Текст книги "Петербургские тени"

Александр Ласкин
Петербургские тени

Наши тени навсегда.

Анна Ахматова

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

По-разному видишь Петербург. С птичьего полета. Из окна автобуса. И, наконец, глаза в глаза. Чтобы не только угадывать перспективу, но разглядеть буквально каждого.

В этом случае могло быть только глаза в глаза. Ведь речь пойдет о Зое Борисовне Томашевской (1922–2010), человеке пожилом и, к тому же, непубличном. Само ее присутствие на этих страницах отменяет дистанцию.

Да и какая дистанция! Обычно сочинения, связанные с историей, пишут, обложившись книгами, но в этот раз я работал, беседуя. Представьте небольшую комнату, она сидит в кресле и рассказывает что-то удивительно интересное.

О, эти незабываемые разговоры! Так обсуждат последние известия. Впрочем, это и были последние известия. Можно сказать, новости минувшего. Раньше прошлое было далеко, но теперь я знал, что оно рядом.

О Зое Борисовне еще много будет сказано, но пока несколько предварительных слов. Это про того, кто с утра до ночи не сходит с телеэкрана, ничего объяснять не надо, а тут все-же не обойтись без комментариев.

Как лучше ее представить? Дочь знаменитых литературоведов Б. В. Томашевского и И. Н. Медведевой-Томашевской. Известный архитектор. Петербурженка, прожившая со своим городом почти век. Впрочем, главный ее талант заключался в умении дружить.

С кем только она не приятельствовала! От одних фамилий закружится голова. Ахматова, Зощенко, Рихтер, Бродский… Ну и еще огромное количество знаменитостей. Так что правильней было спросить ее о тех, с кем дружбы не получилось. Это бы сильно сократило ответ. Однажды я поинтересовался, и она назвала Мравинского и Уланову. Мол, с остальными вышло сразу – и на долгие годы.

При этом никакого «на фоне Пушкина снимается семейство»! Дело в том, что не только ее тянуло к гениям, но и им без нее было трудно. Ведь они, гении, такие же люди как все. Им тоже нужно тепло и сочувствие. Может, даже больше чем кому-либо другому.

Когда мы решили, что из наших встреч может получиться книга, она определила мою задачу так: «Вы должны писать не обо мне, а о нашем круге». Кажется, я выполнил ее поручение. Главная героиня, конечно, в центре, но круги (вот опять это слово!) расходятся далеко. На этих страницах вы встретите людей, прямо с ней не связанных. Это, так сказать, контекст. То, во что она была вписана и что ее формировало.

Еще не удивляйтесь личным воспоминаниям автора. Дело в том, что я не только за ней записывал, но пытался понять. И, разумеется, сравнивал. Вот – я, а это – она… Нас разделяют три-четыре поколения – или что-то еще?

Напоследок следует объяснить – почему «Петербургские тени». Потому что в городе, прожившем столь долгую жизнь, обитают не только люди. Порой по воде или на фасаде дома промелькнет узнаваемый абрис… Ахматова… Мандельштам… Бродский… Они и есть «тени навсегда». Не так давно к этому сонму лучших из петербуржцев примкнула Зоя Борисовна.

Почти никого из тех, о ком идет речь в этой книге, уже нет на свете. Вспомним их, мысленно поблагодарим. Да, тени, но есть ли кто их живее? Пройдут годы, сменятся поколения, а о них будут помнить. Ведь если не о них, то о ком?

Звонок

Какой это был час? Вернее всего сказать – тихий. И не потому, что послеобеденный, а оттого, что не обещающий никаких событий.

Сижу за столом, проверяю студенческие работы. Иногда с укором поглядываю на телефон: что это никто не отвлечет меня от служебных обязанностей?

Уж не трудятся ли авторы курсовых на телефонной станции? Впрочем, по текстам видно, народ не сильный. Даже если их туда примут, вряд ли они там долго продержатся.

Словом, не ждешь ничего, а тут веселая трель. Помнится, в школьные годы так звенел звонок на перемену.

Столько времени не было совсем ничего, а тут две новости сразу! Во-первых, приятель собирается ко мне зайти. Во-вторых, сейчас он в гостях у Зои Борисовны Томашевской.

Оказывается, мы с Зоей Борисовной соседи. Нет, она не покинула родительской квартиры на канале Грибоедова, но в последние годы по большей части живет в Пушкине, в Доме ветеранов архитектуры.

Так что извините, дорогие студенты. Безусловно, я буду лучше о вас думать, если не стану дочитывать ваши труды.

Место

Наш дом двадцать три прямо напротив Дома архитектора. Если сейчас я пойду в соседнюю комнату, то в окно увижу постройку из красного кирпича.

Советское такое сооружение. Не худший вариант тех зданий, что когда-то возводили его нынешние обитатели.

Есть что-то грустное в том, что люди, всю жизнь посвятившие строительству, в конце концов соединяются в одном месте. Помимо этого, в их жизни больше не будет домов.

Зимой архитекторов совсем не видно. Ну если только вдруг промелькнет кто-то, а потом опять тишина и пустота. Зато летом целый день все скамейки заняты. Не считая, конечно, перерыва на мертвый час.

Я тут тоже иногда присаживаюсь. Приобщаюсь к сообществу творцов отечественного конструктивизма и неоклассицизма.

Сижу, вспоминаю. Ведь это не первое такое заведение в моей жизни. Недавно я оказался в «Русском доме» под Парижем.

Отступление в сторону Парижа

Надо сказать, зрелище тоже не то чтобы оптимистическое. Правда, культурных ассоциаций больше.

Для обитателей «Русского дома» не завершился девятнадцатый век. Конечно, и двадцатый чувствуется, но девятнадцатый все же сильнее.

Основательница пансиона для эмигрантов из России княгиня Мещерская украсила коридоры портретами Александра Первого. Так какая-нибудь фанатка завешивает свою комнату фотографиями любимого актера.

Император и впрямь не уступит Хабенскому с Пореченковым. Высокий, широкоплечий, в глазах горит огонь.

Такое впечатление, что здесь еще переживают завоевание Парижа. В глубине души не могут согласиться, что так легко вернули город французам.

Из всех многочисленных обитателей этого дома меня больше всего интересовала Зинаида Алексеевна Шаховская.

Этаж, помнится, второй, номер шестнадцать. Большая комната в два окна. Когда я вошел, княгиня сидела на кровати и ела борщ.

Роста Шаховская была маленького, а в таком пространстве казалась просто крошечной.

Поэтому так удивлял голос. Сама-то ненамного выше стоящей перед ней тележки, а интонации резкие и звонкие.

– Как вы могли без предупреждения прийти к носительнице высших орденов Франции? Будь я Александр Исаевич Солженицын, я бы вас выбросила в окно.

Это, конечно, она так. Чтобы помнили, что она известная писательница, потомственная дворянка и бывший главный редактор популярной газеты.

Уже через минуту она была не Александром Исаевичем Солженицыным, а самой собой.

Вспомнит кого-то из своего прошлого и сразу обнаружит в нем нечто забавное.

И не посмотрит, что великий человек. В той же степени будет строга и к Бунину, и к Лифарю. Да и как могло быть иначе, если все, о ком она говорила, были для нее живы.

Это для нас каждый из них классик, бюст на шкафу в учительской и статья в энциклопедии, а для нее коллега и хороший знакомый.

А над знакомым отчего не пошутить? Не выразить удивление по поводу того, что Лифарь мог приврать, а Бунин больше прозы ценил свои стихи.

Зинаида Алексеевна прищуривает глаза. Мол, неужто вы ничего не поняли? Если вы считаете, что прошлое завершилось, то тут дело в вас самих.

Еще из той парижской поездки вспоминается разговор по телефону с Ростиславом Добужинским, сыном прославленного мирискусника.

Голос глухой, словно говорит не в трубку, а в трубу. Все не перестает удивляться, что кому-то может быть интересен.

– Я же ископаемое…

Действительно, ископаемое. Вроде рядом, на расстоянии телефонного провода, а на самом деле далеко.

Тут, конечно, не только в возрасте дело, но в историческом провале. В том, что

 
Повесть наших отцов,
Точно повесть из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
И видится
Точно во сне.
 

Это Пастернак написал в двадцать шестом году. Совсем недавно миновали рубеж, а ощущение такое, что прошло не девять, а двести, триста, четыреста лет.

Отступление в сторону кабинета

Помню, в семидесятые годы рассказывали историю про питерскую старушку, отправившую письмо приятельнице в Крым.

В адресе она написала «Дом актера», а для ясности уточнила: «Б. дом барона Врангеля».

Особенно забавно в те времена выглядел этот Врангель. Примерно так, как если бы на письме в Армению кто-нибудь написал «бывший Урарту».

Сейчас никто бы не улыбнулся. Всякому приятно пожить не в каком-то там санатории, а в доме самого барона.

И все же, несмотря на эти перемены, минувшее все дальше и дальше. Оно уже настолько далеко, что, кажется, никогда с ним не пересечься.

Чувство это, конечно, не новое. Еще в шестидесятые годы существование прошлого вызывало серьезные сомнения.

Когда Иосиф Бродский впервые попал к Томашевским, то как-то сразу посерьезнел.

Может, это и называется протяженностью времени? Тут время не начиналось и не подходило к концу, а продолжалось. Связывало эпохи и устремлялось дальше.

Очень быстро Бродский нашел разгадку. Уверенным шагом направился к стоящей на столе фотографии Бориса Томашевского.

Чаще всего люди на снимках спокойно смотрят перед собой, а тут взгляд быстрый и как бы наискосок.

Сразу чувствуется отдельность. Не то чтобы желание возразить, но совершенная невозможность с чем-то заранее согласиться.

Кажется, все это было Бродскому по душе. «Вот, – сказал он, – по-настоящему свободный человек».

Немного сведений

Не слишком ли быстро я приступил? Есть у меня такая дурная привычка. В первый же день нашего знакомства Зоя Борисовна сказала, что при таких скоростях я никогда не замерзну.

Поэтому немного притормозим. Хотя бы для того, чтобы подробней представить мою соседку.

Конечно, тому кто живет в нашем городе, ничего объяснять не надо. Все же петербургскому уху эта фамилия не чужая.

Во-первых, отец, Борис Викторович, знаменитый пушкинист. Во-вторых, мать, Ирина Николаевна, известный литературовед.

Еще вспомним ее родного брата, Николая Борисовича, переводчика с итальянского и, как они все, человека многих дарований.

Сама же Зоя Борисовна – архитектор. Точнее сказать, специалист по интерьерам.

Зоя Борисовна Томашевская. 31 декабря 2005 года.

Не всегда человек совпадает со своей профессией, но тут совпадение полное. Если есть дело, в котором она должна была выразиться до конца, то это создание среды.

Вот действительно петербургское занятие. Ведь и Петр создавал среду. Начал с пустого места, а потом заполнил его дворцами, каналами и мостами.

Разговоры при свидетеле и без

С тех пор мы с Зоей Борисовной стали видеться. Иногда по нескольку раз в день. Еще немного беседовали по телефону.

Как уберечь свалившиеся на меня сокровища? Ведь если хоть одна подробность не уцелеет, то потом придется жить без нее.

Вскоре выход был найден – ну, конечно, диктофон. Уж он не даст пропасть ни одному слову.

Теперь в наших встречах появилось что-то конспиративное. Какие-то кассеты и провода. Прежде чем начать беседу, мне следовало дать отмашку.

– Ну, включаю, – сурово предупреждал я.

В России любят разговаривать подолгу. Не было бы этой привычки, вряд ли могла возникнуть чеховская драматургия.

Так что избранный нами жанр – вполне утвердившийся. Пусть диктофон «Сони» – это влияние Запада, но общий тон традиционный.

Что, мол, да как. Почему жизнь пошла по этому, а не по иному пути. Что оказалось главным, а что второстепенным.

Время от времени я поглядывал за техникой, но тут все обстояло наилучшим образом.

«Сони» трудился, что только есть сил. Как говорится, на полную катушку.

Иногда я все же не поспевал. Придешь по какому-то прозаическому поводу – что-то нужно купить или принести, – а тут она начинает рассказывать.

Сразу вытаскиваешь карандаш и блокнот. Или возвращаешься домой и записываешь по памяти. Что, как вы понимаете, так же непросто, как зафиксировать дождь или снегопад.

Из разговоров. Родители, детство

Зоя Томашевская (ЗТ): Когда Анна Андреевна заболевала, количество моих обязанностей увеличивалось. Что-то принести, купить, причесать, помочь одеться… Как-то она лежала в больнице Ленина. Палата большая, вместе с ней десять старух. Она сама такую выбрала. Сказала: «Сохрани Бог от трехместной или двухместной. Однажды я попала в такую, так меня замучили вопросами, был ли у меня роман с Блоком». – Я ей на это говорю: «Ну и подтвердили бы, что был. Что вам, жалко?» – «Ну что вы, Зоя. Если я скажу, что не был, никто не поверит, а если скажу, что был, то что я буду рассказывать дальше?»

Александр Ласкин (АЛ): Ну так начнем, заручившись поддержкой Анны Андреевны… Сначала, может, о детстве? Интересно, в какой степени, будучи ребенком, вы замечали ход истории? Не замечали вообще? Или какие-то отголоски доходили?

ЗТ: С сегодняшней точки зрения мое детство особенное… Во время обеда нам с братом запрещалось вмешиваться в разговоры папы с мамой… Не позволялось входить в родительские комнаты без стука. Не разрешалось сидеть вместе с гостями… Впервые я получила на это право, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Брата Колю уложили спать, ему было четырнадцать, он плакал… К нам пришел Юрий Николаевич Тынянов. Прежде я видела Тынянова, открывала ему дверь, он надписывал нам с Колей книжки, но за столом с ним я оказалась впервые.

АЛ: А что происходило в этой вашей отдельной от взрослых жизни? Чем занимались? Чему отдавали предпочтение?

ЗТ: Мой брат совсем маленьким стал безумным бонапартистом. Спал не с зайчиком, не с мишкой, не с куколкой, как другие дети, а с бронзовым Наполеончиком… С малолетства начал покупать французские книжки. Даже когда французский знал неважно. Чтобы его собрание пополнялось, постоянно требовались деньги. Он все время пытался заработать на мне. Прошу его переставить стол или перевесить полку, а он говорит: «Десять копеек»… Когда папа пообещал, что за каждый молча проведенный обед он будет давать по рублю, Коля и рубля не выиграл… Для членов Союза в Лавке писателей продавались книги со скидкой двадцать процентов. Коля брал на имя отца книги и продавал в соседнем магазине. Разницу тратил на роскошные издания, которые покупал в той же Лавке… Занимался он этим вместе с Киркой Мариенгофом… И Кирка, и мой брат были пижонами, поэтому больше всего ценили сафьяновые переплеты и все такое…

АЛ: А когда вы узнали о том, что происходит в мире взрослых? И, самое главное, почувствовали, насколько это серьезно?

ЗТ: Первые мои сильные впечатления – раскулачивание. Было это в Волхове, где мы жили у бабушки и ее второго мужа. Помню, как сжигали дома и яблоневые сады кулаков. Еще помню рыдающих крестьян, которых увозили куда-то на телегах.

АЛ: По сути, наши разговоры – о том, как разные люди переживали это время. Что чувствовали? Страх? Унижение? Отгораживались? Замыкались в себе?.. А как со всем этим справлялись дети? Какую роль тут играли родители?

ЗТ: Нам с Колей говорили все. Не нагнетали, но в то же время ничего не скрывали. Говорил папа и о раскулачивании, читал стихи Алексея Константиновича Толстого:

 
Чужим они, о лада,
Не многое считают:
Когда чего им надо,
То тащут и хватают.
 

Папа был человек очень ироничный. Одно время мы жили у настоятеля Князь-Владимирского собора Красницкого. Этот Красницкий был очень хороший хозяин. Каждый день с граблями в руках убирал свой сад. Когда Коля пошел в первый класс, то сразу набрался школьной белиберды. Однажды подошел к священнику и сказал: «Поп! Ты этими граблями деньги грабишь?» Красницкий положил руку ему на голову и тихо произнес: «Детка, ты вырастешь и будешь все знать. А сейчас не задавай таких вопросов». Отец потом посмеялся и строго Колю отчитал: «Невежливо так говорить человеку в лицо». В это время празднование Нового года с елкой было большой смелостью. Помню, папа принес домой елку разрубленной на части, а потом ее составил вновь… Когда я впервые увидела украшенную игрушками елку, то рыдала и закрывала лицо руками: «Не хочу на нее смотреть…» Это мне в школе так объяснили.

Какое-то время у нас жил сын Заболоцкого Никита. Вернее, у нас он ночевал, а днем его уводили домой. Его мама, Катерина Васильевна, боялась, что если ее ночью арестуют, то Никиту и Наташу возьмут в детдом. Был тогда Никита худенький-худенький, шейка длинная-длинная, мать его называла: «Мой индюшонок». Как-то вернулся Никита из школы и сказал: «Празднование пасхи – это выдумки попов…» Катерина Васильевна попыталась возразить, но Никита стоял на своем. Прямо-таки потребовал: «Пожалуйста, чтобы в нашем доме ничего такого не было». Тогда его бедная мать в совершеннейшем ужасе сказала: «Мне придется поговорить с Ириной Николаевной». Никита был умница, и мою маму очень почитал. Катерина Васильевна маме все рассказала, но та почему-то не захотела с ним беседовать. Вскоре наступила Пасха. У нас дома это был особенный день, мама к нему всегда заранее готовилась. Пасхи она делала замечательные. Шоколадная… Самая любимая – сметанная без творога. Расписывались яйца, стол украшался бумажными цветами. И на этот раз все было, как обычно. Вкусно и очень красиво.

Из Москвы приехал Анциферов, пришли Лозинские, Катерина Васильевна с детьми. Все сидят за столом, а Никите ничего не предлагают. Когда мама несет блюдо с яйцами, непременно обращается к каждому – «Зоинька!», «Наташенька!», «Михаил Леонидович!», – а Никиты как бы нет… Он насупился, молчит… Что-то пытается понять.

АЛ: И как он это пережил?

ЗТ: Мальчик был очень смышленый. Мама, конечно, исходила из его возможностей. Никиту она любила как собственного сына.

АЛ: Ваши родители были верующими?

ЗТ: Мама – очень, отец – нет. Папа утверждал, что атеизм – тоже вера. Вообще, это поколение по-особому обустроило свое верование. Анна Андреевна была человеком очень верующим, а в церковь не ходила. Когда настоятеля Князь-Владимирского собора, несмотря на то, что он был «красный священник», арестовали, нас тоже попросили из его дома. Какое-то время мы жили у папиной ученицы по Институту истории искусств, Нины Рыбаковой. Она была дочерью настоятеля Цусимской церкви. Жизнь рядом с храмами во многом определила то, что я стала человеком верующим.

АЛ: Крым – это отдельный сюжет вашего детства. Как я понимаю, с дачной жизнью для Томашевских многое связано…

ЗТ: Первый раз мы приехали в Коктебель в тридцатом году. Снимали домик вместе с Андреем Белым. Мы, дети, Белого очень полюбили еще по Ленинграду. Когда мы жили у Князь-Владимирского собора, он у нас всегда останавливался. Прежде он всегда жил у Иванова-Разумника в Царском, а когда Разумника арестовали, то у нас.

Белый с женой были такие тихие и белые. Всегда в светлых льняных одеждах и панамках. И волосы седые. А глаза синие-синие, как коктебельский залив. Белый собирал камешки. Причем его интересовали не какие-нибудь сердолики, как всех. Камни могли быть непримечательные, – почти что кирпич, – но с замысловатыми черными прожилками. Находил он их под Карадагом и называл «полинезийцами». Мыл, обмазывал маслом, раскладывал на балконе. Придумывал разные замечательные истории. Что-то вроде романов Купера. В них камни представали живыми людьми наподобие индейцев или тех же полинезийцев. Все это рассказывал не столько нам, сколько себе, а мы с братом при этом только присутствовали. Слушали его, открыв рот.

Часто к любимому нами Белому приходил в гости человек, который нам очень не нравился. Говорил он раздраженно и громко, был всегда чем-то недоволен, все время с Белым спорил, читал стихи визгливым голосом. Мы в эти часы старались сбежать. Однажды папа сказал: «Дурачки вы маленькие. Потом вырастете и будете всем говорить, что жили в одном доме с великим русским поэтом Андреем Белым, а к нему приходил великий русский поэт Мандельштам».

АЛ: А Вы не ощущали себя человеком, который знает что-то такое, что другим знать не дано?

ЗТ: Я не была такой уж умной. К тому же многого просто не понимала. Переезд на канал Грибоедова, 9 в тридцать четвертом году – это, можно сказать, конец детства.

АЛ: Для кого-то детство кончается значительно позже.

ЗТ: Дальше было разумное детство. Я уже что-то любила, что-то не любила, чем-то интересовалась, что-то понимала или не понимала… Нашими соседями стали Шварц, Житков, Кибрик, Корнилов, Зощенко. В какие-то дни двери просто не закрывались. При этом не то чтобы кто-то с кем-то особенно дружил. Настоящая дружба была, пожалуй, только с Соколовым-Микитовым. Ну, еще со Шварцем. В доме жили и совсем другие люди. Лесючевский, который знаменит тем, что посадил Заболоцкого и Корнилова.

АЛ: Когда вы поняли, что есть разница между Лесючевским и Шварцем?

ЗТ: Это очень просто. Родители строго-настрого нам сказали, к кому можно, а кому нельзя ходить. С Лесючевским просто никто не здоровался.

АЛ: События окружающей жизни вам объясняли родители… А как вы догадались, что Ахматова – великая поэтесса? Или Тынянов – замечательный писатель? Ведь в школе об этом не было речи?

ЗТ: Это тоже благодаря родителям. Папа был авторитет непреложный. Если он что-то сказал, значит так оно и есть.

АЛ: А если учительница что-то сказала…

ЗТ: Тут доверия полного не было. Приходя домой, я пересказывала кое-что папе, и по его реакции пыталась понять, насколько это так.