Текст книги "Непуганое поколение"

VIII

Взвод приглядывался. Появление двух новых сержантов из пополнения в замкнутом мире комендантского взвода произвело переполох. Разные группировки – а взвод, как и всякий коллектив, был поделен на группировки – по-разному отнеслись к их желанию здесь послужить.

Во взводе была странная и в общем-то взрывчатая смесь разных народов, которые под сильным давлением плавились и кипели в армейском котле. Самыми старшими здесь были грузины: Лоладзе, Меладзе, Блуашвили, Бердашвили и Жвания. Одного с ними призыва были армяне: Григорян, Авакимян и Акопян. К «старикам» примыкал еще один азербайджанец по фамилии Алиев. Дальше шли те, кто отслужил год. Это были русские ребята с Алтая: Вершинин, Ежов, Пашка Падалко и Дорофей. С ними еще несколько невзрачных ребят, коих объединяло только то, что они барнаульцы. Из призыва алмаатинцев, то есть «черпаков», отслуживших всего полгода, были Амантай Тунекбаев, Соломатин, Колчедан, Валерка Дершунин и иже с ними. Ну вот, к ним теперь поступило пополнение в виде сержантов Дубравина из Алма-Аты и Ашина из Рязани.

Исходя из этой расстановки по сроку службы и землячеству, складывались и отношения. В разных подразделениях они, кстати говоря, принимают разную форму, но чаще всего – дедовщины.

Комендантский взвод, призванный поддерживать порядок в гарнизоне, состоявшем из трех частей, тоже не обошла эта проблема. Но здесь на нее накладывалось то, что комендачи жили неким обособленным от других подразделений мирком. И удерживались среди них в основном люди амбициозные, драчливые и жесткие. Так что, когда «старики»-грузины взялись «наводить порядок» и для этого поколотили несколько человек, оказалось, что не все так просто.

Пытались они наехать на Солому. Но Алексей, здоровенный очкастый малый из интеллигентной семьи, оказался крепким орешком. Когда-то он занимался боксом. И поэтому сразу сам кидался в драку, а в случае чего становился в угрожающую боксерскую позу. Ну а так как настоящей злобной воли опустить и унизить человека у грузин не было, то через какое-то время они махнули на него рукой. Солома, как волк-одиночка, остался непокоренным.

Барнаульцев они просто боялись, потому что Пашка Падалко, парень спортивный, жилистый, окончил спортивный техникум и всегда готов дать сдачи. Ну а при нем терся Дорофей. Мужик с характером, с гнильцой, этакий говнистый толстячок с круглой, жирной мордой.

Вместе они верховодили среди барнаульцев.

С сержантами, даже такими молодыми, как Дубравин и Ашин, другое дело. Их «старики» не трогали, понимали: это власть. А власть надо уважать. К ним относились снисходительно-покровительственно.

Командовал комендантским взводом только что пришедший из училища лейтенант Валерий Булькин. Полный разгильдяй. И таким он был, видимо, и курсантом. Так что при нем «старичкам» воля.

Конечно, Дубравин, наблюдая сейчас из окна казармы за построением очередного наряда на службу, не знал еще расстановки сил. Да и что он мог знать? Он сегодня впервые заступал начальником караула.

Построились у своей казармы. И дружненько потопали прямо к штабу, где на площадке для разводов их уже ожидал дежурный по гарнизону офицер – майор Скатов. Расставились по постам. Первые четыре человека – это наряд во главе с начкаром – на гауптвахту. Трое – наряд на контрольно-пропускной пункт. Еще трое – наряд на склады. Двое – в город с патрульным офицером. В казарме должна находиться резервная группа во главе с сержантом Ашиным. Вот, собственно говоря, и весь состав.

Комендачей кроме этой их караульной службы начальство привлекало и на другие задания. Ловили дезертиров. Отвозили осужденных солдат в штрафной батальон. Возили подследственных. Занимались ремонтом ограждения. Разнимали массовые драки.

И вот сегодня Дубравин, полный самых благорасположенных мыслей, впервые вступает в этот мир. Много он слышал рассказов о жестокости комендачей, об их свирепости, спайке. По гарнизону ходили слухи о том, как избивают они до полусмерти солдат, попавших на гауптвахту, сокращенно – на губу. Как ломают и усмиряют самых борзых.

Вот она, таинственная зеленая дверь со звонком на губу, находящаяся прямо в самом конце штабного здания. Он нажимает звонок. Открывается глазок. В дырке появляется чей-то глаз.

– Кто там? – этот вопрос относится к нему.

– Свои, смэна пришла! – кричит в окошко Меладзе.

Дверь сразу настежь. И они заваливают через исшарканный сапогами порог к новому месту службы.

Счастливый, отработавший свое караул быстро собирает вещи, но Блуашвили их останавливает:

– Нэ, рэбята! Сначала сдавайте все, как положено. Мы нового сэржанта в курс дела будем вводить.

Приходится ефрейтору Вершинину показывать хозяйство. Ведь «старики» решили сами сегодня на губе подежурить, чтобы показать «молодому сэржанту», как надо нести «слюжбу».

Вершинин достает из ящика шапки, ремни и прочие вещи, которые сдают при посадке на губу арестованные военнослужащие. Пересчитывает их. Бердашвили принимает все по списку. Ругаются, потому что в наличии не оказывается двух брючных ремней. Наконец все барахло пересчитано, наличие арестантов проверено. Вроде бы все в порядке. Никто не сбежал. Дальше старый караул уходит, новый занимает его место.

В распоряжении четырех солдатиков комната с топчаном, обшарпанным столом, ящиком на стене и двумя амбарными книгами, в коих ведется учет арестантов. Лежат записки от разного начальства.

Есть еще чуланчик. В нем в два этажа сбиты деревянные нары. На них навалены пыльные матрасы. Это комната отдыха караульных.

На губе всего четыре камеры для арестованных. Небольшая, метров на шесть, одиночка. Общая камера человек на двадцать. Еще одна небольшая комната для сержантов. И огромная пустая камера для временно задержанных – как называют ее, «кандейка». Туда собирают тех, кого задержал патруль в «самоходе», пьяных, хулиганов и прочих чудиков. Держат их до тех пор, пока начальство не разберется и не решит, что с ними делать. То ли выпустить, то ли посадить под арест. Решение это принимают чаще всего командиры. В зависимости от должности каждый из них может лишить военнослужащего свободы на срок от одних до пятнадцати суток.

Дубравин, наслушавшийся о зверствах, творимых комендачами на гауптвахте, строго-настрого предупредил Блуашвили, Бердашвили и Шманка, что он все будет делать строго по уставу и не позволит издеваться над воинами Красной армии. Те безропотно согласились. Пусть будет так.

Счастливый, что все обошлось без скандала, он сел за стол начальника караула. Минут через десять раздался звонок. Ефрейтор Шманок, маленький – метр с кепкой, – заросший черными бакенбардами армянин, пошел открывать дверь. Через секунду раздался дичайший грохот, от которого Дубравин вскочил как ошпаренный. Еще через секунду на пороге караульной комнаты появился двухметровый Солома в своих интеллигентских очках, с красной патрульной повязкой на рукаве. Позади него маячило носатое круглое лицо Юрки Колчедана. Один за шиворот, другой подталкивая сзади, они волочили здоровенного пьяного мужика в нахлобученной на уши пилотке, грязной гимнастерке и с трехдневной щетиной на лице.

– Принимай, начальник, воина! – весело сказал Солома, вталкивая его в помещение. – Записывай! А мы пошли дальше патрулировать.

– Ваши документы! – дрожащей от волнения рукой Дубравин открыл журнал записи временно задержанных.

– Пи! – ответил пьяный, дохнув перегаром. Он быстро освоился, оглядел помещение и принялся куражиться.

– Ну, во, псы поганые! – размахивая руками с черными от грязи ногтями, кричал он. – Вы знаете, хто я такой? Да я пять лет на нарах парился.

Растопырив руки, он уселся на топчан и, судя по всему, готовился лечь на него.

Блуашвили и Бердашвили, два усатых смуглолицых грузина, весело переглянулись и с интересом уставились на Дубравина: «Ну и как ты с ним по уставу будешь вести разборки?»

Дубравин вскочил с места, подошел к пьяному:

– Как твоя фамилия? А? Ты что здесь разлегся? Тебе что здесь, дом отдыха?

– Бэ! – куражась, промычал пьяный и высунул мясистый, багрово-красный язык, показал его сержанту.

Дубравин в растерянности огляделся вокруг, ища поддержки у народа. Но народ в лице караульных только пожимал плечами: «Ты же хотел, чтобы все было по правилам, вот и действуй!»

Тут пьяный вскочил с топчана, на котором неожиданно появилась лужа, и принялся орать:

– Я вас, уродов! Знаете, кто я такой?! Суки, будете у меня сапоги лизать! Лижите сапоги, сволочи!

Он бушевал, кидаясь на патрульных.

– Товарищ сэржант, – наконец не выдержал Шманок, – не волнуйтесь. Счас мы его успокоим!

Дубравин в отчаянии махнул руками. Делайте что хотите, только избавьте меня от этого кошмара.

Дальше все произошло мгновенно. Маленький, едва по пояс пьяному амбалу Шманок сделал два резких, четких движения, и тот сложился напополам, а потом сел прямо в урну, стоявшую в углу караулки. Оттуда его аккуратно и быстро извлекли Блуашвили и Бердашвили. Подвели к столу. Шманок сел за стол, взял ручку.

– Так, фамилия?

– Дундуков!

– Имя!

– Валя, Валентин то есть!

– Как? Балентин?

– Нет, господин сержант, В… Валентин!

– Рота!

– Шестая!

– Распишись здэсь!

– Слушаюсь!

– В клетку бэгом!

– Есть!

И рядовой Дундуков боком-боком, чтоб не видно было мокрых штанов, вылетел в коридор. Вскоре за ним загремел засов «кандейки».

– Видищь, как всо харашо! – обращаясь уже к Дубравину, заметил Шманок. – Все у полном порадке!

Ошалевший, с широко раскрытыми глазами сержант Дубравин пребывал в шоке еще целых полчаса после описанных событий. На самом деле воспитание, образование, вся его природа восстали против такого порядка. Ведь даже для того, чтобы ударить другого человека, надо что-то переломить, преодолеть в себе. Опрокинуть свои представления обо всем. Но жизнь на гауптвахте не давала ему возможности поразмышлять над увиденным. Надо было реагировать на происходящее вокруг и каждую минуту доказывать делом, что ты здесь командир.

Уже к концу суточного наряда ему во всей простоте и ясности стали одна за другой открываться простые истины. О власти и о себе. Все здесь было просто. Либо ты командуешь на губе. И все работает. Либо командуют те отбросы человеческого общества, которые сюда спихиваются отчаявшимися отцами-командирами. А удержать их в повиновении, заставить себя уважать в этом обществе можно было только одним – силой.

Служба в комендантском взводе и возможность почувствовать свою власть над людьми сразу выявляли все человеческие качества. Запертые на губе в замкнутом пространстве, арестованные и их караул вынуждены приспосабливаться друг к другу.

Обычно в наряд в караул на гауптвахту ставили молодых солдат. Это, так сказать, для укрепления их боевого духа и выработки характера. Отстояв в карауле сутки через двое по полгода, многие из них становятся неврастениками, у некоторых появляются тик, экзема или какие-то другие проявления нервного синдрома. Часть из них, особенно те, кто в обычной жизни был не слишком успешен, превращаются в зверей-садистов, другие не выдерживают напряжения, уходят из комендантского взвода в другие подразделения. И редко кто умудряется в этом аду сохранить обычные человеческие качества.

Справиться с пьяными буянами – дело несложное. Если первичные отрезвляющие меры на него не действовали, то караул брал длинную веревку, заваливал буяна на тот же самый топчан, связывал ему руки сзади, потом той же веревкой связывал ноги и соединял ноги и руки за спиной. Если буйство продолжалось долго, кто-нибудь брался за веревку и приподнимал, подвешивая буяна за веревку. Это была «ласточка». Минут через двадцать после связывания боец клялся и божился, что больше не будет орать и драться, и его отпускали.

Бывали случаи, что в «кандейку» нагоняли хренову тучу народу. Это когда военным строителям выдавали деньги. Тогда их пригоняли целыми пьяными отделениями ночевать на губу. И бывало, что в «кандейке» начиналась большая буза. Пьяная толпа принималась орать песни, бить в двери ногами, материть стоящего на посту караульного. Справлялись комендачи и с такой бедой. Иногда выгоняли в коридор, строили и «мочили» всех подряд. В итоге через полчаса все успокаивалось. Но чаще применяли другие меры. В «кандейке» пол деревянный. И караул просто заливал камеру водой. Принесет несколько ведер – и уже в «кандейке» ни сесть, ни лечь невозможно. Ну, постоят алкоголики час-другой, пошумят, а потом успокоятся и высылают парламентера к начальнику. Давай, мол, договариваться по-хорошему. Им выдают швабру, тряпку, ведро. Они собирают воду с настила. Просушивают камеру. И ложатся спать.

Наутро приходит их сержант и забирает «воинов» на работу.

Были такие, кто губу считал своим родным домом и почти не вылезал из нее. К примеру, азербайджанец Зейналов. По характеру наглый, базарный, как цыган. По виду сухой, жилистый, будто свитый из толстых корабельных канатов. Сидел он постоянно. Обычно губарей выводили на день на работы. Убирать территорию возле штаба или помогать на кухне делать что-нибудь тяжелое. А этот уже так всех достал, что его никуда и не брали. Начальство хотело сплавить его в штрафбат. Но для этого его надо судить, а хитрый азер повода для суда не давал.

И вот, находясь целыми днями на губе, он принимался от скуки с утра до вечера изводить караульных. Начинал обычно с того, что называл их слюнтяями и слабаками. И рассказывал о том, что когда он выйдет с гауптвахты, то разделается с ними. Что все вместе они, конечно, одолеют его, а вот один на один с ним, с борцом, никому из них никогда не справиться. И он любого положит на лопатки. Когда в карауле появился новый сержант Дубравин, он принялся клеиться и к нему.

– Молядой! – начинал он базар, выглядывая в квадратное окошко, выпиленное в деревянной, обшитой жестью зеленой двери. – Виходи бороться! Я тебя зделяю, как циплонка! – и делал страшные глаза, выкатывая белки.

Сначала Дубравин не обращал никакого внимания. Но, как говорится, ржа железо ест, а капля камень точит. На третье его дежурство, когда всех зэков уже вывели на работы, «хрен с горы» принялся в очередной раз доводить до кипения стоявшего сейчас на посту в коридоре Серегу Степанова. То обзывал его бабой: «Ты не мужчина!», то требовал через каждые полчаса, чтобы его выводили в туалет. Или принимался орать, что его ограбили:

– Сержант! Сержант! У меня сигареты пропали!

Так тянулось час за часом это нудное дежурство, пока он не перескочил на излюбленную тему молодых сержантов.

И тут Сашка сорвался. Он отодвинул Степанова и влетел в камеру. Явно было, что Дубравин сильнее Зейналова физически и даже в какой-то степени техничнее его. Но сухой и жилистый Махмуд, как лиана вокруг дуба, обвился вокруг него, вцепился и никак не давал провести полноценный подхват и бросок.

В конце концов Александр свалил Махмуда на пол камеры и прижал к доскам. Казалось бы, на этом схватка закончилась. Но стоило ему выйти из клетки, как противник, вскочив на ноги, принялся орать:

– Ти неправильно боролся!

Дальше сцена повторялась с точностью до деталей. Дубравин снова врывался в клетку. Короткая схватка. А затем поверженный Зейналов признавал поражение. Но стоило только Дубравину выйти, как он опять начинал:

– Вот я выйду, всех вас!.. Будэтэ знать!

Так могло продолжаться часами.

* * *

За этот год Дубравин сильно изменился. Уже не метал бисер перед свиньями, пытаясь личным примером увлечь подчиненных на уборку территории или патрульную службу, не пытался и перевоспитывать хамов.

Для него стало совершенно очевидным, что власть никто никому не дает. Власть только берут. Еще труднее ее удержать, потому что люди привыкают к ней, а потом начинают пробовать на зуб. И для того, чтобы ее удержать, нужно внушать страх. То есть время от времени надо применять беспощадный террор по отношению к подчиненным. Но это еще не все. Террор – штука хорошая. Но, в конце концов, люди привыкают и к нему. Поэтому он теперь понимал, что обязательно надо иметь опору, верных людей в коллективе. В любом – будь то армейский взвод или заводская бригада.

Но он видел, как власть и развращает человека. Понимал, что упоение ею опасно. Особенно опасно, когда у власти появляется ущербный, гнилой человек.

Однажды ему довелось наблюдать, как на глазах меняется такой изгой, если ему в руки попадают власть и оружие.

Младший сержант Серега Степанов, ладненький, кругленький, розовощекий бравый паренек, слыл большим юмористом и шутником. И однажды он отчебучил. Как-то на губу пригнали совсем молодого доходягу-первогодка, несуразного цыпленка. Гимнастерка на спине колом. Сапоги раздолбанные, разбитые, ни на что не годные. Большая шапка сползала на уши. Сам тощий, как былинка. А главное, запуганный по полной программе. Есть такие люди запуганные, задрюченные, изгои в армейской да и в любой другой среде. И вот такого-то заморыша кто-то из офицеров за что-то посадил на трое суток на губу. Естественно, и на губе попал он сразу в положение мальчика на побегушках. Его шугали все, кому не лень. И караульный, и зэки. Он мел пол, выносил мусор, мыл посуду. «Бегал с вертолетом». Пока… Пока не случилось вот что.

Степанов, которому после ночного самохода к девчонкам надоело стоять на посту, вытащил его из камеры, дал в руки СКС, что значит «скорострельный карабин Симонова», и поручил постоять вместо него, пока он поспит. Естественно, первые полчаса молодой, назовем его Свиницкий, боялся всех. И этим пользовались. Какой-нибудь обросший трехдневной щетиной Арутюнян подходил к окошку в двери камеры и рявкал:

– Свиницкий, иди сюда!

Караульный, он же одновременно и арестант, подбегал к окошку. И Арутюнян командовал:

– Воды!

В ответ Свиницкий быстро бежал за кружкой и подавал воду.

По прошествии некоторого времени такого действа этот мокрый цыпленок сначала стал отмахиваться от своих бывших сокамерников. Потом, осмелев, стал посылать их на три буквы. А через пару часов Дубравин стал свидетелем вот какой сцены. Когда Зейналов уже не в первый раз рявкнул: «Свиницкий, поди сюда!» – заморыш в ответ ударил прикладом прямо в окошко, в котором появилась усатая морда Зейналова. Тот едва успел отскочить. А Свиницкий с головы до ног обложил его, да так профессионально, как не мог бы сделать сам сержант Степанов.

Перерождение свершилось. Едва только задрюченный человечек получил оружие и право на маленькую, мизерную власть, он тут же изменил алгоритм своего поведения на противоположный.

Дубравин, с интересом наблюдавший за всем этим процессом, приказал Степанову немедленно прекратить эксперимент и надолго задумался: «Не зря говаривал товарищ Мао, что «винтовка рождает власть». Она и развращает людей. И дело здесь даже не в Свиницком. Бог с ним. Этот отпечаток я вижу и на других ребятах. Наверное, он есть и у меня. Став комендачами, получив какие-то права, мы считаем себя особенными. Мы ведь, в сущности, военная полиция. Проверяем документы. Можем задержать человека. Караулим. Вот многие и скурвились. Лупят всех направо и налево. И правых, и виноватых. Надо как-то все-таки самому понимать, что следует сдерживаться».

Дубравин завоевал вскоре и среди караульных, и среди губарей славу справедливого сержанта. Никогда после этого случая он не пускал в ход кулаки, если арестованный человек не был виноват, не задирался, не лез на рожон. И это уже было большим прогрессом, ибо остальные, принимая арестованного или задержанного, сначала давали ему оплеуху. Били под дых или по почкам, а уже после этого начинали разговаривать.

Впрочем, он не позволял и садиться себе на голову. В крайних случаях, когда надо было осадить урода, действовал быстро, решительно и беспощадно.

IX

Дежурство на губе было самым сложным в школе закаливания бойцов-комендачей. Выход в патруль без офицеров, а только с начальником сержантом был самым приятным занятием. Помотавшись часик-другой по улицам поселка Северный возле Новосибирска, патруль быстро снимал повязки и валил по своим делам. Старички уже давно завели себе любушек в поселке, ну а молодые, начинающие службу, жадно искали знакомств. И находили. Особенно пронырливым по этой части был младший сержант Степанов. Он-то и наткнулся на золотое дно – хлебозавод, который располагался приблизительно в двух километрах от поселка. Точнее, даже не на сам хлебозавод, а на его общежитие, где в небольшом доме селилось несколько девчонок. И естественно, комендачи начали пастись на этом участке.

Но сегодня они вышли вместе с Дубравиным. А он, что ни говори, службист. От этого Степанов мялся и пожимался. Ему очень хотелось смыться к девчонкам, но он знал, что Дубравин, как добросовестный командир, конечно, не отпустит его. Пронырливый и хитрый, он решил этот вопрос по-другому. Предложил командиру:

– Товарищ сержант! Я знаю одно место, где пасутся военные строители. Вот уж там мы точно кого-нибудь задержим. Да не одного, целую пачку! Давай сходим!

– Давай! – простодушно согласился Дубравин.

Вообще-то те, кто служил давно, знали простую истину. Вокруг воинских частей или гарнизонов, несмотря на всю их закрытость, высокие заборы, часовых и прочие прелести солдатского жития, всегда возникают особые пограничные зоны, в которых живут женщины, жаждущие мужского внимания. Таких женщин все в части знали наперечет и такие места тоже выучили наизусть. Какими-то тайными тропами, через забор в самоволку или в законном увольнении солдаты, сержанты проникали туда, знакомились с ними, находили общий язык. Налаживался контакт, так сказать, к взаимному удовольствию. И что интересно, если контакт был хорошим, появлялась любовь-морковь. Частенько солдаты женились и забирали своих подруг с собой домой. Если не женились, то передавали их своим сменщикам, следующим поколениям.

Вокруг этой части тоже было немало таких своеобразных вдов-невест. Вдов – потому что прежние хахали уезжали, а невест – потому что появлялись новые поколения из молодого пополнения. Были такие бабы, которые уже отчаялись поймать солдата на замужество. И тогда они становились вечными вдовами-невестами – лет до тридцати – тридцати пяти. Пока не рожали от кого-нибудь детей. Но и тогда некоторые из них не оставляли надежды как-то устроить свою личную жизнь.

Другие постепенно запивались и опускались все ниже и ниже. Эти не принимали солдат у себя дома, а просто сами приходили на КПП или к забору.

Такие встречались и Дубравину. Как-то вдруг прибегает Шманок и кричит хрипло:

– Там девчонки пришли к забору! Заигрывают. Действительно, когда Дубравин сам вышел на пост, он увидел двух подружек, которые робко жались к забору и просили, чтобы вышел какой-то Леня, с которым они якобы знакомы. Девки были, конечно, оторви и брось. Грязные, жалкие, в каких-то обносках. Конечно, никакого Лени в этот час нигде не было и не могло быть. Но Дубравин их пожалел и подкормил. Дал распоряжение, чтобы девкам выдали оставшейся от сержантского обеда каши и хлеба. Потом они, как сообщили ему позднее, еще несколько дней ходили к забору. К ним прилаживались солдатики…

Но самыми милыми солдатскому сердцу были, конечно, продавщицы, работницы общепита, воспитательницы детских садов и пр. Как однажды объяснил тому же Дубравину сержант Степанов:

– Они чистые. Их каждые три месяца проверяют!

Это было важно. Но, кроме того, были и меркантильные соображения. Так, девчонки с хлебозавода подкармливали солдат. А что может быть вкуснее буханки только что испеченного свежего хлеба? Делали на хлебозаводе и печенье. А для его производства нужна лимонная или апельсиновая эссенция, настоянная на спирту. То есть там можно было не только пожрать, но и выпить.

И когда в солдатском сортире пахло лимонами и апельсинами, Дубравин знал: его люди были в патруле. Охраняли богатое, «рыбное» место.

Так, где-то минут через сорок ненапряженной ходьбы наш патруль уже оказался у дверей двухэтажного небольшого общежития.

Серега Степанов, розовощекий, ладненький, лаковый, как плюшевый мишка, тихонько постучал в дверь:

– Наверное, спят после ночной смены?

Через минуту за дверью послышался какой-то шорох, выглянула чистенькая девочка в коротеньком халатике.

– Ой! – проговорила она, увидев весь их бравый наряд.

Еще минут пять шорохов и недовольного бормотания, и дверь приоткрылась.

– Заходите! – приглушенным голосом прошептала девчушка.

И они оказались в довольно большой, обставленной казенной мебелью прихожей. Серега церемонно представил Дубравина. Сам он, видать, был здесь завсегдатаем.

– Наш сержант Александр Дубравин!

Дубравин церемонно, как учили в романах, чмокнул ручку, чем привел веселую девицу с кудельками в полное и неописуемое смущение. Она что-то пробормотала, засуетилась. Стала подниматься по лестнице. При этом они, стоявшие снизу, увидели, как мелькнули беленькие трусики под ее коротенькой юбочкой.

– Проходите!

Они, грохоча своими кирзовыми сапогами, поднялись вслед за ней наверх и оказались в чистенькой девичьей светелке, где стояли четыре металлические кровати. На кроватях сидели уже проснувшиеся девчонки и усиленно причесывались, пудрили носы, заглядывая в дешевенькие зеркальца.

Девчонки на хлебозаводе в основном из близлежащих деревень. Хорошие, симпатичные, простые русские девчонки. Добрые, душевные, отзывчивые, любящие. А чего еще солдату надо-то?

В общем, полная идиллия. Ребята расселись за стол у окна на табуретки. И пошел разговор бестолковый, веселый, поддерживаемый в основном Серегой. Дубравин же набычился и от этого казался важным.

Через полчаса одна из девчонок куда-то сбегала, и на столе появились две чудесные, свежайшие, только что из формы белые буханки хлеба, несколько пачек печенья, конфеты и, самое главное, бутылка апельсиновой эссенции.

Уж кто-кто, а женщины знают, как привлечь ребят.

У Дубравина от всей этой роскоши потекли слюнки. Он, конечно, отнекивался, поглядывал в окно общежития, не идут ли сюда нарушители, самоходчики из части. Но никаких самоходчиков не было и в помине.

В конце концов он понял, что хитрый Степанов разыграл всю эту комедию для того, чтобы повидаться со своей любушкой. Но отступать было поздно. Он уже попался на удочку. А тут так тепло, уютно. Рядом симпатичные, добрые девчонки. Они подливали чайку и то касались словно невзначай его руки, то, ласково заглядывая ему в глаза, спрашивали, откуда он родом, есть ли у него девушка, ждет ли она его. И явно ожидая отрицательного ответа, рассчитывали свои шансы на перспективу.

Короче, размяк он, расслабился, замурлыкал. И… пошло-поехало. С того раза.

Раз погостили. Другой. А тут девчонки стали передавать ему приветы. То Степанов принесет привет от Люси. То Блуашвили, придя из ночного дозора, вспомнит, что о нем спрашивали. Но Дубравин старался держаться. Ему казалось, происходящее здесь, в армии, все эти наметившиеся романы и романчики между девчонками с хлебозавода и его подчиненными, все это дело временное, пустяковое, никак не касающееся главной, самой важной любви. Там, на гражданке, была любовь вечная и прекрасная, а здесь все это ненастоящее, временное.

Изо всех сил старался он сохранить в сердце любовь, ее идеальный несмываемый образ. Но шли недели за неделями, месяцы за месяцами, и он уже плохо представлял себе, как может выглядеть Галина, как живет, о чем думает.

Все в их отношениях снова становилось зыбко и непонятно.

Неожиданно ему пришло письмо от старых школьных друзей. Оказывается, они помнили его. И, судя по всему, глубоко сожалели о том, что случилось. Письмо было написано Вовулей Озеровым. В нем он старательно избегал грустных воспоминаний о той глупой ситуации, из-за которой они тогда рассыпались.

«Шурик, здравствуй!

Сегодня, восемнадцатого февраля, мы собрались вечером у Андрея Франка и решили тебе написать письмо. Сейчас мы сидим в комнате, тихо играет магнитофон, твое фото лежит перед нами и, конечно, навевает грустные воспоминания. Просим извинения, что не писали, сам понимаешь, что времени мало, да и другие обстоятельства мешали. В общем, кто старое помянет, тому глаз вон.

В общем, наша дружба не прекращается, ведь мы дружили не год и не два. Это у девочек происходит все стихийно. В общем, ты поймешь все.

Ну, ты знаешь, где кто из нас устроился, так что объяснять не надо. Я хожу на штангу, а Толян на бокс. Андрей занимается гимнастикой. А ты, говорят, продолжаешь заниматься борьбой. Это хорошо. Да, ребят наших тоже гребут в армию. Тольку Сасина (Комарика) уже побрили, скоро пить будем. Сейчас ребята смотрят фотки, вспоминают все походы, общество «Лотос» и сознают, как сильно мы повзрослели.

Я недавно пришел из похода. Был в горах, брал вершину Ак-Кая, уже облазил половину Алатау. Могу похвастаться: скоро поедем на Кавказ, на Эльбрус.

Да, как там насчет друзей?

Будь проклят тот день, когда ты уехал в Алма-Ату. Я, конечно, извинился за нас, но Толюня на тебя обижен. В прошлом августе мы устроили вечеринку школьных друзей. Были почти все наши девицы. Я как-то заглянул в окно комнаты и слышал, как он спорил с Крыловой о тебе. Но все, что он говорил, она парировала тем, что ты ей пишешь, а нам нет. Значит, мы не были для тебя настоящими друзьями. Тольке тогда туго пришлось, он чуть не плакал от обиды.

Ну, Сашок, мы закругляемся. С большим нетерпением ждем от тебя письма и тебя самого.

До свидания.

Андрей Ф.

Толик К.

Вовуля О.»

Дубравин отложил это бесхитростное письмо в сторону. Так снова повеяло на него домом. Тем миром, тем раем, где они когда-то жили все вместе. Но они были там, а он здесь, в армии. И надо было как-то жить-поживать и выживать в этом реальном и для него очень сложном мире. Таком сложном, что не дай бог. Случалось, когда он оказывался и на грани. Однажды такое дело приключилось в том же общежитии, куда, судя по всему, захаживали и гражданские парни из близлежащих рабочих поселков. Разные среди них были. И хорошие, и негодяи, и подонки, и алкоголики. А особенно много разного рода приблатненных с ножом в кармане и ясно очерченным будущим, которое выражается одним словом, будто написанным у них на лбу: «Тюрьма».

Девчонки это понимали. Если Дубравина и его солдатиков они встречали с распростертыми объятиями, чаепитиями и постоянной готовностью завести интрижку, а если получится, и роман, то шпану не любили. А это, естественно, шпане не нравилось. Но голод не тетка. Шакалы продолжали бродить вокруг в надежде, что и им перепадет. Вот в один из заходов Дубравин и встретил такого шакала. Гена – парень тертый, высокий, гибкий, приблатненный, со стеклянными глазами и мерзким наглым лицом. Есть такие типы, глянешь на него – и сразу ясно, что перед тобой наркоман, негодяй и подонок. Дубравин попал в середину дискуссии. Гена, развалившись, сидел у окна на стуле и гавкался с девками, сидевшими в разных углах комнаты. Одна из них, Марина, наиболее бойкая и шустрая из всей комнаты, перебирая семечки и выплевывая их, говорила, переругиваясь: