Текст книги "Непуганое поколение"

VI

Картина Репина «Не ждали» вспомнилась младшему сержанту Дубравину в тот момент, когда они оказались в штабе родной части. Старшина-«кусок», который ранним осенним утром привел их сюда, в низкое, казарменного типа здание с небольшой черной блестящей вывеской у входа «В/ч 42641», доложил дежурному о прибытии и отпустил команду покурить. Ушастые сержанты-«чебурашки» разбрелись по пустынным коридорам. Дубравин с сержантом Ашиным, маленьким, пухлым, но с очень красивым беленьким личиком рязанским пареньком, вышел на площадку возле штаба, украшенную зелеными плакатами с бравыми донельзя солдатами и сержантами. Плакаты показывали неучам образцы военного этикета: как отдавать честь на ходу, как приветствовать подходящего, уходящего или стоящего воинского начальника.

Они присели на зеленой скамейке, поставили рядом рюкзаки и молча наблюдали за происходящим на асфальтированной площадке для разводов караула.

Настроение у Александра Дубравина было поганое. Сейчас он стоял перед перспективой попасть на должность командира отделения в инженерных войсках либо, самое лучшее, замкомвзвода в расположенном в этом же гарнизоне строительном батальоне. Об этом им уже поведал дежурный по части – здоровенный обалдуй лейтенант Перфильев: «Лучших отберут в наш полк, а остальных, на кого вакансий не хватит, передадут в стройбат».

В военные строители попадал самый захудалый контингент призывников: бывшие заключенные, недоучки, с проблемами по здоровью. Они работали на стройках и имели с этого какие-то копейки. Инженерные войска занимались тем же самым, но бесплатно. Как говорится, в одной руке – лопата, в другой – автомат, так что перспектива, рисовавшаяся перед сержантами, выражалась в простой народной формуле: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор».

– Ну и на хрена мне это надо? – сидя на скамеечке, перекантовываясь до прихода на работу командира части, бормотал Дубравин. – Для этого я пошел в армию? Чтоб офицерам и генералам квартиры и дачи строить?! Я вообще-то собирался, худо-бедно, Родину защищать. Присягу принимал. Ну, что делать? Что делать-то будем?

У него было такое ощущение, что все его помыслы, мечты и желания кто-то, кто руководит его судьбой, быстро-быстро разбивает о действительность. А ведь и правда! Хотел поступить в училище после школы – вдруг подвернулись эти чертовы чечены. Пришлось делать ноги из дома. Во второй раз почему-то забраковала медкомиссия. Решил пробовать после сержантской школы – опять облом. Все порушили экзамены. Может, это не для него? Да ну, глупости какие-то! Надо только приложить усилия, и все получится. Время есть. Желание не остыло.

– Но одно дело – если я, например, подам заявление в училище с должности строевой, как в сержантской школе, и другое – если со строительной, – вслух промолвил он и с тоской посмотрел на военных строителей, которые, нахохлившись, шли по улице военного городка в своих грязных, замызганных бушлатах, валенках с галошами, с ремнями на яйцах. Сморщенные, небритые, обмороженные лица, лопаты на плечах. Рядом со строем бредет старший сержант, погоняло: сапоги-гармошки, офицерская шапка на бровях, руки в карманах.

Дубравин аж весь ощетинился, увидев свое будущее. Вот так же и он будет брести с этой разгильдяйской толпой полусолдат-полурабочих, больше похожих не на воинов самого могущественного государства, а на пленных немцев под Сталинградом. В лучшем случае – на партизан.

В общем, куда ни кинь – всюду клин. Да и Галине что писать-то? Она все спрашивает: «Где ты будешь служить? Пришли фотографию». А что он пришлет? Что пришлет-то? Свой портрет в интерьере унитаза, который только что выставили его подчиненные? Да, «приятная» перспектива вырисовывается. Командовать шайкой разгильдяев и самому постепенно скатываться в этот ряд. Плохо!

Он достал последнее письмо, пришедшее две недели тому назад:

«Здравствуй, с добрым днем.

Никак не могла собраться с мыслями. Извини за долгое молчание. Я ведь теперь живу в другом месте. Скоро снова сессия. Быстро летит время. Ужасно хочу тебя видеть.

Когда иду с тренировки поздно вечером, кругом столько влюбленных, просто на удивление. Никогда не видела так много. Читала недавно дневник. Все-таки ты гораздо лучше, чем пытаешься из себя изобразить. Ведь это правда. Я хочу тебе написать много хорошего-хорошего, чтобы ты шел по улице и всем улыбался. И сказать многое нужно, сколько накопилось за это время необычного. Я хочу, чтобы на твой день рождения шел дождь. И я пойду бродить по лужам и думать о тебе.

Как чудесно все кругом!

Почему-то не могу тебе писать большие письма. А у Валюшки прямо целые сочинения.

Слышишь, я желаю тебе счастья. Это не листья шелестят. Это я шепчу тебе: счастья.

Твоя Галка.

Когда я отправляла письмо, Людка вложила в него записку. Даже не знаю, что она там написала».

Записка лежала тут же. Но никакого сообщения она не содержала. В ней просто были чьи-то стихи:

 
Пролетают журавли в небе синем
И кричат мне с высоты твое имя.
Солнце ясное встает: твое имя.
Ветер песенку поет: твое имя.
 
 
Хмурый дождь стучит в окно: твое имя.
В моем сердце лишь одно: твое имя.
Роза алая в цвету: твое имя.
Будет грусть в глазах молчать: твое имя.
 
 
Ночь дрожит в кошмарном сне: твое имя.
Лишь одна звезда во тьме: твое имя.
Я обнять хочу любя твое имя,
Как мне грустно без тебя…
 

В раздумьях прошли полчаса сидения. В штабе вдруг ни с того ни с сего началась бурная жизнь. Забряцал снимаемый с оружейной комнаты замок. Раздается зычный голос лейтенанта Перфильева:

– Караул, строиться!

На уставленную плакатами площадку один за другим выскакивали бойцы. Все отутюженные, отглаженные, с новыми подворотничками, с оружием в позиции на ремне. Он почувствовал даже некоторую зависть: все-таки хоть их и не любят, но они заняты службой. Наводят порядок. И у них самих какой-никакой порядок. «А может, и мне пойти в комендантский взвод? А что? Это идея. И для училища хорошо. Узнаю эту сторону армейской службы». Он еще раз представил себя на месте бредущего рядом со строем полудохлых военных строителей сержанта и снова ужаснулся открывшейся перспективе.

– Не, я пойду другим путем.

К штабу подкатил зеленый «козелок» командира. Рысью навстречу ему поскакал дежурный. Раздался его крик:

– Полк, сми-и-ирно!

«Точно, надо подать командиру рапорт с просьбой зачислить меня в комендантский взвод», – вставая по стойке смирно, окончательно решил Дубравин.

VII

Специальный пассажирский поезд Усть-Каменогорск – Москва, вяло постукивая колесами, медленно подвигается к столице. Одна за другой проплывают мимо окон остановки электричек, и вот, наконец замедляясь, бежит перрон Казанского вокзала.

Анатолий Казаков жадно вглядывается в панораму города. Не так давно он по заданию вылетел отсюда в Казахстан. А теперь возвращается обратно. Всего месяц. Но какой! Он побывал в Алма-Ате. Повидал наконец своего друга Амантая. Встретился с Жемчужным. И теперь вместе с делегацией уважаемых молодых людей, среди которых почти все активисты-общественники, но есть даже несколько освобожденных комсомольских работников, едет в Москву посмотреть Олимпийские игры. Такое, возможно, выпадает ему первый и последний раз в жизни. И все благодаря друзьям из комитета.

В этой поездке все как-то не совсем обычно. Во-первых, на подъезде к Москве поезд проверяли работники милиции и люди в штатском. Во-вторых, перрон Казанского вокзала сегодня оказался почти безлюдным. Несколько носильщиков с бляхами да пара встречающих их девушек из «Спутника» в синей форме, а в руках – таблички с названиями областей.

Когда они дружной молодежной толпой вываливают на платформу со своими нехитрыми пожитками, садятся в новенький и по понятиям советского времени роскошный «Икарус», Анатолий вдруг понимает, что он попал в какой-то другой, неведомый ему город. Где толпы народа у метро? Где гигантские очереди «мешочников», ждущих открытия магазинов? Куда подевались московские дети?

Он, конечно, знал, что Москва будет зачищена от диссидентов, фарцовщиков, проституток, алкоголиков и бомжей. Но в реальности город просто опустел. Больше миллиона москвичей отправили в отпуска, на дачи. Всех детей (чтоб не клянчили жвачку, что ли?) сплавили в пионерские лагеря, а студентов – в стройотряды.

«Все предусмотрено, – думает он, разглядывая одетых в белые форменные рубашечки культурных милиционеров, то и дело мелькающих на улицах. – Сто пятьдесят тысяч таких белорубашечников завезли со всей огромной страны в Москву на эти две недели. А сколько наших здесь? Никто и не сосчитает. Даже из областей вместе с делегациями едут такие, как я, секретные сотрудники спецслужб».

Автобус подкатывает к их студенческому общежитию.

«Вот так дела! Я буду проживать в своей же общаге, что ли?»

Но и студенческое общежитие, в которое он сейчас входит, сильно отличается от того, в котором он жил весь прошлый год. Куда-то делся с вахты вечный хромой сторож дядя Вася, готовый за бутылочку пропустить на ночевку в гости веселую компанию. Нема его, нетути. Растворился в воздухе олимпийского города. Сидит теперь на вахте подтянутый и немногословный молодой человек, не поймешь откуда. И так вежливо, но настойчиво требует пропуска. И очень внимательно вглядывается в лица, то ли запоминая, то ли сравнивая с кем-то постояльцев.

Ба! Все отремонтировано. В коридорах новый линолеум, в туалетах не обшарпанные, без седушек ветераны унитазного труда, на выщербленные края которых, как петухи на насест, взбираются студенты, а белые фаянсовые лебеди. В комнатах чистые обои без винных следов и кровавых пятен от раздавленных клопов. И мебеля. Новые мебеля! Куда-то улетели койки с пружинными сетками, которые под грузом студенческого тела вытягиваются так, что хозяин едва не достает задницей до пола. Вместо них строгие, как солдаты, деревянные кровати с жесткими матрасами и шерстяными одеялами. Заправленные твердой рукой. Нету и застиранных, с прогрызанными в прачечной дырами наволочек и каменных подушек. Все белье цветастенькое и новенькое.

В бывшей студенческой столовой, где можно было пообедать на талон за тридцать пять копеек, получив по нему «суп тритатуй – кому мясо, кому… не балуй», а в придачу гороховую «музыкальную» кашу, Анатолий и вовсе остолбенел. Больше всего его потрясли не пластмассовые новенькие беленькие столы и стулья, не чистые до голубизны колпаки и передники поваров, а упакованное в тридцатиграммовую обертку сливочное масло. А также мармеладные кубики.

И всего много. Бери сколько хочешь. Бесплатно.

А называется «шведский стол».

Он расположился в большой комнате с двумя такими же туристами. И позвонил Маслову доложить о прибытии и получить инструкции на дальнейшие действия. Маслов, видимо, был загружен по самое не могу. Быстро выслушав его рассказ, он ответил:

– Сейчас встретиться не получится! Поэтому ты обратись к дежурному по общежитию. Это наш человек. Установи с ним порядок контактов. Располагайся. Перезвони мне через… – он на мгновение замолчал, видимо заглядывая в ежедневник. – В восемнадцать ноль-ноль, – и положил трубку.

Казаков даже слегка обиделся. Как ни крути, он все сделал, как надо. Приехал, хотел рассказать, что да как. Ну да ладно. Все равно надо отработать как следует. И Анатолий направился разыскивать дежурного по общежитию.

Нашел его в комнате с табличкой «Оргкомитет». Чего там был оргкомитет, не знал никто. Да, в сущности, это никому и не интересно. В помещении сидел молоденький спортивный парень с самой обычной, заурядной внешностью. Казаков уже знал, что в учебные заведения комитета никогда не возьмут на работу человека с какими-то особыми, выделяющими его из толпы приметами. Судя по всему, этот паренек не так давно выпустился из училища. И был старше Анатолия не более чем года на три. Поздоровались. Анатолий подчеркнул, что он приехал из Усть-Каменогорска по поручению Маслова. Парень понимающе кивнул. И записал его в свой оперативный блокнот. ФИО, комната, откуда приехал. Потом, слегка важничая, постарался ввести в курс оперативной обстановки:

– Олимпиада идет уже неделю. Группы, которые приехали на открытие, убывают по местам. Сейчас подъезжает народ на вторую половину. В целом обстановка нормальная. Под контролем. Хотя не бывает без проблем. Город поделен на зоны безопасности. «Желтая зона», «Красная зона»… Бывают какие-то инциденты. Духи пообещали разделаться с командой Афганистана. Так что в Олимпийской деревне наши работают везде. На входе каждые полчаса проверяют каждую урну, каждый шкафчик. Кругом видеокамеры. Все начеку. Да, в общем, сам увидишь. Вот тебе мой телефон. Если что, звони, – и, не выдержав собственного официального тона, подмигнул: – Оттягивайся! Здесь классно.

Анатолий вышел от него и попал прямо в холл, где ведущая тургруппы раздавала билеты на разные соревнования. Вся толпа хотела посмотреть боксерские поединки, где уверенно пробивался к финалу Серик Конакбаев из Алма-Аты. И где великий Теофило Стивенсон должен был вот-вот завоевать олимпийский титул третий раз подряд.

В принципе ему было по барабану, что смотреть. Все по-своему интересно и здорово. Поэтому, памятуя о поставленной задаче приглядывать, он выбирал те соревнования, на которые могли пойти люди из его группы, казавшиеся чересчур отвязными, назойливыми или слишком общительными. Главным было контролировать нежелательные контакты с иностранцами. Легко сказать. Их на Олимпиаде за пятьсот тысяч. И ходят они по тем же улицам, сидят на тех же трибунах, обедают в тех же кафешках, где пьют пиво его подопечные из Усть-Каменогорска. А если среди них есть антисоветчики, нераспознанные враги? Появятся связи, начнут передавать литературу. Бди, товарищ! В общем, тотальный контроль при кажущейся свободе.

Билеты красивые, как деньги. Из плотной хрустящей бумаги: вверху красная полоса, посередине узкая зеленая, снизу широкая светло-голубая. Пиктограмма показывает вид спорта. Рисунок – Большая арена стадиона имени Ленина. Указаны время, трибуна, сектор, ряд и место. Цена – двенадцать рублей, а внизу написано: «Скидка – семьдесят процентов».

А уже вечером он сидел на трибуне и смотрел, как по покрытой тартаном дорожке мчится наш квартет бегунов.

Странное дело: занятый своей миссией, он особо не задумывался о смысле и значении Олимпиады. И только сейчас, забравшись на трибуну, устроившись среди беспечной публики в чудном зеленом пластмассовом креслице, Казаков вдруг осознал, что дело здесь нешуточное. Важное для самочувствия и самопонимания всей большой страны и народа. Так что, когда наша четверка победным вихрем промчалась по арене, он вместе со всеми ощутил невероятную гордость за свою Родину. И, охваченный общей волной ликования, тоже вскочив с кресла, завопил:

– Ура! Молодцы, ребята! Ура!

А сам все поглядывал, косил взглядом на иностранцев. Как, мол, вам? Знай наших!

Наряду с гордостью за своих, за свою страну он чувствовал, как быстро исчезает барьер между нашими людьми и иностранцами. Все эти обмены сувенирами, значками, совместные переживания по поводу побед и поражений, беседы по душам на трибунах быстро разломали стереотип, который годами выстраивала пропаганда с обеих сторон.

Сначала он с некоторым недоверием и опаской относился к французам, немцам, англичанам, массово приземлившимся в Москве, потом глядел на них с любопытством, а потом… потом привык. Они для него стали такими же обычными людьми, как и он сам. И вот это чувство, с одной стороны, гордости за своих, а с другой – какого-то общечеловеческого братства, общности всех людей и народов – это ощущение особенно ярко проявилось для него в одном эпизоде.

Шли соревнования по прыжкам в высоту среди мужчин. Наши, советские, быстро сошли на нет. Остался один на один с планкой немец из ГДР. Высота – далеко за два метра. Мировой и олимпийский рекорд. Первая попытка.

Сбил планку. Чуть-чуть недолетел.

Вторая.

Стадион – сотни тысяч людей – затаил дыхание. Разбег, толчок. И…

Два двенадцать не покорились. Стадион выдохнул как единое огромное существо. Гул разочарования.

Неужели не удастся?

Долгая подготовка к последней попытке. Хождение туда-сюда. Обтирание полотенцем. Жара.

И вдруг… Рывок туда, к планке. И полет! Полет! Воспарил спиной над планкой.

Руки вверх. Крик. Такой, что взлетели испуганные голуби в синее небо.

– А-а-а-а! Победа!

Весь стадион как один вскочил. Заорал. Все давай обниматься, целоваться. Слезы. Катарсис!

В эту секунду Анатолий вдруг почувствовал, что это не немец взлетел над планкой. Не еще одна золотая медаль нашла своего хозяина. Это общая победа всех людей. Это они все в лице Векслера – кажется, так его звали, того чемпиона, – преодолели эту планку. Поднялись еще чуть-чуть над собою, преодолели себя.

Потом, через десятилетия, когда давно забылись победители и побежденные, это безошибочное ощущение всечеловеческого братства, общности жило в нем. И грело душу.

Когда-то основатель современных Олимпийских игр барон Пьер де Кубертен воскликнул: «О спорт, ты мир!» Формально он был прав. Для тех, чьи сердца не отравлены ядом шовинизма, так оно и было. Это, с одной стороны. Но была, есть и будет другая сторона олимпийского «золота». Вечное соперничество народов, рас и стран возродилось здесь в новой форме. Деление на «мы» и «они», свойственное человеческой природе. И победа на Олимпиаде – как победа на войне. Это значит: мы лучше, мы сильнее, мы быстрее. И вот уже считаются медали и очки, повышаются ставки. Борьба охватывает все новые и новые сферы. Вступают в нее на той или иной стороне химические корпорации. Разрабатывают новые и новые виды допинга, хитрые медицинские уловки…

Врачи ломают голову, как выжать из человека все…

Бьются инженеры и конструкторы. Изобретают специнвентарь, спецобувь, спецодежду.

Вырвем у врага мгновение, сантиметр, грамм…

Разворачиваются батареи телекамер. Роты комментаторов. Психологическая борьба двух систем вступает в фазу обострения. Вперед! Вперед! Мы впереди! Ура!

Ну и, естественно, где конь с копытом, там и рак с клешней. Спецслужбы проводят свою олимпийскую гонку. Кто кого? Чья возьмет?

Сборная спецслужб Советского Союза уверенно побеждает своих соперников. Тотальный контроль, установленный на всех уровнях, дает результаты. Как-то сам Казаков решил сходить в ГУМ, где и наблюдал «сцену у фонтана». А точнее, одну из стычек невидимой войны.

Идет он по Красной площади. Подходит к магазину. И видит группу диссидентов. Интересно ему стало. Остановился посмотреть. Только развернули они свои плакатики, как, откуда ни возьмись, ровно через три секунды «рядовые граждане», молодые, спортивного вида ребята пресекли провокацию. Кинулись на протестующих, затолкали их в подворотню, разодрали бумажные плакаты и, не дав пискнуть, утащили диссидентов во дворы. Анатолий только руками развел: «Ну дают!»

Но бывали моменты, когда отлаженная система давала сбои. Чаще всего это случалось, когда взбрыкивали сами организаторы игр и спортсмены. Им по большому счету было решительно наплевать на напряжение спецслужб. В таких ситуациях приходилось принимать нестандартные решения прямо на ходу.

Так, однажды проходил забег на олимпийскую милю. И вот в чью-то романтическую башку залетела идея. Надо, чтобы москвичи и гости столицы, западные и наши туристы тоже почувствовали себя участниками Олимпиады. Пускай они побегают. Все завертелось, закружилось. Обозначили маршрут. Постановили. Бежать завтра. А об охране-то и забыли. Вспомнили только в последний момент.

Расставлять народ по маршруту поздно. Фильтровать бегущих невозможно. И тогда кому-то из «девятки» тюкнула в голову мысль о том, что вместе со спортсменами, среди них, должны бежать и сотрудники КГБ. Стали срочно собирать ребят. А так как большинство занято на олимпийских объектах, то решили привлечь к забегу на олимпийскую милю и нештатных сотрудников из числа тех, кто помоложе.

И, гляньте, Анатолий бежит по набережной Москвы-реки, прикрывая активистов олимпийской мили и приглядываясь к тем спортсменам, которые кажутся ему слегка странными. Вот уж забег так забег. Молодой, сухой, длинноногий, он то мчится рядом с тощей бабулькой, которая неторопливо трусит по дорожке, то скрывается в кустах и ждет, когда мимо него пропыхтит, как паровоз, пузатый лысый дядька, видно, бывший спортсмен, решивший тряхнуть стариной. В общем, приходит он к финишу только часа через два. Смешно.

Впрочем, был и другой случай. Не смешной. Двадцать восьмого июля они кучей боевой, летучей, пришли в крытый бассейн смотреть соревнования по плаванию в прозрачной голубой водичке. И обнаружили, что трибуны почти пусты. Не успел Анатолий сообразить, что сегодня хоронят народного любимца, как к нему подкатили две девчонки-туристки из его группы:

– Толик! На похороны Высоцкого идешь? Народ собирается на Таганке. Поедешь с нами? Ты же вроде Москву знаешь? – Они обе вопросительно уставились на него.

Девчонки были хорошие. С одной из них, Валентиной, полненькой, кудрявой, круглолицей комсомольской активисткой из строительного техникума, у них здесь даже началось что-то вроде дружбы. Она без конца приглашала его к себе в комнату попить чайку, поболтать о том о сем. Короче говоря, липла деваха к нему. Ну, а ему-то что? Он молодой, холостой. Плохо ли? Так кружились, терлись друг около друга. Молодость. Олимпиада. Что еще для счастья надо? Наверное, при других обстоятельствах он бы махнул рукой да и пошел бы с ними побродить по магазинам, постоять на Красной площади. Но тут он мигом осекся: случай-то совсем другой! С одной стороны, не было вечера, чтобы у них в общежитии первокурсников не пели Высоцкого. Он и сам, бывало, взяв гитару, расходился не на шутку, распевая свою любимую «На краю!». Но, с другой стороны, похороны такого человека – повод для провокаций. Почешешь репу. Надо срочно звонить своим. Маслову или дежурному. Это событие.

Девчонкам же ответил, что сейчас кой-куда сбегает и будет готов пойти с ними.

Маслова, как назло, на месте не было. Но случайно он столкнулся в коридоре общежития с молодым пареньком, дежурным от КГБ, который куда-то торопливо собирался. Они уже почти разминулись, когда тот неожиданно развернулся и сказал ему:

– Во, давай со мной на Таганку. Высоцкого хоронят. Там народ собрался. Тысяч сто. Главный режиссер звонил нашему генералу. Боятся, что будет вторая Ходынка. У нас всех свободных собирают, чтобы взять все под контроль, обеспечить порядок.

Машина не дошла до театра несколько кварталов. Народная масса постепенно густела, как вода в реке в морозный день. Они оставили машину и почесали к указанному месту сбора пехом, то и дело проходя сквозь хмурые группы людей, пока не уперлись в край стихийной, громадной и полностью неуправляемой толпы.

Здесь они, поднявшись на цыпочки, долго вглядывались в людское море поверх голов. Искали своих…

Через полчаса с траурными повязками на рукавах они уже стояли в оцеплении, сбивая напирающую толпу в гигантскую скорбную очередь. Анатолий спросил стоявшего рядом с ними хмурого гэбиста:

– Слушай, а что с ним случилось-то? Он же такой молодой был! Полный энергии. Я его видел в роли Хлопуши…

– Володя? Да он наркоман был законченный! Не слезал с иглы много лет. Его уже не раз с того света врачи вытаскивали. Чистили. А в этот раз он где-то на дачах был. Ну и передозировался. Дружки его везли в Москву, в «Склиф». Не успели. В машине и скончался.

Потрясенный, как говорят, до самой глубины души Казаков часа два тупо переваривал эту новость, вглядываясь в проплывающую мимо них очередь.

«Высоцкий. Человек-мечта. Великий актер. Гениальный поэт-песенник. И так грубо, прямо в грязь. Не верю! Не верю!» – билось в сердце.

Но от жестокой правды куда денешься? И особенно в такой солнечный и скорбный день.

А люди все шли и шли. Многие несли магнитофоны, из которых гремел хриплый, надрывный и такой знакомый голос…

Они уже оттоптали себе распухшие от стояния ноги. Страшно хотелось пить. Болела поясница.

Но всему бывает конец.

В притихшей, остановившейся толпе вдруг кто-то тихо ахнул. От театрального подъезда на руках поплыл белый-белый гроб…

«Опять Россия безвременно хоронит своего очередного гениального поэта! – печально думал Анатолий Казаков. – И почему они у нас долго не живут? Пушкин, Лермонтов, Есенин… А теперь вот Володя. Может, у нас климат не тот? Не выживают тонко организованные личности».

Кто-то громко сказал в тишине:

– Что имеем – не храним. Потерявши – плачем.

«Да, расточительный мы народ», – мысленно ответил он на эти слова.

* * *

Улетел в небо на разноцветных шарах под слезы и аплодисменты симпатяга Миша. Москва снова зажила той же самой нервозной, суетливой жизнью. Вернулись в нее орды озлобленных мешочников. Двинулись на приступ «колбасные» электрички. Заулыбались сквозь усы кавказцы на рынках.

Только не стало больше в Первопрестольной студента Анатолия Казакова. Тихим осенним утром покинул он столицу нашей Родины город-герой Москву. Куда путь его лежал? Так это тайна. Потому что по окончании игрищ позвал его к себе Маслов. Представился официально подполковником и предложил:

– Хорошо мы этот год поработали, Анатолий Николаевич. Пригляделись к вам. И делаем предложение. Переходи-ка ты к нам насовсем. На службу, – и, заметив его недоумение, добавил: – Пойдешь учиться в наше училище. Через четыре года станешь кадровым офицером Комитета государственной безопасности…

Он потом долго пытался понять, что же все-таки привело его на эту дорогу. «Наверное, мне нравится чувствовать себя востребованной частицей какой-то могучей организации», – думал он.

Но это была только часть правды. Другая состояла в том, что он просто любил приключения, атмосферу таинственности и игры, которая чрезвычайно привлекала его изменчивую и авантюрную натуру.

И престиж, престиж нельзя сбрасывать со счетов. Что греха таить, работать в «Комитете глубокого бурения», как шутили не только обычные граждане, но и сами сотрудники, было для него здорово.

В общем, особо не заморачиваясь, он дал согласие.