Текст книги "Заклятие шамана"

Так я думал, а руки лихорадочно работали, сердце бешено стучало, и на душе было неспокойно. Каким-то звериным чутьём чувствовал я инородность окружающего меня мира. Река была та – и не та. Берег был тот же – и в то же время какой-то чужой. Даже воздух казался мне странным – какой-то не такой воздух… даже не знаю, как и объяснить. Вдобавок ко всему я вдруг услышал с противоположного берега протяжный паровозный гудок. Это настолько поразило меня, что я застыл с веслом в руке, и несколько минут байдарку бесшумно несло по течению. На левом берегу Ангары когда-то проходила знаменитая кругобайкальская железная дорога. Но она давно разобрана, а ложе затоплено иркутским морем. Уже полвека тут нет ни поездов, ни путей. Откуда здесь взяться паровозу? Быть может, это галлюцинация и я схожу с ума? Это было вероятнее всего, но тем скорее мне следовало оказаться дома среди привычной обстановки. Я уже понял, что я – не герой. И никогда им не буду. Время для героизма упущено. И это окончательно и бесповоротно.

Я снова стал грести. Туман постепенно рассеивался, но солнце так и не показалось. Сверху был какой-то морок. Дождь прекратился и ветра не стало. И всё бы ничего, но я по-прежнему почти ничего не видел. Во рту пересохло, я зачерпнул ладошкой воды прямо из реки. Вода оказалась ледяной и очень вкусной. Последние сомнения отпали: это точно была Ангара. Нигде больше нет такой замечательно вкусной воды. Сразу успокоившись, я с удвоенной энергией стал грести. Берег стремительно проносился мимо меня, мелькали камни и кусты, накренившиеся деревья стояли над самой водой, мокрая трава, навевавшая тоску, и – необыкновенная тишь над всем этим! Меня вдруг поразило ещё одно наблюдение: берег тянулся ровно, не виляя и не петляя! Но я-то помнил, что береговая линия здесь очень извилиста! Никто и никогда не плавал по заливу строго вдоль берега! Тогда я в первый раз подумал о том, что зря затеял этот дурацкий заплыв. Надо было сесть в Листвянке в автобус, и теперь я бы уже был в городе, без всех этих осложнений. Но теперь жалко было бросать лодку. Пришлось бы выплачивать Николаю Ивановичу её стоимость. Да и смахивает на малодушие. А собственного малодушия я боялся как огня (опять же потому что не герой). И я всё плыл, плыл и плыл…

Несколько часов прошли до безобразия скучно. Я почти засыпал, не переставая работать веслом и краешком сознания продолжая контролировать окружающее. Так солдат, бывает, спит на марше, иногда даже и с открытыми глазами. Но мне смотреть было необязательно, ведь я мог слышать плеск воды о берег. Я вообще мог не грести, течение само несло меня вперёд. Но я хотел поскорее добраться до дому.

По моим подсчётам, я должен был добраться до города за восемь часов. И эти часы уже прошли. Я плыл вдоль правого берега и вдруг увидел впереди бетонную опору. Опора была толстая, овальная – точно такая, как у ангарского моста в Иркутске. Но ведь прежде моста должны была быть плотина! Откуда здесь взялся мост? Подняв голову, я увидел знакомые очертания этого чуда архитектуры, по которому ходил пешком сотни раз. А присмотревшись к берегу, заметил бетонные плиты, замкнутые сверху каменным парапетом. Ошибиться было нельзя: я в Иркутске. И передо мной бульвар Гагарина – излюбленное место для прогулок горожан. Выходит, я каким-то чудесным образом просочился сквозь закатанную в бетон иркутскую плотину и плыву теперь в самом средоточии родного города. Путешествие моё завершено.

Через минуту я вылез из байдарки и ступил на бетонные плиты. Спина отчаянно болела, голова кружилась, но грудь дышала легко и настроение было почти праздничное. Кошмар закончился, и теперь всё будет хорошо. Надо только затащить поглубже под мостовую опору байдарку, а потом бежать домой за подмогой, благо это недалеко. Сказано – сделано! Байдарку на берег, в самый закуток. И – ходу домой. Я бежал мелкой рысью, стараясь на бегу согреться, а ещё больше желая поскорей очутиться дома. Чтоб не выглядеть странно, я изображал из себя спортсмена, коих на бульваре Гагарина всегда полно (они бегут сюда разминаться со стадиона «Труд», а также со спорткомлекса «Динамо»; и там и там я в юности занимался спортом; бегать здесь мне было не впервой). Но странности продолжались и множились. Первая странность: за всё время моей пробежки мне встретились всего несколько человек (все они так пристально на меня смотрели, что я готов был сквозь землю провалиться; конечно, я был не в спортивном костюме, и вид у меня был почти сумасшедший; но и нельзя же так откровенно пялиться на незнакомых людей!). Но меня тоже поразили эти люди! Они были одеты в такие удивительные платья и костюмы, каких я сроду не видывал. Словно выгнали на прогулку актёров из местного драмтеатра (расположенного неподалёку), заставили их чинно ходить парами, под ручку. Добежав до университетской библиотеки, я свернул налево и углубился в городские кварталы.

Мой дом располагался на улице Марата – отличное здание, построенное ещё до войны – одно из первых благоустроенных зданий Иркутска. Четырёхкомнатная элитная квартира на чётвертом этаже в центре города – о чём ещё можно мечтать простому смертному? Я получил эту квартиру по писательской линии, так сказать. Когда-то, давным-давно, в этой квартире жил патриарх иркутской литературы, поэт Молчанов-Сибирский. Потом в эту квартиру въехал другой писатель, затем ещё один и, наконец, её законным владельцем стал я! (Господи, как это хорошо; лишь теперь я вполне оценил уют городского жилья.) Да, я его оценил наконец-то.

Но всё было напрасно. Вернее, поздно! Как это и всегда бывает в жизни, человек прозревает или на краю могилы, или когда всё уже потеряно и ничего не вернёшь.

С тяжёлым сердцем я приступаю к изложению дальнейших событий. Всё это так тяжело, что у меня отнимается речь и я теряю складность мысли. Просто вспоминать об этом трудно. Каково же было всё это пережить?

Началось всё у самого дома. Когда я хотел войти в подъезд, меня вдруг остановил какой-то тип. Он был в сером костюме и в кепке. Коротко стриженный, со стёртым незапоминающимся лицом и цепким взглядом. Он так и впился в меня своими зенками. Глядел как на врага, как на какую-нибудь пакость. Он перегородил мне дорогу и спросил грубым голосом:

– Тебе чего надо?

Я опешил. Собравшись с мыслями, сделал удивлённое лицо и молвил с достоинством:

– А вы почему интересуетесь? Я домой иду. Живу здесь.

Хотел обойти его, но он вдруг схватил меня за локоть.

– А ну-ка стой. Покажь документы!

– Какие ещё документы? Ты что? Да пустите вы! – Я вырвал руку и двинулся было мимо этого цербера, но он вдруг как-то странно извернулся, резко махнул правой рукой, и я согнулся от сокрушительного удара в солнечное сплетение, повалился на землю, силясь вздохнуть и беззвучно открывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Тип уже сидел на мне, стягивал руки за спиной и бряцал железом. Через несколько секунд на мои запястья легли холодные обручи. Я с ужасом осознал, что на мои руки надеты самые настоящие наручники, какие видел только в кино. А тип уже переворачивал меня на спину и шипел со злорадством:

– Попался, вражина! Я тебя сразу заприметил. Ишь, проскользнуть мимо меня хотел. От меня ещё никто не уходил. Ну что теперь скажешь? Молчишь? Ничего, мы тебе язык развяжем. Всё выложишь, как на тарелочке. И не таких раскалывали…

Я сделал попытку извернуться, повернул голову вбок и уже собрался сказать этому гаду всё, что я о нём думаю, как вдруг в голове у меня словно что-то взорвалось. Перед глазами ярко полыхнуло, адская боль прошила всё тело, и я провалился во тьму.

Я очнулся в каком-то помещении, полном народу. Долго не мог понять, что со мной и где я. Я лежал на спине, касаясь левым боком каменной стены, по которой медленно стекали большие прозрачные капли. Над головой была тёмная плоскость, а справа, спиной ко мне, сидели, сгорбившись, какие-то люди; за ними, между плеч и голов, угадывались в полутьме фигуры и головы других людей. Откуда-то сверху свешивались ноги в ботинках и сапогах. Гул стоял от множества голосов, было душно и страшно. Мелькнула мысль, что это всё во сне, а может, в Чистилище. Я зажмурился и непроизвольно сдвинул голову, в тот же миг затылок пронзила острая боль, будто бритвой полоснули по оголённым нервам. Я застонал и выгнулся всем телом, правая рука описала дугу и ударилась в чью-то спину. Сидящие разом обернулись.

– Гляди-ка, очухался! – сказал один из них.

Другой покачал головой с мрачным видом и отвернулся.

– Теперь затаскают, – молвил третий. – Эх, парень. Не повезло тебе!

Я всё ещё не верил в реальность происходящего.

– Где я? – едва выговорил. Слова давались с трудом, язык был сухой и шершавый. – Пить хочу… дайте воды.

Произошло движение. Фигуры раздвинулись, и ко мне поплыла по воздуху алюминиевая кружка. Меня осторожно приподняли за плечи, ноги сами опустились на пол. Я сел, превозмогая головокружение, крепко держась руками за край скамьи. Ко рту приблизился металлический обод, зубы клацнули о металл, в горло полилась холодная вода…

Мне трудно об этом вспоминать. Я был жалок, растерян. От моей былой уверенности не осталось и следа. Окружавшие меня люди казались мне силачами, они что-то говорили мне, качали головами – я с трудом соображал. Действительность была ужасна.

Но, как известно, человек привыкает ко всему. Прошло несколько часов, и я уже как равный сидел между этих людей и говорил с ними, внимал речам. Я не хотел верить, но поверить всё же пришлось: я находился в тюрьме! Как это могло случиться, можно лишь догадываться. Я подробно расспрашивал о том, как меня сюда доставили и что при этом говорили… Оказывается, ничего не говорили. Просто бросили, как куль с картошкой, на пол и ушли.

– Да ты не переживай! – заверяли меня. – Нас всех скоро выпустят. Ведь мы ни в чем не виноваты. Разберутся – и отпустят. Советская власть зазря никого не наказывает. Потому это самая справедливая власть на свете!

Я присмотрелся. Говорил всё это сухонький старичок с козлиной бородкой и в старомодном пенсне, каких уже не носят. У него было умное, живое лицо, цепкий взгляд маленьких подвижных глаз. Тем не менее он показался мне не вполне нормальным. Однако окружающие никак не реагировали на этот бред. Кто-то сидел, задумавшись и ничего не слыша. Кто-то затравленно озирался, словно ждал нападения в любую секунду. Кто-то вполголоса переговаривался с соседом. Внимание моё привлёк экзотический человек восточного вида. На нём был широкополый халат, на голове – подобие чалмы. Фигура полная, коренастая. Густая борода закрывала грудь до половины. Узбек не узбек… Хотя откуда в Иркутске узбеки? Скорее бурят или монгол, а может, татарин. Человек в чалме казался застывшим. Глаза устремлены в одну точку, лицо напряжено, в нём читалась скрытая мука. Казалось, он сейчас вскочит и убежит. Но он оставался на месте, всё смотрел в одну точку. Я перевёл взгляд на старичка. Тот всё щебетал; это походило на сеанс самовнушения, и говорил он больше для самоуспокоения.

– …с малолетства при деле. Всю жизнь тружусь как проклятый. А что я имею взамен? Пару штанов и дырявые ботинки! Какой же я классовый враг? Ну какой с меня вредитель? Это меня оклеветали враги советской власти. Следователи во всём разберутся и выпустят меня на волю. А враги получат по заслугам… – Он вдруг повернул ко мне свои мохнатые брови, глянул с прищуром. – Вот ты, скажи, за что тут сидишь?

Вопрос был неожиданным. Я не сразу нашёлся. Выговорил с трудом.

– Я не сижу. Это какая-то ошибка.

Старик довольно кивнул.

– Все так говорят, а потом признаются. И ты тоже признаешься. Ты, наверное, японский шпион? Жил в Харбине? Остались там связи? Ну, признавайся! Колись!

Я со страхом глядел на полоумного старика.

– С чего вы взяли, что я шпион, да ещё японский?

Старик не ведал сомнений.

– Так про тебя уже всё известно. Взяли тебя на набережной. И лодку твою нашли, на которой ты приплыл. Очень интересная лодочка. У нас таких не делают! Всякие штучки в ней. И одет ты не по-нашенски. Зачем ты пробрался в наш город?

– Что значит, пробрался? Я на Байкале был, в турпоходе. Сегодня вернулся, а тут чёрт знает что творится.

Старичок вдруг замер, хитро прищурился.

– А ты вообще-то кто будешь?

– В смысле?

– Профессия у тебя какая? На каком трудовом фронте занят?

– Я писатель, – тихо произнёс я.

– А-а, – обрадовался старик. – Тогда всё ясно. Видел я тут ваших. Сидят, голубки. Так ты, значит, с ими заодно?

– С кем это – с ними? – произнёс я, поднимая голову и оглядываясь. – Тут что, есть писатели?

– Здесь нету. А раньше были. Предводитель ваш, этот, ну которому товарищ Горький поздравление прислал к юбилею, ну, ты должен знать, как его… – Он защёлкал пальцами, а у меня холодок побежал по спине. Происходило что-то совсем уже небывалое. Горький, писатели в застенках, враги советской власти. В голове зашумело, я прикрыл глаза и во тьме вспыхнули огненные буквы:

– Гольдберг, – через силу вымолвил я.

– Точно! – вскрикнул старик. – Он и есть! Сидел тут до тебя, его ещё весной взяли. С ним ещё этот был, партизан бывший, ну, как его…

– Петров Пётр Поликарпович, – заученно произнёс я фамилию человека, именем которого назван дом литераторов.

– Верно! – Старик подпрыгнул на месте. – Обои они были тут. И ещё поэт с ними сидел, молоденький такой, на попа смахивает, а туда же, лезет в политику. Писал бы себе стихи, ничего б ему не было.

Я стиснул зубы. Память вытолкнула на поверхность и это имя: Балин Александр. Всех их – Гольдберга, Балина и Петрова – арестовали в апреле 1937-го. Через две недели на писательском собрании их исключили из союза писателей и заклеймили как врагов народа. Балин был расстрелян в декабре 1937 года, Гольдберг – в июне 1938-го, а Петров просидел два года в подвалах иркутского НКВД, затем был отправлен на Колыму и расстрелян уже там – летом 1941 года – за неудавшийся побег из лагеря.

Я придвинулся близко к старику, низко склонился.

– Дедушка, послушай, а какое сегодня число?

Старик отстранился, подумал секунду, потом молвил важно:

– Да вроде семнадцатое.

Я преувеличенно медленно кивнул, выказывая рассудительность. Подумал чуток и снова спрашиваю:

– А месяц какой?

Старик снова внимательно смотрит.

– Допустим, сентябрь.

Я вздрогнул, но скрепился. Задаю главный вопрос:

– А год… какой сейчас год на дворе?

На этот раз пауза затянулась. Старик отвернулся с равнодушным видом, словно я стал ему неинтересен. Я терпеливо ждал, понимая, что от его ответа зависит моя жизнь.

– Тебя, видать, крепко по голове ударили, раз ты ничего не помнишь, – проговорил он со вздохом.

Я схватил его за плечо, судорожно сжал.

– Дед, говори же, ну! Какой сейчас год!

– Одна тысяча девятьсот тридцать восьмой от Рождества Христова, – молвил тот важно. – Какой же ещё? – И добавил тихо: – Ты, парень, дураком-то не прикидывайся. Это тебе не поможет. Там, – он показал пальцем на потолок, – живо из тебя дурь-то повыбьют. Всё вспомнишь, чего было и не было. Так-то, брат.

Я уже не слушал. В голове стучало: тридцать восьмой, тридцать восьмой… Тридцать восьмой! Но как же это? Я вскинул голову. Вокруг тесными рядами сидели люди. Тёмные, понурые, словно бы придавленные невидимым грузом. Плечи опущены, спины сгорблены, на лицах – глубокая печаль. Некоторые тихо переговаривались, но при этом каждый говорил как бы для себя, не глядя на собеседника, словно разговаривал сам с собой. Внимание моё снова привлёк восточный человек в расшитом широкополом халате и в чалме. Он всё так же сидел не двигаясь и не обращая ни на кого внимания. Лицо сосредоточенно; нельзя было сказать, грустно ему или весело, легко или тяжело. Я хотел как-нибудь пробраться к нему сквозь толпу, но в этот момент вдруг загремело, заскрежетало, и все головы как по команде повернулись. Я тоже обернулся на звук. В правом дальнем углу уже распахивалась тяжёлая дверь с прямоугольным окошечком посредине. В двери показалась фигура в военной форме – если это можно было назвать формой! Неопределённого цвета гимнастёрка обтягивала покатые плечи и грудь. Широкий ремень опоясывал узкую талию. Что там было на ногах – я не видел. Но догадаться было нетрудно. Каблуки звонко цокали по кафелю. Такой звук издают сапоги с металлическими набойками.

Я рванул с места. Старик ухватил меня за рукав.

– Куда ты, с ума сошёл!

Но я уже пробирался между прижатых друг к другу тел. Оставаться в этом каземате я не хотел. Сейчас расскажу всё о себе как есть, и меня отпустят домой. Кончится этот кошмар.

– Товарищ! Товарищ! Гражданин! – громко позвал я и махнул для верности рукой.

Военный наконец заметил меня. Неподвижно смотрел, как я пробираюсь сквозь мешанину тел. Последнее усилие – и я уже стою рядом.

– Товарищ военный, я должен вам всё рассказать. Пожалуйста, отведите меня к вашему начальству!

Мужчина в гимнастёрке чуть заметно усмехнулся. Крупные, чуть выпуклые глаза смотрели холодно.

– Фамилия? – спросил небрежно.

– Лапин. Константин Фёдорович. Я сюда по ошибке попал. Я на Байкале был, потом домой вернулся, и вот…

– А-а-й, так это тебя взяли на Марата? Ты-то мне и нужен. Ну-ка, пошёл вперёд. Руки за спину. По дороге не разговаривать. – Он отступил в сторону, открывая проход. Я шагнул к раскрытой двери. Куда угодно, только не сидеть в этом склепе!

Я никогда раньше не был в тюрьмах. Не имел приводов. Не давал показаний. Зато видел всё это в кино. А поэтому был готов ко всяким неожиданностям. Знал, как нужно себя вести – спокойно, с достоинством! Не отрицая всё подряд, но и не соглашаясь бездумно с обвинениями. Нужно помнить каждую секунду, что ты невиновен! И говорить одну лишь правду. Это главное. Остальное приложится само.

Мы прошли длинным коридором – тускло освещённым, с низкими потолками и вереницей железных дверей в овальных углублениях. Миновали несколько решетчатых перегородок, возле которых дежурили солдаты с винтовками. Потом была лестница наверх. Потом ещё одна лестница. Потом снова коридор. Потом особо охраняемый пост и… я ощутил под ногами ковровую дорожку. Красивые ровные стены, крашенные белой краской. Высокие потолки, свежий воздух, электрические лампочки на каждом шагу.

Провожатый ткнул в спину чем-то твёрдым.

– Вздумаешь бежать, пристрелю!

Я хотел обернуться, но получил удар в плечо, от которого едва не растянулся на ковровой дорожке.

– Не оглядываться. Быстро пошёл вперёд!

Я стал подниматься по ступенькам. Навстречу шли военные с чрезвычайно серьёзными лицами. Все коротко стриженные, все в гимнастёрках навыпуск, перепоясанные ремнями. Сбоку уродливо топорщится кабура. Сапоги гадко блестят. И глаза блестят тоже. Мне снова сделалось жутко.

А ноги сами шагали по ступенькам. Второй этаж, третий, четвёртый.

– Направо! – последовала команда.

Я повернул направо. Ещё несколько метров, ещё один пост охраны с вооружённым бойцом – и остановка.

Дверь обита чёрной кожей. Золотой номер на двери «417».

Провожатый толкнул дверь.

– Заходи!

Набрав в грудь воздуха, я шагнул через порог.

Такие кабинеты я видел лишь по телевизору. Высокие потолки, большой прямоугольный стол, на столе лампа с зелёным абажуром. За столом сидит человек в наглухо застёгнутом кителе. Над его головой портрет Сталина во весь рост – смотрит строго и как бы сквозь тебя. Прямо как живой! У меня мурашки побежали по спине от этого пронизывающего взгляда. Меня толкнули в спину, и я сделал несколько шагов по красной ковровой дорожке. Человек в кителе поднял голову и посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Выглядел он уставшим. Лицо угловатое, скуластое, какое-то сизое, особенно по углам (если можно так сказать). Особой злобы я на лице не заметил. Это обнадёживало.

– Садитесь, – произнёс тот и кивнул подбородком на стул возле стола. Такое вежливое обращение придало мне уверенности. Я сделал несколько шагов и опустился на жёсткое сиденье.

– Имя. Фамилия. Год рождения, – заученно произнёс китель. Взял со стола папиросу и стал вертеть в пальцах.

Я откашлялся. Кинул окрест два взгляда. Молчать было нельзя. Я уже понял, где нахожусь.

– Лапин Константин Фёдорович, – произнёс по-возможности твёрдо.

– Где родились. Когда. Отец, мать, ближайшие родственники. Рассказывайте всё подробно!

– В Иркутске я родился. В одна тысяча девятьсот шестидесятом году. Отец инженер, мать – бухгалтер. Брат и сестра были. Оба уже умерли. Сестра в 1977-м, а брат – в 2005-м. Родители тоже умерли. Теперь я сирота.

В кабинете стало тихо. Следователь смотрел на меня застывшим взглядом. От его папиросы в некрасивых костлявых пальцах вилась к потолку тоненькая струйка синего дыма. За моей спиной, у двери, стоял навытяжку конвоир. Зелёный абажур ярко светился. Сталин всё смотрел сквозь меня, всё щурился – по-доброму и с хитрецой.

– Так-так, – произнёс китель. – Строим из себя сумасшедшего! Видали мы таких! – Он молодцевато поднялся, одёрнул гимнастёрку и вышел из-за стола. – Ты, парень, вот что. Намотай себе на ус. Будешь тут цирк устраивать – шлёпнем, и весь разговор. У нас это быстро! А если расскажешь всё как на духу – будешь жить. Отсидишь свою пятёрку – и свободен! Но это ещё надо заслужить! – Он шагнул ко мне, наклонился. Я близко увидел его некрасивое лицо с землистой кожей, словно натянутой на кости черепа. Взгляд был тяжёлый, давящий, какой-то нечеловеческий. – Ну что, будем говорить правду, всю без утайки?

Не выдержав этого взгляда, я опустил голову.

Он помедлил несколько секунд, потом выпрямился и вернулся за свой огромный стол.

– Даю тебе ровно сутки. Советую хорошо подумать. Если будешь молчать – отправим на луну. Так и знай. – И уже другим голосом: – Конвой! Увести!

Я с облегчением поднялся. Сразу меня не расстреляли – уже хорошо. И бить не стали (а близко было). Сутки! Да за сутки много чего может произойти.

А пока что меня вывели из кабинета, и в сопровождении конвоира я вернулся в камеру. Там все уже спали, жёлтая лампочка освещала лежащие вповалку тела – на двухэтажных нарах, под нарами и прямо на полу. Дверь за моей спиной с грохотом закрылась, со скрежетом провернулся железный ключ в замке. Никто даже не обернулся. Я постоял несколько секунд, потом стал пробираться между тел. Осторожно ступая, выбрался на середину и лёг прямо на пол. Места было как раз, чтобы втиснуться боком, подогнув ноги. Никогда не думал, что можно спать в таком положении. Но жизнь порой ставит человека в самые диковинные положения. И ему остаётся лишь подчиниться. Или умереть.

Наступило утро. Меня никто специально не будил, но я вынужден был подняться с пола после того, как на меня дважды наступили, сначала на ногу (это я ещё стерпел, лишь крепче поджал ноги), а потом мне досталось носком сапога по животу и тут уже я пробудился окончательно. Поднявшись на ноги, стал искать давешнего разговорчивого старичка. Но его нигде не было, зато оказался на месте восточный человек в халате и в чалме. Он сидел на нарах и всё так же смотрел прямо перед собой. Кажется, он ничего не видел вокруг, а напряжённо думал о чём-то своём, решал непосильную задачу. Решения не существовало, но он всё равно думал, не мог не думать о том, что значило для него всё, и даже больше. Что-то в его облике показалось мне знакомым. Словно бы я его уже видел однажды. Какое-то смутное воспоминание всё сильнее томило меня. Где же я мог его видеть? Я должен обязательно вспомнить. Быть может, именно в этом залог моего спасении.

Я стал пробираться к загадочному человеку.

Через минуту я стоял перед ним. За эту минуту случилось чудо – я вспомнил, где его видел! В минуту смертельной опасности сознание выудило из глубин памяти однажды виденный фотоснимок. На снимке этом был отец знаменитого драматурга Александра Вампилова. Валентин Никитич Вампилов – бурятский священник – был арестован осенью 1937 года и через полгода расстрелян. Его сыну тогда было несколько месяцев. Не о своём ли сыне думал этот человек?

Человек в чалме медленно поднял голову. Глаза наши встретились.

– Здравствуйте, – сказал я. Не дождавшись ответа, продолжил: – Я вас знаю. Вы – Вампилов. У вас недавно родился сын. Он станет большим человеком, про него весь мир узнает! А вы погибнете. Вас расстреляют через шесть месяцев в подвале этого дома.

Человек всё смотрел на меня, выражение лица не менялось. Наконец брови его дрогнули, и он произнёс очень тихо:

– Я знаю свою судьбу.

Опустил голову и застыл. Всё во мне содрогнулось. Столько неизбывного горя было в его фигуре! Я осторожно сел на нары рядом с ним. Слева и справа копошились люди, тихо переговаривались, жевали хлеб, перебирали свои вещи. Неожиданно он повернулся ко мне.

– Я тебя видел. Знал, что ты придёшь. – Он смотрел в упор, взгляд был жёсткий, пронизывающий.

– Вы не могли меня видеть. Мы никогда не встречались.

Человек согласно кивнул:

– Ты пришёл из другого времени.

Помолчав, продолжил бесцветным голосом:

– Духи мне сказали. Приходили ночью. Ты знаешь будущее. Расскажи о моём сыне.

Я замер, не зная, на что решиться. Заметив это, человек добавил:

– А потом я поведаю твою судьбу. Ты наказан. Но ты ещё можешь спастись.

Я схватил его за руку:

– Это духи вам сказали? Что же я должен сделать? Как мне выбраться отсюда?

Человек неподвижно смотрел на меня.

– Сначала о сыне. Обо мне говорить не надо.

Несколько секунд я не мог говорить от волнения. Наконец сердцебиение унялось.

– Я не был знаком с вашим сыном, но знаю, что это был удивительный человек. Его любили. Он стал писателем, известным на весь мир драматургом. Он прославил родной Утулик. Теперь там его музей. И в Иркутске тоже.

– У него была семья?

Я вздрогнул. Отец говорил о своём сыне в прошедшем времени.

Заметив моё замешательство, человек поднял голову.

– Я знаю, о чём ты думаешь. Можешь не бояться. Мне известно, что мой сын проживёт недолгую жизнь. Его заберёт к себе Шаман-камень. Это предначертано, и этого нельзя изменить.

Я медленно выдохнул.

– Да, это так. Ваш сын утонул в устье Ангары, возле Шаман-камня. Это случилось в 1972 году, девятнадцатого августа. – Сказав это, я похолодел. Мне вдруг пришло в голову, что я тоже был на Шаман-камне девятнадцатого августа, в ту проклятую ночь, и приключилась со мной вся эта чертовщина.

Человек замер на минуту, потом грудь его опустилась, он покачал головой.

– Теперь я могу спокойно умереть. Совесть моя чиста. – Он поднял голову. – Так ты говоришь, его любили?

Я уверенно кивнул.

– Все, кто его знал, отзывались о нём очень хорошо. То есть писатели. Ведь я тоже писатель. Но до вашего сына мне, конечно, далеко. Он был… то есть он будет… настоящим творцом. Таким, каким и должно быть!

Человек снова кивнул.

– Спасибо тебе. А теперь слушай меня. Мне велено передать тебе следующее: ты совершил великий грех. Обидел сильного шамана – Буга-нойона. Мне сказал об этом нойон Эмнэх, хозяин этого города. Бурэнхыдэ будэмни, харанхыда хабамни[1]1
  Только во мраке тумана становлюсь самим собой, только в ночной тьме обретаю силу и мощь.


[Закрыть].

Помолчав немного, добавил:

– Буга-нойон и Эмнэх – родные братья. Их отец – великий шаман Божонтой, у которого было девять сыновей. Все они – великие шаманы. Они следят за тобой.

Мне стало жутко.

– Но я ничего такого не сделал! – воскликнул я с жаром. – Это какая-то ошибка!

– Ты осквернил священное место. Потревожил дух нойона, разбросал его кости. За это ты наказан. Шаман тебя не простил. Но ты ещё можешь искупить вину и вернуться домой.

– Это правда? Духи тебе сказали? Что я должен сделать?

– Ты должен вернуться на место, где был, и собрать кости Буга-нойона. Подношение оставить.

– Кости сложить, – машинально повторил я. – Где же я их возьму? Я их выбросил. Их уже, поди, собаки сглодали.

Человек давил меня тяжёлым взглядом.

– До тебя к этому месту никто не приближался. Ни зверь, ни человек не тронули могилу великого шамана. А ты посмел. Ты должен сделать всё как было. Или навсегда останешься здесь. Отсюда путь тебе один – через врата смерти Уэли-Уудэн – в загробный мир. Там с тебя спросится. За всё.

– Но подождите! – осенило меня. – Как я найду эти кости, если я нахожусь в другом времени! Ведь это когда было? Этот шаман, он ещё и не умер, поди! А может, даже не родился, – добавил подумав.

– Это не имеет значения, – отозвался человек. – Ты должен вернуть кости на место. Так сказали духи.

– А они не сказали, как я на это место попаду? – спросил я с затаённой надеждой.

– Нет, не сказали, – был ответ. – Об этом тебе скажу я.

«Час от часу не легче! С этого бы и начинал!»

– Гооворите, я слушаю!

– Ты вернёшься в свой мир тем же путём, которым прибыл сюда.

Некоторое время я осмысливал услышанное. Каких-либо пояснений не последовало, и я деликатно осведомился:

– Я что, должен снова на лодке поплыть?

– Это неважно. Ты должен попасть на Шаман-камень и провести на нём ночь. Так поступали наши предки. Ты попросишь духов вернуть тебя в твой мир. Тогда ты найдёшь могилу шамана и вернёшь на место его кости. Если великий шаман тебя простит, тогда всё будет хорошо.

– А если не простит?

– Тогда плохо будет. Тебе и твоим родным.

– Родные-то тут при чём?

– Таков закон. Не мной сказано: вплоть до седьмого колена…

Восточный человек умолк. Моя судьба его больше не занимала. Да и трудно было ожидать от человека в его положении большего участия. Я это понимал. Поэтому не стал больше спрашивать. Главное я узнал. Остальное зависело от меня самого. За оставшееся время я должен был решить главную задачу: вырваться из тюрьмы! Или я навсегда останусь в этом трижды проклятом времени! Прежде всего, нужно было успокоиться и собраться с мыслями. Необходимо вспомнить всё, что я знал об этой эпохе. Массовые казни лучших людей, ничем не обоснованные репрессии против собственного народа, полный произвол и попрание здравого смысла – вот что такое был тридцать восьмой год! Мне изредка попадали в руки статьи историков, и я помнил, что в тридцать восьмом году было расстреляно всё руководство области и города. Первый секретарь обкома Разумов, председатель облисполкома Пахомов, второй секретарь обкома Коршунов, первый секретарь обкома комсомола Захаров, первый секретарь горкома комсомола Игнатов, второй секретарь горкома Казарновский, заместитель председателя облисполкома Морецкий и их ближайшие сподвижники – все они были объявлены врагами народа и расстреляны к началу тридцать восьмого. Одновременно были казнены десятки тысяч горожан и жителей села, бухгалтеров и руководителей производства, учёных, спортсменов, священников, общественных деятелей, писателей и актёров. На небольшом участке земли в нескольких километрах от города было захоронено в братских могилах почти 20 тысяч человек! Я слишком хорошо знал это страшное место, не раз там бывал. И теперь имел все шансы оказаться там не в качестве праздного зеваки, а самым прямым и непосредственным образом – лечь в братскую могилу вместе с тысячами других ни в чём не повинных людей. От одной этой мысли меня бросало в дрожь. Смерть была слишком близка. Спасти меня могло лишь чудо. Об этом чуде я теперь думал, звал его всеми силами свой истерзанной души.