Текст книги "Петербургские тени"

Теорема Юрия Слонимского

У балетного критика Юрия Слонимского имелась на сей счет специальная теория.

Критик был человеком театральным и свою теорию разыгрывал. Несколько раз поставит в тупик собеседника, и тот сразу начинает что-то понимать.

Придет к Юрию Иосифовичу кто-то пожаловаться на неурядицы, и сразу начинается допрос с пристрастием. «А что бы, – говорит, – на вашем месте сделал Мариус Петипа?»

Да кто ж его знает, что бы он сделал? Ведь не привелось достопочтенному Мариусу Ивановичу жить при Советской власти!

Не дожидаясь, пока собеседник переварит вопрос, критик сразу предлагал ответ.

– Он поставил бы прекрасный танец.

Вот оно как! Жизнь подставляет тебе подножки, а ты не бросаешь любимых занятий. То есть, конечно, падаешь, но потом продолжаешь в том же духе.

Как существует вечный вопрос, так есть и вечный ответ. Что бы ни происходило, трудно придумать выход лучше этого.

С таким ощущением жило это поколение. Лечили не подобное подобным, а чем-то диаметрально противоположным.

Тут правильней вспомнить не заморскую «Турандот», а наш родной «Вишневый сад». Там, когда ждут известий о продаже имения, устраивают вечеринку с фокусами и еврейским оркестром.

Может, чувствуют, что судьбу лучше принимать в толпе гостей? Как бы вблизи продолжающейся жизни. Под звуки музыки, которая грустит, но не сдается, предлагает то плакать, то танцевать.

Считается, жизнь у героев Чехова скучная, чуждая игре. Вместе с тем они постоянно тормошат друг друга. Кажется, сложись их судьба иначе, все бы пошли в актеры-любители.

В «Чайке» исполняют пьесу о Мировой душе. В «Трех сестрах» фотографируются всей компанией. Даже прохожий в «Вишневом саде» встает в позу и начинает вещать.

Такие «актеры» – почти то же, что «скрытые диссиденты». Все время норовят что-нибудь выкинуть. Окружающая жизнь гнет в свою сторону, а они в свою.

Заметки на полях

Мне тоже поневоле пришлось стать текстологом. С этой и с другой стороны страницы Зоя Борисовна оставила множество пометок.

«Как много стало людей, которые умеют заваривать чай только в своей чашке» (это об упомянутом случае с Зощенко).

«Предметом папиных насмешек чаще всего было невежество» (это в связи с нашим разговором о юморе в доме Томашевских).

А вот по поводу того, что как-то во время игры в шарады потребовалось изобразить негра: «Дивный художник и изящнейший мужчина Володя Васильковский набрал полную ладонь туши и плеснул себе в лицо. Потом вся компания макала его в ванну».

Или вдруг такое воспоминание: «Кирпотин был человек очень серьезный. Как-то с ним произошел казусный случай. Папа нашел на улице его членский билет Союза писателей. Подходит к нему в столовой Дома литераторов и говорит: «Валерий Яковлевич, я нашел ваш членский билет». Тот смотрит удивленно и отвечает: «Борис Викторович, я тоже умею шутить».

Комментируя фразу о том, что не жил Петипа при советской власти, Зоя Борисовна сделала приписку: «Жить не довелось, а памятник на гурзуфском кладбище валялся до последнего времени».

Значит, встреча хореографа с новым порядком все же состоялась. При этом режим, как обычно, продемонстрировал свое равнодушие.

Больше всего замечаний вызвала главка о Шостаковиче. Мой пересказ слов композитора она сразу заменила точной цитатой.

Фраза «Так надо было с вами поговорить» действительно замечательная. Можно размышлять над ней столько же, сколько над его музыкой.

Особенно впечатляет сослагательное наклонение. Неясно, случилось это на самом деле или осталось неосуществленным.

Еще Зоя Борисовна осудила меня за то, что я сравнил лицо Дмитрия Дмитриевича с маской.

Ей, конечно, виднее. Даже когда она говорит о симфониях Шостаковича, то они для нее неотделимы от его внешности.

И все же я это не вычеркнул. Ведь действительно маска. Черные круглые очки придают облику завершенность.

На некоторых снимках композитор, правда, приоткрывается. Сидя на концерте так закинет голову, словно впадает в забытье.

Или то же фото на стадионе. Трудно узнать Дмитрия Дмитриевича в болельщике, который, забыв о гармонии, кричит что-то нечленораздельное.

Скорее всего, мысль о маске для Зои Борисовны обозначает двойственность. Противоречит ее вере в то, что люди этого круга были всегда равны себе.

Для кого-то игра – попытка удалиться и спрятаться, а для нее – продолжение той же беседы. Сколько раз каждый высказывался на этот счет, а теперь они делали это сообща.

Тут очень важно ощущение того, что ты вместе со всеми. Что ты можешь быть весел и благожелателен в то время как противник только агрессивен и зол.

Из разговоров. Высокая мера

ЗТ: …Когда Виктор Владимирович Виноградов попал в лагерь, папа с ним переписывался, посылал книжки, старался, насколько это возможно, быть полезным его жене, Надежде Матвеевне… После того как Виноградов вернулся, они очень хорошо встретились. Затем неожиданно у Виноградова дела пошли в гору… Из заключенного он превратился в вице-президента Академии наук. В этот момент Петр Григорьевич Богатырев защищал докторскую. Сына Богатырева, Костю, арестовали. Папа обратился к Виноградову. Тот ответил так: «У меня было кольцо со словами царя Давида: «Каждое дело начинай с чистыми руками». Это кольцо я потерял». В сорок восьмом году в Пушкинском доме защищался Алексей Владимирович Чичерин, а Виноградов его завалил. Причем специально для этого приехал из Москвы. Увиделись они с папой только после конца заседания. Радостный Виноградов бросился с объятьями. Папа взял руки за спину и сказал: «Позор, Виктор Владимирович».

Мама тоже умела говорить без обиняков… Все, кто ее знал, видели ее в гневе. Бродский об этих минутах говорил: «Бабчик высказалась наотмашь…» Маму очень любила Анна Андреевна, но я все время боялась, что они рассорятся. Однажды я написала в Гурзуф. У меня в это время было не очень много событий и я сообщала последние ленинградские новости. Рассказала и о компании молодых поэтов, которых опекала Анна Андреевна. Бродский, Рейн, Бобышев, Найман. Я процитировала сказанную Ахматовой фразу: «При этих мальчиках я играю все роли – от grande coquette до комической старухи». В ответ я получила настоящую отповедь. Мама писала, что Ахматова развращает молодых людей. Что она не может стать их учителем в том смысле, в каком учителем для Пушкина был Жуковский… Все это она могла сказать и в лицо. Ахматова такое поведение не только терпела, но и ценила. Иногда, конечно, возражала, но чаще принимала молча.

Или, помню, приезжает Рихтер, живет у нас, обедает, а мама ему рассказывает, что Ростропович ездил к Солженицыну в Рязань. И сразу с таким вопросом: «А вы могли бы так поступить?». Рихтер ничего не отвечает, и тогда мама пристает снова. «Видите ли, Ирина Николаевна, – говорит Слава, – Ростропович – человек очень алчный, а для виолончели написано так мало хорошей музыки».

АЛ: Мол, существуют ценности большие, чем гражданский поступок. Музыка, например.

ЗТ: Мама-то не считала, что есть нечто большее, чем поступок. Все-таки, она – дочь Николая Ивановича Блинова. Бабушка и дедушка родом из Житомира, учились в Женевском университете. И не из-за того, что там какое-то особое образование. Просто Женева ближе Петербурга… Когда в Житомире начались еврейские погромы, Николай пообещал своему брату Петру, служившему помощником пристава полицейской управы, что непременно встанет на защиту евреев. Несмотря на то, что русский человек и христианин. Или, точнее, именно потому, что русский человек и христианин… «Не посмотрю, что брат – застрелю», – ответил Петр, но Николая это не испугало. Когда до Женевы дошли слухи о новом погроме, он вернулся на родину и в погроме погиб. Есть такая фотография: длинный ряд жертв на полу морга житомирской еврейской больницы, а первый среди них – дедушка… Мама рассказывала, что о Блинове упоминает Ленин. Я это не проверяла, так как у нас в доме никогда Ленина не было…

АЛ: Интересно, вспоминает ли о Блинове Солженицын в своем «Двести лет вместе»?

ЗТ: Ой, там столько вранья. Он и Мейерхольда называет евреем. Солженицын слишком уверен в себе. Считает, что все, им сказанное, истина. Я начала и не могла читать. Хочу эту книжку выбросить.

АЛ: У вашего дедушки была жизнь-поступок. Можно поставить не дефис, а знак равенства… Ничего более важного к своим двадцати трем он сделать не успел… В одном из его писем, которое вы мне дали прочесть, есть фраза о «наследственной неприязни к блестящим пуговицам». Это о чем? О реальных отношениях маленькой Ирины Николаевны с яркими предметами или же о чем-то большем?.. Кстати, Герцен говорит о «фанатиках форменных пуговиц и голых подбородков». Любовь к мундиру вкупе с отсутствием бороды Александр Иванович считал проявлением конформизма.

ЗТ: Вы теперь понимаете, почему мама от всех требовала подвига? От папы, конечно, ничего не требовала, он и без того для нее был героем. А с Колей у нее были проблемы. Как-то его не тянуло на баррикады, уж очень он любил жизнь.

Однажды я пришла домой из школы зареванная. Мои одноклассники обвинили меня в высокомерии. Папа на это отреагировал так: «Они спутали высокомерие с зазнайством. В высокомерии нет ничего дурного. Высокомерие – это высокая мерка в жизни. Это качество проявляется в выборе и друзей, и профессии, и книг». Мои родители – и чуть ироничный отец, и может быть слишком серьезная мама – не признавали половины… Шварц или Эйхенбаум про кого-то говорили: «Это очень милый человек», а они возражали: «Да какой милый, если он то-то написал, так-то сказал…» Для них и Козаковы, и Мариенгофы были людьми компромиссными…

АЛ: Может, потому в «Телефонной книге» Шварц пишет о ваших родителях с некоторым недоверием. Мол, все время насуплены, полны претензий к другим, не отвечают критерию светского поведения…

ЗТ: У меня был важный разговор с Лидией Яковлевной Гинзбург. Я ее спросила, почему она так ничего не написала о папе. О Шкловском написала, об Эйхенбауме, а о папе – нет. Она ответила, что много раз начинала, что-то набрасывала, но ничего не выходило. Сначала не могла понять, в чем дело, а потом нашла для себя объяснение. Борис Викторович был выше суеты.

Разумеется, «высокая мера» была присуща и Анне Андреевне. Это чувствовали даже те, кто в собственной жизни этой мерой пренебрегал. Как-то в Комарово мы с ней пошли гулять и на лесной тропинке встретили одного литератора. Анна Андреевна хорошо знала, кто перед ней, а он понимал, что ей это известно… Этот человек поклонился Ахматовой и сказал: «Простите». У меня было ощущение, что он сейчас встанет перед ней на колени.

АЛ: А что Анна Андреевна?

ЗТ: А ничего. Поклонилась и пошла. Кстати, «высокая мера», о которой мы сейчас говорим, качество демократическое. Нашей домработнице с двуклассным образованием оно тоже было свойственно. Когда стало известно о гибели Кеннеди, все страшно взволновались. Хоть и чужой президент, но все на него почему-то очень надеялись. Мы это обсуждаем на кухне, а рядом ходит наша Настасья Сергеевна. Слушает-слушает, а потом вдруг не выдерживает: «Не дело вы говорите, Зоя… Если бы вы побывали у нас, в Смоленской области, то знали бы, что никакой Кеннеди уже ничего сделать не сможет».

АЛ: Не только ваша Настасья, но и куда более именитые люди почувствовали в этой истории русский след.

ЗТ: ?!

АЛ: В катаевском «Святом колодце» после главки об убийстве Кеннеди есть такое место: «Дятел, дятел, тук-тук-тук… Выяснилось, что он привык выступать со своим художественным стуком в третьем отделении». Речь, понятно, о нашей отечественной разновидности дятла. И отечественном варианте «третьего отделения».

Секрет Альтмана

Натан Альтман тоже придумал для себя отдушину. Оклеил мастерскую не обоями, а географическими картами.

Вот уж действительно удовольствие. Лежишь на диване в любимой позе, и в то же время отправляешься в путешествие. За считанные мгновения оказываешься в разных городах.

Теперь вам ясно, отчего герои Шагала парят? Да и возможно ли, передвигаясь обычным способом, повсюду поспеть?

Вот Натан Исаевич и летает. Порой забирается настолько далеко, что сам удивляется.

Все видит в цвете. Францию воображает красной, белой и синей. Будто любая подробность жизни этой страны повторяет ее флаг.

Что касается Палестины, то тут больше желтого. Можно сказать, сплошной желтый цвет. Если появится коричнево-белое, то это, конечно, житель пустыни.

Альтман любил объяснять своим знакомым, что он человек ленивый и хитрый. Всегда придумает что-то такое, что хоть немного облегчит ему жизнь.

Порой и за кисть браться необязательно. Вставил в картину фольгу или газетную вырезку – вышло красиво, а усилий никаких.

С картами та же история. Иногда еще с вечера прикинешь: что-то давно я не прогуливался по Монмарту!

И, знаете ли, гуляет. Как устанет, заглянет в ресторанчик, чтобы выпить стакан вина.

Дело не только в этих полетах на диване. Если бы мы об этом ничего знали, все равно было бы ясно, что художник не из наших краев.

Во-первых, одет слишком причудливо. У нас на человека в свитере смотрят с опаской, а он носит шейный платок и берет.

Даже на рыбалку платок повязывает. Хочет, как видно, произвести впечатление на рыб.

Никаких иных знаков отличия Альтман не признавал. Носил шелковую тряпицу все равно, что орденскую ленту.

Настоящими наградами Натан Исаевич интересовался мало. Говорил, что они занимают его лишь потому, что теперь это стало вопросом меню.

Однажды в Доме творчества художники стояли группкой перед входом в столовую. Время было предобеденное, а разговор совершенно праздный.

Обсуждали, где бы кто хотел жить. Самые решительные мастера кисти из провинции осторожно называли Москву и Питер.

Тут мимо идет автор портрета Ахматовой и «Еврейских похорон». Шейный платок повязан так лихо, как это удается лишь иностранцам.

В руках, кстати, удочка. И тоже не простая, а так же, как шарф с беретом, купленная в заморских краях.

– Ну а вы, Натан Исаевич, где бы хотели жить?

Вопрос был задан без всяких подтекстов. Ведь и без того ясно, что любой художник из Питера хочет перебраться в Москву.

Оказывается, мечты Альтмана распространяются куда дальше. Будь его воля, он предпочел бы Париж.

Все прямо рты открыли. Нет, не просто так этот шейный платок! Хочет, как видно, выразить несогласие с галстуком как с чем-то слишком жизнеподобным.

Они бы еще больше изумились, если бы он сказал, что время от времени в Париж наведывается. Посмотрит на одну из карт на стене, и ему кажется, что он уже там.

Вообще-то с людьми, имеющими пристрастие к географии, такое случается. Сама собой возникает мысль о праве каждого сорваться с насиженного места.

Когда Рихтер гостил у Томашевских, он тоже так развлекался. Благо в доме было множество атласов. Разложит их на рояле, ткнет в какую-нибудь точку, и спрашивает: «Борис Викторович, как вы думаете, здесь есть рояль?»

Это Святослав Теофилович, примерно как Альтман, воображает себя путешественником. Представляет, что едет на край света, а там его дожидается инструмент марки «Рёниш».

Вот обрадуются краесветовцы! Он будет играть им великую музыку, а они внимать, удивляться, не верить своим ушам.

И другие секреты

Забавная семейка у Альтмана. Сам Натан Исаевич – человек экстравагантный, а Ирина Валентиновна тем более.

И отношения между ними не совсем обычные. В какие-то области своей жизни он ее просто не пускает.

Особенно оберегал свою мастерскую. Как видно, считал, что ее всегда шумное поведение противопоказано его холстам.

Может, он ее не любил? Пожалуй, любил. С той лишь поправкой, что она и его искусство принадлежат разным системам координат.

Чего в ней точно не было, так это гармонии. Потому посуды в доме требовалось немерено. Как начнутся у них разборки, она обязательно что-то разобьет.

Настоящий спектакль. Бац – и еще раз бац! Примерно к третьему бокалу Ирина Валентиновна окончательно успокаивалась.

Однажды Альтман заметил, что его жена действует избирательно. Если в серванте стоит стекло и хрусталь, она непременно возьмет стекло.

«Бей, что подороже!», – буквально потребовал Альтман. Очень уж несерьезно при такой экономии выглядели эти скандалы.

Хотя Ирина Валентиновна не обладала особыми талантами, но удивить тоже могла. Иногда так высказывалась, что ее формула сразу прилипала.

В общем, это был тот же альтмановский минимализм. Если ему достаточно нескольких линий, то ей хватало двух-трех фраз.

Любимая ее байка такая. Однажды к ней приставал Олейников. Николай Макарович так увлекся, что они оба оказались на полу.

Ирина Валентиновна только и успела вскрикнуть: «Что вы делаете?», а он не растерялся и спросил: «А вы что, шуток не понимаете?»

Еще неизвестно, кто кому даст фору. Он со своим беретом и платком или она со своими историями разной степени сочиненности.

Отношение к деньгам у нее было едва ли не романтическое. Конечно, деньги тратились на еду и одежду, но главное их назначение виделось в том, чтобы хоть немного украсить жизнь.

Буквально все для нее превращалось в праздник. Купил коллекционер у Натана картину рублей за триста, а она по этому случаю закатывает пир.

Профукает рублей двести, а на все про все останется сто. Это если не считать послевкусия. Ощущения того, что жизнь не такая скучная штука, как это кому-то кажется.

Надо сказать, в этом кругу было так принято. Может, Ирина Валентиновна заметней многих, но радоваться жизни умели все.

И легкомыслия им было не занимать. Не ходили на демонстрации, не штудировали классиков марксизма, а играли в шарады. Или хотя бы уж очень по-французски носили берет.

У кого-то берет плоско лежит на голове, но на этот раз с почти цирковой лихостью он расположился между макушкой и ухом.

И другие секреты (продолжение)

Ах, Натан Исаевич, Натан Исаевич. Хитрец и лукавец. Не так много в его время было людей, которые не только остались собой, но при случае могли показать язык.

Сопротивление это нешумное, но нельзя сказать, что незаметное. Сколько судачили о его платках! Все же не совсем частное дело, а своего рода демонстрация.

В этом и есть настоящий художник. Какой-то один мазок, а вся картина приобретает иной смысл.

Даже тараканам Альтман нашел художественное оправдание. Заставил маленьких реактивных насекомых принять участие в его замысле.

Когда они с женой приехали в эвакуацию, то сразу столкнулись с этой проблемой. Вместо того, чтобы объявить тараканам войну, Натан Исаевич их перекрасил.

Чтобы не просто беспорядочно бегали, а радовали глаз. Один – синий, другой – зеленый, третий – золотой… Почему золотой? А потому что таракан-лауреат.

А еще поздравляют Натана Исаевича со званием «Заслуженного», а он ехидно улыбается.

Ну вот, говорит, меня произвели в Пушкины. Это в каком смысле в Пушкины? А в том, что стал он камер-юнкером.

Такие фразы дают силы. Хотя и не с тобой это было, а помогает. Сразу понимаешь, что искусство существует, чтобы мир стал разноцветным.

Еще можно взглянуть на фотографию. Время от времени Зоя Борисовна так и поступает. Благо чудесный снимок с нежной подписью висит у нее на стене.

Конечно, шейный платок на месте. Правда, на голове не берет, а сомбреро. Как видно, по случаю летней жары Альтман немного продвинулся по карте и был сейчас не парижанином, а мексиканцем.

И еще критика

На многие вещи мы с ней смотрим по-разному. К примеру, мои впечатления от единственного разговора с Ириной Валентиновной и ее многолетние воспоминания категорически не сошлись.

Нет, она признает ее непохожесть и эксцентричность. Могла бы при случае привести еще кое-какие примеры.

С ее точки зрения появление такой героини разрушает повествование. Словно в приличный дом пустили человека, совершенно не умеющего себя вести.

Так я же не возражаю. Напротив, хочу уточнить, что не каждому подлинному художнику повезло с женой.

Помните, вы назвали жену Булгакова женщиной-утешительницей? А еще цитировали Рихтера, сказавшего, что к Елене Сергеевне можно было прийти готовым к самоубийству, а уйти счастливым.

И все же Ирина Валентиновна – человек двадцатых годов. На фоне невзрачной толпы советских граждан она выглядит по-своему выразительно.

Если опять вспомнить «Вишневый сад», то супруга Альтмана, конечно, напоминает Шарлотту.

Она ведь тоже в каком-то смысле показывала фокусы – так и видишь на ее голове старую фуражку чеховской героини.

Существует такой тип длинных и плоских женщин. Почему-то им особенно надо поддеть своего собеседника.

Еще в тот вечер Зоя Борисовна замечательно показывала Натана Исаевича. Выходило, что этот денди говорил с чудовищным еврейским акцентом.

Такая двухступенчатая речь. Сначала спросит: «Зачем мне звание?», а потом сам ответит: «Когда у меня есть имя».

Тут начинаешь кое-что понимать о Шагале, Сутине, Цадкине, всех этих выходцах из белорусских и польских местечек, приехавших завоевывать Париж.

Невозможно объяснить, каким образом «хаос иудейства» соединился с традицией французской живописи, но результат оказался удивительным.

Самое настоящее парижское искусство. Правда, никто из этих художников так и не смог избавиться от акцента.

Акцент – это экспрессия. Не связанное со смыслом фразы повышение и понижение голоса. Кстати, ломаные линии или сильное цветовое пятно тоже называют акцентом.

При этом ощущение стиля абсолютное. Экспрессия не разрушает гармонию, а только прибавляет к ней еще одну краску.

Так и с альтмановским говором. Для посторонних он звучал странно, а люди близкие принимали его за грассирование, которое как нельзя шло к берету и шейному платку.

Из разговоров. Утраты

АЛ: У вас было множество друзей, а значит, и прощаний было множество. Ведь чаще всего друзья были старше, и именно вам приходилось провожать их в последний путь.

ЗТ: Как вы помните, перед переездом на канал мы жили рядом с Князь-Владимирским собором. В те времена церковные обряды выглядели очень пышно. Тут было много тонкостей. Существовали, к примеру, похоронные колесницы. Если лошадей две или три, то это значит, что умерший богат. Если лошадь белая – хоронят женщину. Особая попона – ребенка. Мы, дети, всегда были рядом с церковью, так как выходить самостоятельно на улицу нам не позволялось… Разумеется, все обряды знали наизусть.

АЛ: А какие ваши первые ощущения от смерти?

ЗТ: Чувство у меня было такое… Как бы сказать поточнее? Мне еще не скоро. Мол, я еще девочка, у меня все впереди, я еще кем-то должна стать. Поэтому мне было нестрашно. К тому же это всегда был немного спектакль. Обряд…

АЛ: В какой момент вы поняли, что этот спектакль с колесницей может иметь самое непосредственное отношение к кругу ваших знакомых?

ЗТ: Первые похороны – Волошина. Это, скорее, пейзажное воспоминание… Мы задержались в Крыму, родители никогда не стремились в Ленинград непременно к первому сентября. Тогда это позволялось.

Волошина мы, дети, не знали, но много раз видели. Он уже страдал астмой, но все же в своих неизменных широкой рубахе и шароварах появлялся на набережной. Когда его хоронили, процессия растянулась чуть ли не на километр, а гроб несли на руках. После похорон родители увезли Марию Степановну к себе в Питер.

Мария Степановна была очень симпатичная. Мужа она называла «Масенька» и рассказывала о нем невероятные истории. Кое-что просто сочиняла. Однажды представила меня своим гостям как чудо-ребенка, родившегося в их доме. Сказала даже, что меня нянчил Андрей Белый. Потом я боялась выходить на набережную, так как все на меня показывали пальцем.

АЛ: Значит, Мария Степановна – тоже художественная натура. «В тон» своему мужу.

ЗТ: Уход Волошина был мною не очень замечен, а вот следующая утрата совсем личная. У нашего соседа по каналу Ивана Сергеевича Соколова-Микитова росли две дочери, Аринушка и Аленушка. Иван Сергеевич о них говорил: «У меня дочки как в сказке: „Одна – что ни слово, то розы расцветают, а другая – лягушки выскакивают“». Так вот умерла первая, Арина. От туберкулеза горла. Это произошло опять же в Крыму, куда Иван Сергеевич привез ее лечиться. Арина была на класс старше меня и мы с ней очень дружили. На одной фотографии мы обе в совершенно одинаковых платьицах. Я постоянно бегала к ней в санаторий. Меня не пускали, говорили, что я могу заразиться, но я пряталась, а потом проникала незаметно. Однажды даже ночевала в кустах. Смерть этой девочки я пережила как настоящее горе. Вообще, тридцать девятый год был страшным. Сразу после Арины погиб Кирка Мариенгоф. Ему, как и Арине, было шестнадцать лет.

АЛ: Этот мальчик постоянно удивлял взрослых…

ЗТ: И нас, детей, удивлял. Обаяние неотразимое. Остроумие, элегантность. Доброта, конечно. У нас были еще детские интересы, а Кирка был как бы наравне со взрослыми. Учился идеально. Ему это просто ничего не стоило. Он был отродясь грамотен, писал сочинения за весь класс. Помню очень смешное сочинение написал за нашего общего друга, Альку Таубера. Алька занимался в живописном кружке Дворца пионеров и там ему поручили написать автобиографию. Алька немного растерялся, и Кирка взялся ему помочь. Выглядело это так: «В таком-то году по дороге из Амстердама родился великий живописец Петер Пауль Рубенс. Ровно через триста лет по дороге из Гомеля в Бердичев родился будущий великий живописец Александр-Мишель Таубер-Брунштейн». Алька жил в том же доме на Кирочной, что Мариенгофы, и ему выпало вынимать Кирку из петли. Для него это навсегда стало огромной травмой.

АЛ: Израиль Моисеевич Меттер говорил мне, что в тот день, когда покончил жизнь самоубийством Кирилл, он встретил Эйхенбаума, и они почти хором воскликнули: «Мы слишком много болтали». У взрослых была защитная реакция, а на мальчика эти разговоры подействовали так, что он просто не смог жить дальше.

ЗТ: Может, и так. Хотя на кого-то это совсем не влияло. На Мишу Козакова, например. Он тоже рос среди взрослых. И тоже все знал. Кирилл был мальчиком не только ранимым, но и очень твердым. Ведь как он завершил жизнь? Все продумал и исполнил. Даже немного свой уход театрализовал. Оставил на столе том Достоевского, раскрытый на той странице, где описывается самоубийство Ставрогина. Я в это время знала только «Белые ночи» и «Неточку Незванову», а он прочел Достоевского насквозь.

В комнате, в которой он повесился, стояло охотничье деревянное кресло. Помнится даже, украшенное какими-то рогами. На это кресло упали те книги, на которые он встал, прежде чем от них оттолкнуться. Это тоже были тома Достоевского. Кира, как известно, к этому времени уже сочинял и свои рукописи оставил в абсолютном порядке. В этом тоже проявилась его воля. Анна Борисовна говорила, что задолго до того дня она видела веревку у него в комнате, но не придала значения. Все было решено давно, оставалось только подождать дополнительного повода. А повод оказался такой: в этот день, узнав о том, что его вызывают в школу, отец впервые в жизни дал Кирке пощечину. В отчаянную минуту он сам об этом рассказал Тауберу.

АЛ: Анатолий Борисович, как я понимаю, был человек с амбициями. Во времена имажинизма его «ячество» проявлялось безо всякого стеснения, а потом он его тщательно скрывал.

ЗТ: Кое-какой фасон все же держал. Он был человек красивый, окруженный со всех сторон обожанием. Когда играл в теннис, все сбегались смотреть. Маловероятно, что в школу его вызывали из-за успеваемости. Скорее, тут что-то связанное с одним Киркиным увлечением. Он был влюблен в одноклассницу, делал ей подарки и посвящал стихи. Потом эту девочку мы увидели на похоронах.

У меня сохранилась страничка Киркиного дневника. Начинается она так: «Годы похожи один на другой, только некоторые бывают повыше. Этот год был повыше. В этот год я ехал один в Коктебель, стоял на площадке и курил папиросу». А завершается: «В семнадцатом веке я был бы Боярдом, в девятнадцатом – Байроном, в нашем веке я – самоубийца».

Первого марта Кирилл был у нас на дне рождения Коли, а четвертого его не стало. Когда я прибежала в школу сказать, что Кирка повесился, Коля побледнел и сказал: «Я так и знал». На похоронах были в основном друзья родителей. Вообще в эти дни в городе ощущалась какая-то особая напряженность. Начиналась финская кампания.

После гибели Кирки я старалась избегать Мариенгофов. Ведь я жила, а Кирки уже не было. Но Анна Борисовна Никритина, его мать, сделала все, чтобы я преодолела страх. Даже брала меня на Волково кладбище, обсуждала, какой памятник поставить лучше. Мариенгофы купили в комиссионке белую, очень красивую, мраморную вазу. Она и стоит на Киркиной могиле.

АЛ: А после Кирилла Мариенгофа какая потеря самая важная? ЗТ: После была война. Это сотни утрат. Умирали наши однокурсники и преподаватели… У меня на руках умер Иван Яковлевич Билибин.