же, гадала, что будет дальше. Многие были уверены, что преемницей станет родная дочь или кто-то еще. Нередко всплывало и имя Амантая.

Сам он (Дубравин судил по реакции друга на происходящее в стране) «перегорел». Да, были моменты, когда он рвался вперед. Переживал, сожалел, хотел сделать для своего народа все, что мог. Но, как говорится, даже самые бурные горные реки в конце концов выходят на равнину. И текут по ней плавно и спокойно.

Амантай полетел сначала в новую столицу, чтобы оформить отставку, а затем в свою любимую Алма-Ату – проведать детей, решить кое-какие вопросы со старшей женой Айгерим. После этого он должен был вернуться в Москву, чтобы разгрести дела в посольстве, а там – «Здравствуй, солнце! Здравствуй, Сочи!».

Дубравин ждал звонка от друга, чтобы наконец определиться с поездкой. Амантай, по его расчетам, должен был позвонить еще несколько дней назад. Но он молчал. И Дубравин, который не хотел на него наседать, давить, выпив горячего чаю (без чаю я скучаю), все же нажал кнопку автоматического набора на дисплее.

Роуминг есть. Гудок проходит. Но вот ответа все нет и нет.

«Ладно, он увидит, что я звонил. И перезвонит!» – решил Александр, оставляя свою попытку достучаться до бывшего посла.

Но прошел час, другой, третий, а ответного звонка все не было.

Сначала это разозлило Александра. «Что он из себя строит?! Опять эти чиновничьи заморочки! Бабайские штучки! Вот не буду тебе больше звонить! Хрен тебе! Сено за коровой не ходит!» – думал он. А потом завертелись другие, уже более тревожные мысли: «А может, с ним что-то случилось? Заболел? В общем и целом, он человек обязательный. Не может же он забыть?..»

Прошел день. И Дубравин, уже «пыхтя, как паровоз», снова набрал знакомый номер, готовясь выплеснуть на товарища и друга свое негодование в выражениях, соответствующих их стилю общения. Но снова никто не ответил.

Тут уж Дубравин впал в ступор и чуть не швырнул телефон в мусорное ведро. Он поставил телефон на автодозвон – на пятый раз гудок смолк, и какой-то бесконечно чужой, усталый женский голос ответил:

– Алло!

– Мне Амантая Турекуловича! – стараясь быть вежливым, произнес Дубравин.

– А его нет.

– А где он?

– Он лежит в реанимации, – замороженно ответила женщина.

Дубравин, еще не осознав услышанного, спросил:

– Что с ним?

– Он попал в страшную аварию.

Тут наконец-то до него дошло:

– Как? Когда? Где? Почему? С кем я говорю?!

– Это Айгерим, его жена…

Дубравин много знал о женщинах друга. Когда-то встречал он и ее, байбише, старшую жену. Но было это очень давно.

«Женщин может быть множество. А приходит беда – и трубку, и ответственность берет жена. Такова логика жизни. И ничего с этим не поделаешь».

Шурка представился, и мало-помалу разговор начал как-то склеиваться. Оказалось, пару дней назад Амантай, который всю жизнь любил красивые, раритетные вещи, купил новую игрушку – коллекционную модель, американский, как у нас говорят, «джип-широкий». И решил на нем погонять по дорогам Заилийского Алатау. Почувствовать драйв. На одном из поворотов недалеко от высокогорного катка «Медео» с боковой, скрытой от глаз, дороги неожиданно выскочил груженый КамАЗ. От удара американец слетел с асфальта и мог свалиться в пропасть, но чудом зацепился за дерево, росшее на краю обрыва.

Однако результат столкновения был ужасающим.

Амантая вырезали из смятой машины с многочисленными травмами. И теперь он лежал в реанимации. Врачи говорили, что надежда есть. Но нужна срочная операция. Никто из местных врачей за нее не берется, но в Москве есть одно светило медицины, которое делает такие «чудеса» за очень большие деньги. Светило вызвонили, и он летит в Алма-Ату.

Ошеломленный Дубравин слушал речь Айгерим и никак не мог поверить в реальность происходившего.

* * *

Следующие два дня для него прошли в какой-то прострации – между надеждой и безнадегой. Он периодически названивал Айгерим, а она рассказывала ему о происходящем. Как дежурила у палаты. Как прилетел из Москвы хваленый доктор. Что он говорил… А говорил он, что надежды на положительный исход ничтожны. Но сам Амантай, когда Айгерим пустили к нему, прошептал, что еще поживет. И обязательно поедет к Шурке…

Операцию сделали вечером на третий день. И все, в том числе и Дубравин, принялись ждать, потому что все станет понятно в ближайшие сутки.

Дубравин не находил себе места. И то рвался лететь в Казахстан. К другу. То застывал на месте, понимая, что дело это бесполезное. Никто его в реанимацию не пустит. Но даже если и пустят, все равно он ничем не сможет помочь.

На утро третьего дня его беспокойный сон прервал звонок. Звонила Айгерим. Усталым и каким-то официальным голосом она сказала:

– Амантай Турекулович скончался сегодня утром. В восемь часов…

В голове у Дубравина мелькнула шальная мысль: «Сейчас ведь восемь. Врет, что минуту назад…» И только потом сообразил: у Алма-Аты с Москвой разница во времени три часа. И все! После этого он почувствовал какую-то полную пустоту. Полное безмыслие. Как будто его ударили чем-то по голове.

Он ходил кругами по комнате и никак не мог понять, что делать. Верить или не верить? В его бедной голове Амантай оставался веселым, здоровым, крепким, готовым ехать на край света. И Дубравин все вспоминал его слова: «И махнем мы с тобой в Океанию! На острова. А? Ты знаешь, я в детстве читал Джека Лондона и мечтал туда попасть! Уже и маршрут наметил. Летим аж в саму Австралию. А там садимся на круизный лайнер. И к Туамоту. На острова Южных морей. Вдвоем. А?»

А теперь его нет. Но этого не может быть! Ведь он живет. Живет в нем, в Шурке Дубравине. Просто Амантай уехал. Но скоро вернется. И они вместе…

Когда через час-другой Дубравин понял, что никуда они уже не поедут, рот его скривился, подбородок дернулся. И Шурка, не в силах сдержаться, сначала шмыгнул. И вдруг отчаянно зарыдал.

Понимая, что он натурально плачет, Дубравин подскочил, влетел в ванную и принялся умываться. Потом выпил стакан воды. И вроде бы немного пришел в себя. Но стоило ему снова вспомнить Амантая, как слезы предательски выступали на глазах.

Он растерянно ходил по комнате, не понимая, что ему теперь делать. Затем лег на диван, отвернувшись к стене. И лежал так несколько минут молча. Встал, пошел на кухню к жене.

Людка возилась у плиты. И когда он коротко и растерянно сказал: «Амантай скончался» (он так и сказал: не «умер», не «погиб», а «скончался»), – она боком, боком пошла к столу, в изнеможении упала на стул, растерянно моргая.

Для них обоих это была огромная, невосполнимая утрата. С детских, школьных лет шли они по жизни, то отдаляясь, то сближаясь. И теперь, в эту минуту оба поняли, что дальше им идти без него.

Дубравину, кроме всего прочего, стало ясно, что из его жизни выпал огромный кусок. Что дорога, по которой они шли в последние годы вместе, вдруг сильно сузилась. И ощущение тупика, в который он уперся, стало для него главным.

* * *

«Похороны завтра. Да что же это так быстро? Прямо завтра. Почему? Да, Айгерим так сказала. А он прослушал. Ведь Амантай как-никак числился правоверным мусульманином. А у них с этим делом быстро. Хоронить желательно на следующий день с утра. Значит, нужно торопиться.

Это у нас могут подождать. День, два, три. Пока не соберутся все.

Что? Как? Вопросов больше, чем ответов. И все разные. Понятно, что Амантай был не только правоверным мусульманином, суфием, но в прошлом и крупнейшим государственным деятелем. А значит, его похороны могут проводиться по высшему разряду. С почетным караулом, оркестром, салютом. И участием разного рода политических фигур.

А все это требует времени. И их могут отложить.

Но как бы то ни было, надо лететь в Алма-Ату немедленно. Тем более что самолеты туда летают довольно часто. Но…»

Дело как раз в том самом «но».

Дубравин, как ни странно, не был в Алма-Ате более тридцати лет. С того самого момента, как осенью восемьдесят девятого года покинул ее фактически изгнанником.

Не случилось. Работал, строил, много летал, ездил. Бывал и в Казахстане. В Астане, Караганде, Кустанае. А вот до города своей молодости не добрался. Почему? Он и сам себе не мог четко ответить на этот вопрос. Сначала была обида. Вот вы как со мною! Практически выдворили. А потом вроде все в душе успокоилось, устаканилось, но как-то повода для поездки не возникало. Забот полон рот. И ехать без какого-то конкретного дела не было смысла. А годы шли. Не шли, а можно сказать, летели. И теперь, через тридцать с хвостиком, оказалось, что он даже не знает ничего о тех, кто остался там. Ни адресов, ни судеб. И бывшая столица Казахстана для него – терра инкогнита.

Хотя нет. Не совсем. Был у него один человек, с которым можно связаться. Это Александр Майснер. Они вместе когда-то создавали сеть предприятий. И Майснер управлял этой казахстанской сетью довольно долго и успешно.

Александр ответил мгновенно, будто давно ждал этого звонка. Голос хриплый, с одышкой:

– Здорово! Ты, наверное, по поводу Амантая? Да, завтра похороны. Приезжай. Встречу! Гостиницу закажу! Тебе подешевле?

– Да я вроде не бедный!

– Закажу «Гранд-Вояж». Есть такая тут у нас. Дешево и сердито. Четыре звезды. Бери билет на ночной рейс из Домодедова. Так летает «Эйр-Астана». Утром прилетишь. Везде успеем. Да, я тоже буду. Вместе поедем!

У деловых людей и разговоры деловые, короткие. Без сюсюканий и соболезнований…

III

Рейс ночной. Самолет заполнен наполовину.

Он посмотрел в иллюминатор. Турбины таранили кромешную тьму за бортом.

«И что они летают полупустыми? – размышлял Дубравин. – Можно же слить рейсы – утренний и вечерний».

А потом сообразил: «А ведь это даже и к лучшему, потому что много не просто свободных кресел, а целых рядов».

Сегодня был трудный день. А завтра будет еще труднее.

Он нашел свободный ряд и по примеру других пассажиров расположился сразу на трех креслах. А затем свернулся калачиком и мгновенно провалился в сон… Проснулся он от прикосновения к плечу. Молоденькая, полненькая, одетая в брючный костюм бортпроводница-казашка тихо по-домашнему произнесла:

– Есть будете?

Он сел в кресле, все еще чумной после дурного сна, и вяло махнул рукой: «Давай!»

Она сама откинула столик и разложила на нем бортовое питание в пластмассовой коробке. Дубравин вяло пожевал курицу с рисом, посмотрел на вторую проводницу, разливавшую кофе и чай. Подумал: «Какие белые, красивые, ухоженные девчонки. Как будто за эти годы вывелась новая порода людей. Даже у нас в универе таких казашек можно было по пальцам пересчитать. Молодых, белокожих пери. Девчонки из аулов – маленькие, коричневые. А вот Танабаева, Бекназарова, Биклухамедова и… как ее… еще одну звали?.. Вот черт! Уже не помню. Мы их звали белоснежками. А теперь таких, наверное, десятки тысяч. Новая страна. Новая порода людей…»

Он поглядывал в иллюминатор, но внизу зияла кромешная тьма. Не видно ни зги.

Но вот загорелся свет, люди в креслах – и лежащие, и сидящие – начали шевелиться, недовольно бормотать что-то.

Он остановил пробегавшую мимо стюардессу:

– Девушка, скоро ли посадка?

– Над Алматы густой туман. Командир решает, ждать окошка или идти на запасной аэродром в Бишкеке.

– Ясно! – сказал он. А про себя с досадой подумал: «Черт! Если пойдем на запасной, то я опоздаю на похороны. Ведь оттуда ехать через перевал более двухсот километров».

И в памяти вспыхнула, как кинолента, начала прокручиваться история полувековой давности. Тогда он, молодой сержант, служивший срочную в Новосибирске, был отправлен начальником штаба за телом погибшего в пути еврейского мальчика-наркомана. Вместе с его матерью и майором медицинской службы он очутился в степи между Алма-Атой и Фрунзе (так называлась в советские времена столица Киргизии, ныне Бишкек). Он вспомнил все: и майора, и даже шумного алкоголика, который прицепился к нему во время погрузки тела в похоронный фургон. «Боже мой! – думал Дубравин. – Полвека прошло, а в памяти осталось все, будто это было только вчера».

И мысли его, скорбные мысли, переключились на Амантая, на друзей. На время, которое не щадит никого и ничего.

А «боинг» все кружил над городом. Высоко-высоко.

Дубравин смотрел в иллюминатор. То вверх. То вниз.

Вверху он видел прозрачное черное осеннее небо и звезды. Внизу – туман. А вот вокруг!.. Он заметил, что ниже их борта медленно движутся огни. А правее – еще. И еще.

Сначала он не мог понять, что это. А потом наконец сообразил, что это не ангелы летают в небесах, а просто другие самолеты тоже кружат над бывшей столицей Казахстана. И ждут разрешения на посадку.

В томительном ожидании прошло минут тридцать. Из-за белых-белых вершин прорывались первые лучи солнца. Внизу, словно рвущаяся ткань, расползался туман. Показались маленькие игрушечные домики пригородов Алма-Аты.

Самолет, словно птица, вздрогнул, опустил свой стальной нос-клюв и начал снижение к аэропорту.

* * *

Когда их «боинг» катился к стеклянному, похожему на волну, зданию аэропорта, туман уже полностью рассеялся. Обнажились вечные, кое-где уже убеленные снегом, горы Алатау.

Круглые фуражки и такие же круглые лица пограничников не удивляли Дубравина. Процесс национализации в Казахстане прошел давным-давно. Хорошо, что хотя бы загранпаспорт для въезда в республику не требуется, достаточно российского.

Привычно хлопнула печать, и Александр оказался в зале прилетов, выглядывая в толпе знакомые лица.

IV

Про Александра Майснера можно было сказать, что это человек-оркестр. Не в плане веселости, музыкальности и артистичности, а в смысле родословной. Намешано в нем было немало «генофонда». Отец – советский детский писатель, еврей по национальности. Мать – русская, из Рязанской губернии. Сам он был женат на уйгурке, а дочери его жили в Канаде. В общем, полный интернационал.

Это и отметил Дубравин, когда увидел знакомое лицо: опущенный горбатый нос, высокий череп с залысинами и редеющими на макушке волосами, под крутым лбом угнездились припухшие, красные то ли от недосыпа, то ли от перепоя, глаза. Фигура Майснера напоминала шкаф с выпирающим животом.

Увидел Дубравина – обрадованно улыбнулся. Замахал рукою.

– Ну, ты и вымахал! – только и смог произнести Дубравин, высвобождаясь из крепких объятий.

– Марина! – представил Майснер свою спутницу, полненькую, небольшого роста, круглолицую, добродушную даму.

Почеломкались троекратно, по-русски.

Из-за спины шефа нарисовался чернявый водитель, Олег. Похоже, русскими в нем были только имя и фамилия. А так, с виду – широкоскулый, темноликий, с живыми черными глазами – вылитый азиат.

Свое дело Олег знал: быстро взял из рук Дубравина его черный кожаный дорожный кофр и зашагал впереди. Пока двигались к машине, оставленной на стоянке аэропорта, Майснер излагал свой план передвижения:

– Сейчас мы поедем к Айгерим. Это его старшая, можно сказать, законная байбише. Так положено! А потом уже двинемся на поминальный ас и в гостиницу.

Дубравин абсолютно не возражал и отдался на волю хозяина.

Белая «тойота» с желтым номером совместного предприятия выкатила с территории аэропорта и почему-то двинулась не в центр, в сторону Красногвардейского проспекта, ныне улицы Суюнбая, а вбок, как бы начиная объезжать Алма-Ату. Дубравин не удержался, спросил:

– Куда это мы?

– А! Ты же не знаешь! – ответил ему с переднего, хозяйского, сиденья Майснер. – У нас тут построили окружную дорогу. Если ехать по-старому через город, встанем в пробках и точно будем часа два толкаться. Утро ведь. А так объедем по кольцевой. И сверху проскочим «огородами» в самый центр.

Пришла очередь удивляться Дубравину. Первое, что он увидел, объезжая бывшую столицу Казахстана, была предгорная часть, застроенная огромными величественными, блестящими на солнце зданиями офисных центров.

Это было невероятно.

Дубравин, который сам в молодости был строителем, еще с советских времен знал, что строить высотные дома в предгорьях было категорически запрещено по двум причинам. Во-первых, Алма-Ата находится в сейсмической зоне. Во-вторых, город расположен в горной котловине и не продувается степными ветрами. И поэтому советские власти, чтобы не лишать его притока свежего горного воздуха, который спускается по ущельям, запрещали строительство у подножия. Теперь все табу отменены. И гигантские здания «закупорили» ущелья. Но похоже, это никого не волнует.

Соскользнув с кольцевой автодороги, японская машина нырнула на узенькие улочки еще сохранившихся пригородов. Это царство корявых бетонных заборов, побитого во многих местах асфальта и плодовых деревьев, высаженных прямо по улице. Преодолев и это пространство, они неожиданно оказались в квартале, еще с советских времен считавшемся элитным. Здесь все сохранилось в том же состоянии: пятиэтажные дома с огромными пятикомнатными квартирами, металлические ограды, специальные скрытые подъезды, через которые проходили и садились в персональные черные «Волги» номенклатурные работники. Все осталось на месте. Даже небольшие незаметные будки внутри дворов, где дежурили милиционеры. А вокруг и внутри этого чудо-квартала росла густая южная зелень: цвели клумбы, шумели деревья. Тут как осела, так и осталась жить элита.

В самом центре этого райского уголка стоял двухэтажный аккуратный особнячок. В нем когда-то доживал свои дни опальный, а ранее всемогущий, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Динмухамед Ахмедович Кунаев. Теперь он здесь не живет. Но памятник ему от благодарного казахского народа стоит. Хороший такой памятник: бюст трижды Героя Социалистического Труда.

Во дворе соседнего дома наблюдалось небольшое столпотворение из машин. Сегодня милиция никого не останавливала. Заезжали свободно. Потому что здесь были похороны.

Майснер местный. Знаком со всем и вся. Но и он слегка оробел, когда шел к подъезду и двери. Остановился, набрал номер телефона вдовы, выслушал объяснения. И наконец они с Дубравиным вошли в подъезд и поднялись на этаж. Двери квартиры Турекуловых были открыты, в доме полно народа. Постоянно кто-то входил и выходил.

Александр вгляделся в лицо сорокалетней женщины, чем-то неуловимо напоминавшей самого Амантая. И догадался: «Бог мой! Это же его дочка!»

Когда-то давным-давно в той, совсем другой, жизни они с Амантаем встречали Айгерим из роддома. И Дубравин запомнил маленькие сморщенные красные личики туго спеленутых и завернутых в одеяла младенцев. Одно одеяло розовое – для девочки. И голубое – для мальчика. И вот теперь сорокалетняя дочь Амантая встречала их на пороге.

– Мама ждала вас! – сказала она, провожая их в комнату, где сидели четыре женщины. Кто же из них она, красавица Айгерим? Навстречу Дубравину поднялась, опираясь на костыль, расплывшаяся, толстая байбише, вся в слезах, с красным распухшим лицом. Дубравина, который не видел ее с молодых лет, поразила эта перемена: «Неужели и мы так изменились?!» – подумал он, обнимая полное тело вдовы друга.

– Вот, прилетел, – сказал он всхлипывающей на плече женщине, – первым самолетом!

Они присели к столу, и Айгерим, утирая слезы платком, наверное, уже в который раз начала пересказывать историю случившегося. Дубравин уже ее слышал. Но не стал перебивать женщину. Потому что понимал: ей надо выговориться. Рассказать все. Если уж он почувствовал образовавшуюся в жизни огромную дыру, брешь, которую не закрыть никогда и никому, то что чувствовала она? Потерять все – саму жизнь, источник жизни, силу жизни! Как бы ни складывались их отношения, все равно она твердо знала, что Амантай – ее надежная опора.

Дубравин смотрел на ее красное толстое лицо, слушал ее всхлипы и понимал ее утрату. А она все говорила и говорила. А потом замолчала, вытерла слезы с лица и так неожиданно произнесла:

– Все вы, мужики, – предатели!

– Ты все ждешь, ждешь, что он уйдет к молодой. С ужасом ждешь. А он берет и умирает. И ты все равно остаешься одна. Никому не нужная…

– Ну, что ты, Айгерим! – только и смог сказать Шурка, потому что по существу возразить нечего. И перевел разговор в другую плоскость:

– Как это случилось? – спросил он, подразумевая, конечно же, не автомобильную катастрофу, о которой она только что говорила, а то, что происходило потом, в больнице после операции.

– Он был в сознании, как ни странно, – рассказывала Айгерим. – До самого конца. Я старалась быть рядом. Кроме травмы черепа, у него еще был раздроблен таз. Ему было трудно это осознать. Понять, что произошло. Все было так внезапно. Он просто не верил. Не хотел верить…

– Во что верить?

– В то, что умирает. Я старалась не говорить о смерти. И врачи… Хотя они понимали, что шансы на спасение невелики. Делали, что могли, но началось заражение крови… Ах, это было ужасно. Я пыталась поддержать его.

– А что потом? Потом, когда он понял? – выспрашивал Дубравин, который и сам уже начинал задумываться о вечных вопросах бытия. И страстно хотел понять, что чувствовал близкий ему человек при приближении к тому неизбежному, что ожидает каждого из нас.

– Он хрипел и кричал. Превозмогая боль. От гнева и возмущения. Кричал на меня. На врачей. Почему они не могут ему помочь? Ведь он им столько заплатил. Я так понимаю, что это был его протест. Да, так он протестовал и, можно сказать, негодовал на судьбу. Почему все остаются жить? А он должен умереть? Живут десятилетиями безнадежно больные, никому не нужные старики, алкоголики, бомжи. А он должен умереть! Это было самое трудное. Пережить все это. В какие-то моменты он негодовал на Аллаха. Мне казалось, что я сойду с ума от всего происходящего. Было очень тяжело, когда он винил всех окружающих. В том числе и меня. Хотя, Аллах видит, я всегда была ему верной женой… Несмотря ни на что…

Айгерим замолчала на минуту. Дубравин видел: ей хотелось высказать все претензии, которые накопились и у нее за долгие годы жизни. Но она, как восточная женщина, в конце концов подавила это желание и замолкла, как бы ушла в себя. Молчание затягивалось, и Шурка уже собрался было, как говорится в таких случаях, откланяться, чтобы ехать в гостиницу, но Айгерим все-таки решилась высказаться:

– Я бы с радостью отдала свою жизнь… Но только она ему не была нужна. Я это всегда чувствовала. С тех самых пор, как нас поженили тогда…

Дубравин и так знал, что друг не особо жаловал свою вторую половину. Свою байбише – старшую, как говорил по ее поводу сам Амантай. Так что лгать, утешая ее, ему не хотелось. Но он понимал, что она ждет от него чего-то.

– …А потом он понял, что впереди неизбежность. И стал просить Аллаха об отсрочке. Все бормотал: «Только не сейчас. У меня еще столько дел. Мне нужно совсем немного, чтобы успеть их доделать». Он говорил, что будет жить совсем по-другому. Успеет столько сделать для людей. Но силы уходили, он слабел на глазах. Я видела это, я чувствовала, как он уходил. Уходил куда-то. То проваливался в небытие, то приходил в себя. Не хотел больше никого видеть, вести какие-то разговоры. Он сожалел обо всем, что происходило плохого в нашей с ним жизни. Просил у меня прощения. И уходил все дальше и дальше. Я думаю, он готовился принять ее…

Дубравин не стал уточнять, кого готовился принять его самый близкий друг. И так понятно, что это была последняя женщина в его жизни – смерть.

– А потом он стал таким спокойным. Таким тихим. Как будто что-то понял. Приходила я. Приходили дети. Он смотрел на всех нас каким-то отстраненным, каким-то внутренним взглядом. В этот момент он жестами просил, чтобы мы молчали. Ничего не говорили. Как будто мы мешали ему разговаривать внутри себя с кем-то. Он позвал муллу… Того самого… И очень долго они о чем-то говорили. Наверное, о вечном. Я не знаю. И не спрашивала у муллы. Но в последнюю нашу встречу…

Дубравин смотрел за окно. Там на ветку с желтыми скрюченными листьями села неизвестно откуда взявшаяся серая птица. Смотрела круглым немигающим взглядом в окно. Качалась. А потом резко взмахнула крыльями. И с прогибающейся ветки, как с трамплина прыгун в воду, рванулась вверх, в небо…

– …В последние часы он будто что-то принял внутри себя. Успокоился. И лежал такой умиротворенный. Так все было…