Текст книги "Петербургские тени"

Зоя Борисовна как петербургский человек

Не только в Петербурге живут так, но в Петербурге такое поведение кажется само собой разумеющимся. Если здешние обитатели будут существовать по-другому, их упрекнут в измене родному менталитету.

Уж не придумал ли Петр вместе с городом и его жителей? Очень уж сильна в них примесь сочиненности.

Конечно, для Зои Борисовны это еще и воспитание. Если в детстве тебе объяснили, что помощь пожилой поэтессе – прежде всего, то дальнейший твой выбор предопределен.

Теперь ясно, с чего все началось? С того, что она, маленькая, чуть выше дверной ручки, звонит в квартиру в Фонтанном доме.

При этом считает это служением, а себя – участницей той свиты, что играет короля. Своей верностью возвращающей кумирам их настоящую роль.

Странно? Такой у нас город. Некоторые города существуют как воплощение, а Петербург еще как идея.

Идея Петербурга

Какая идея может быть у города, построенного на болоте? Преодоление. Где-то в другом месте все дается легко, а здесь непременно трудно.

Каждое поколение петербуржцев вновь переживает миф о его рождении. Как бы создает город заново. Проходит через испытания, а потом непременно побеждает.

Революции, убийство Кирова, война, «Ленинградское дело»… Всякий раз казалось, что Петербургу уже не справиться, но он переживал и это.

Значит, не в том дело, что жизнь мучительна, а в том, что через это пробивается. А уж если пробилось, взошло, светится, освещает – то лишь это одно и имеет смысл.

Еще вспомним, что город начинался с замысла. Как «Евгений Онегин» или «Война и мир». Сперва Петр увидел его целиком, и лишь потом началось строительство.

С тех пор в Петербурге творчество в цене. Где еще ставят монументы вдохновению? Стремятся запечатлеть ту единственную минуту, когда человек раскрывает свой дар.

Ведь Медный всадник – это почти автор за письменным столом. Рука не просто решительная, а зрячая. Угадывающая нечто такое, что потом станет важно для всех.

И аникушинский Пушкин не читает, а сочиняет. Остановился, прислушался. Почувствовал, как из невнятного бормотанья возникают стихи.

Повторил про себя, правой рукой отбил ритм. Действительно неплохо! Так взволновался, что расстегнул сюртук.

Правда, есть еще Ленин у станции метро Московская. Как бы брат Пушкина. Весь такой взвинченный и тоже претендующий на поэтический жест.

Впрочем, нас, петербуржцев, не проведешь. Уж мы-то легко отличим творческое волнение от графоманских потуг.

Что может родиться из такого порыва? Вода, много воды. Неудивительно, что с недавних пор Ленина плотной стеной окружают фонтаны.

У Осмеркина есть холст с Русским музеем. Как всегда у этого художника, удивительно красивый. Буквально каждый сантиметр – живопись.

Впечатление при этом такое, что чего-то на полотне не хватает. Правда, не сразу догадываешься, чего именно.

Ну, конечно же, Пушкина. Все на месте – садик, ограда, желтое здание впереди, – а он почему-то отсутствует.

Может, вышел куда-то? Отправился на Марсово повидать Суворова или решил навестить Кутузова у Казанского собора?

Нет, все значительно проще. В это время не существовало не только памятника, но и его творец лишь начинал разминать глину.

Если уже в двадцатые Пушкин как бы подразумевался, то Ленина у метро как не было так и нет. Даже стоящие в ряд фонтаны не прикрывают его пустоту.

Еще о памятниках

О памятниках Пушкину и Ленину Зоя Борисовна тоже кое-что вспоминает. Хотя эти творения принадлежат одному скульптору, ее рассказы очень разные.

Что касается Пушкина, тут все очень серьезно. И, к тому же, освящено именем Бориса Викторовича.

Монумент решили установить ко дню гибели в 1937 году. По этому поводу устроили конкурс и создали специальную комиссию.

В конкурсе участвовали не только мощные люди вроде Томского и Манизера, но и такие настоящие скульпторы как Андреев.

На одном заседании комиссии Томашевский сказал, что видит Пушкина только в проекте студента второго курса Аникушина.

Вывод вполне в его духе. Уж он-то смотрел исключительно на проекты, а не на ордена их творцов.

С тех пор Аникушин считал Бориса Викторовича своим крестным и всегда звал Зою Борисовну на открытие своих работ.

Хоть большой начальник был Аникушин, а человек симпатичный. Не зря за глаза его звали дядей Мишей.

Можно ли отказать дяде Мише? Михаилу Константиновичу еще допустимо, а дяде Мише никогда.

Зоя Борисовна отправилась на открытие его Ленина. Стоит в толпе вместе со всеми и ожидает начала.

Наконец снимают покрывало. Вот это, оказывается, что. Правая рука сжимает кепку, нога по балетному отставлена в сторону…

Как написал прототип этого монумента? Шаг вперед, два назад. Общепринятая схема движений в вальсе.

Рядом расположился подвыпивший человек. Он внимательно посмотрел на памятник и очень похоже вытянул вперед руку.

– Вот вам Советская власть, – по-петушиному выкрикнул он, – и – простите меня, дурака!…

В предыдущей главке мы представили, что монументы путешествуют, а сейчас рассказали о человеке, который вообразил себя памятником.

Странно? Уверяю вас, это не самое удивительное, что случается в Петербурге.

Через некоторое время мы убедимся, что здешние здания разговаривают. Конечно, первые сто-двести лет они стоят молча, но потом у них возникают общие интересы.

Из разговоров. Иосиф и немного Михаил

ЗТ: С Бродским мы познакомились у Анны Андреевны в Комарово. Уходим от нее вместе, и уже за калиткой он говорит: «А я-то всегда думал, что она умерла». Мы с ним так смеялись.

Потом как-то приезжаю к Анне Андреевне, а Бродский, Рейн и Найман от нее уходят. Ахматова стоит на крылечке и машет им ручкой. Когда они удалились, она повернулась ко мне и изрекла: «Если с этим мальчиком ничего не случится, то это будет большой русский поэт». Я сразу поняла, о ком из этой троицы она говорит. Только у Бродского было такое лицо. Он напоминал Христа с картин раннего Возрождения. Тогда изображали Христа золотым.

Когда Иосиф впервые оказался у нас на Грибоедова, он был совершенно сражен. Воскликнул: «Боже, куда я попал!». Сразу бросился к полкам, нашел два тома прижизненного Батюшкова…

АЛ: Все-таки это мальчик из полутора комнат…

ЗТ: Вы знаете, что Александр Александрович Пушкин, генерал, последние годы проживал в том же этаже дома Мурузи, что Иосиф. Комната Бродских была по-своему роскошная. Высокие потолки, огромные окна. Разделялась аркой, за аркой было что-то вроде алькова, окна выходили на Спасскую площадь. Конечно, все это в жуткой коммуналке. Со своими антисемитами, хулиганами.

Нельзя сказать, что родители Иосифа были характерные евреи… Ну, может, в большей степени мать. Не знаю, кто Мария Моисеевна по образованию, но работала она бухгалтером. Девичья фамилия – Вольперт. Ее родная сестра – актриса Дина Вольперт из театра Комиссаржевской, а до этого – из БДТ. Помню ее в каких-то спектаклях вместе с Никритиной. Еще до Товстоногова, конечно. Иосиф о тетке всегда говорил с большой симпатией.

АЛ: У Бродского, как я понимаю, были непростые отношения с родителями. В первую очередь с отцом. В книжке Лосева написано, что свое имя он получил в честь Сталина.

ЗТ: Это были люди очень правильные. Иосиф горячо любил мать и отца и всегда сокрушался по поводу их наивности. В восьмом классе он перестал учиться. Посреди урока попросил у учительницы разрешения выйти в туалет – и больше в школу не возвращался. Вдруг понял, что для него это пустая трата времени. Родители его решение восприняли как катастрофу. Александр Иванович, желая предостеречь сына от еще более безрассудных поступков, отнес его дневник в Большой дом. С этого момента его и взяли на заметку. Когда мы познакомились и на электричке возвращались от Анны Андреевны, он мне все это повествовал. Говорил, как трудно жить в одной комнате, если близкие ему люди не понимают, что он поэт… Уже тогда он поразил меня своими познаниями. Читал наизусть длиннющие стихотворения Батюшкова. Для Иосифа, конечно, было очень важно, что мама занималась Баратынским. Потом она Баратынского ему подарила – нет, не двухтомник, подготовленный ею для «Библиотеки поэта», а другое издание… Представьте, во время войны случился какой-то юбилей, и Фадеев решил это отметить. Выпустили книжку – тоже составленную мамой, – на очень плохой бумаге, в неважном переплете. Эта книга была с Иосифом и в тюрьме, и в ссылке…

Когда вышел двухтомник, Анна Андреевна принесла маме в подарок том Баратынского, некогда принадлежавший Блоку. В этом томе – три закладки, на них рукой поэта написаны первые строчки его любимых стихов. Этот том я показывала Иосифу, и он все пытался его у меня выпросить, но я не дала. А вот прижизненного Батюшкова в кожаном переплете он у меня все же выцыганил.

АЛ: Для Бродского имело значение то, что вы – архитектор?

ЗТ: Архитектурные темы возникли сразу… Как-то гуляем около Инженерного замка. Я ему показываю окна комнаты, где убивали Павла. Когда-то на этом месте я встретила Анну Андреевну и она мне сказала: «Вчера арестовали Леву»… Подходим к Петру перед замком. Я говорю: «Вот мой любимый памятник» – «А Медный всадник?» – «А Медный всадник для меня чернильница» – «Ну и дура. А еще архитектор». Дальше Бродский объясняет: «Памятник – это не скульптура, не архитектура, памятник – это идея. С этой точки зрения в Ленинграде только два гениальных памятника. Медный всадник и Ленин на броневичке». Я, разумеется, хихикнула. Иосиф продолжает: «Медный всадник… Император на вздыбленном коне. Опирается с одной стороны на Адмиралтейство, с другой – на Сенат и Синод. За ним встает купол Исаакия, а показывает он на Академию наук. Ленин на броневичке… С одной стороны – райком партии, с другой – Кресты, на всякий случай сзади – Финляндский вокзал, а показывает он на Большой дом». Или был такой разговор. Едем из Комарово от Ахматовой, выходим на Финляндском вокзале, идем вместе к набережной, а он говорит: «Тут архитектуры нет. Только Кресты. Все остальное мусор»…

Мы вообще много времени проводили вместе. При этом, как вы понимаете, никакого романа у нас не могло быть. У нас разница в двадцать лет.

АЛ: Ну с восьмилетней Настей у него точно был роман.

ЗТ: Когда Иосиф писал Насте из Норенской, она была для него как бы воображаемая дочка. В этих его письмах и стихах ни одного фальшивого звука. Душа как есть. Нараспашку. Удивительно все чисто.

 
На столе стоит свеча.
Хан зевает бормоча:
«Тря-ля, тру-ля, КИТСАН ЛИМ…
Тру-ля, тру-ля, бре-ке-ке»
Что на хан (м) ском языке
Означает НАСТИК МИЛ.
Месяц звездочки затмил.
 

Не меньше, чем письма, тут интересны рисунки. Ведь Бродский был художником во всех смыслах этого слова. Как Пушкин… Вот, к примеру, такая картинка… Здесь вся жизнь маленькой Насти. Музыка. Троллейбус, на котором она едет в школу… А это сам он сам ее провожает.

АЛ: Как бы исполняет обычные отцовские обязанности…

ЗТ: А это картинка на тему: «Нас было много на челне…». Лодка, трое на веслах, а на корме – он. Трое – это, конечно, Рейн, Найман, Бобышев. Все гребут, а с лирой в руках – обратите внимание! – один Иосиф.

АЛ: Мне хотелось бы вернуться к теме контекста. К той самой «высокой мере», о которой некогда говорил Борис Викторович… Не буду отнимать хлеб у будущих исследователей «настиных поэм», но работы у них, я уверен, будет предостаточно. Даже сочиняя эти, казалось бы, «стихи на случай», Бродский продолжал диалог с предшественниками. Тут есть переклички и с пушкинскими сказками. И с «Петрушкой» Стравинского. И с «восточными стихами» Бунина.

 
Во имя Бога и Пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: «Скажи каким
Девизом твой клинок украшен?»
И он сказал:«Девиз мой страшен.
Он – тайна тайн: Элиф. Лам. Лим».
 

Конечно, преемственность еще и подчеркивает разницу. «Страшный девиз» у Бродского оказывается совсем не страшным, а очень даже милым. Или, если в точности следовать поэту, ЛИМым… Заметьте, кстати, что хан пишет справа налево, что выдает его семитские корни…

ЗТ: Хан Юсуф – это сам Иосиф. Так его называла Настя. Только не забывайте, что Бродский в это время был совсем молодой человек. Поэтому «высокая мера» у него иногда проявлялась слишком демонстративно… Вот, к примеру, он у нас в Гурзуфе. Мама совсем старенькая. Она колет дрова, а Иосиф ходит вокруг и читает стихи. Увлечен этим занятием настолько, что ничего не замечает… Потом, конечно, посмеялся над собой… Или как-то приходит к нам на Грибоедова. Дверь в одну комнату закрыта. Там играет Рихтер. Иосиф что-то вещает своим зычным голосом. Я его останавливаю: «Помолчи. Ты слышишь, Слава играет» – «А я что, хуже?»

АЛ: ?!

ЗТ: Цветаева говорила, что лишь дурак не знает себе цену… Кстати, Иосиф даже попытки не сделал с тем же Рихтером познакомиться. А ведь мог тысячу раз, но всегда уклонялся. Хотя на расстоянии им всегда интересовался, упоминал в письмах: «Передай привет Славочке, хотя он меня и не знает». Очень хорошо Иосифа понимаю. Я сама всех люблю поодиночке. И в театр или на концерт предпочитаю ходить одна. Я же товарищей Бродского узнала только после того, как его арестовали, а до этого даже не слышала их имен. Словно я у него единственный друг.

АЛ: Тут примерно как с Буниным. Вряд ли, если бы была такая возможность, он стал бы искать знакомства с первым нобелевским лауреатом, но тайный диалог тут точно имел место. Вообще, Бродский, как я понимаю, был человеком на удивление щепетильным. Может, поэтому он не вернулся в Россию? Это вынудило бы его к участию в коллективных тусовках.

ЗТ: Он это даже формулировал. Говорил, что все злодеи полезут к нему с объятьями.

АЛ: Видите, а Солженицына это не смутило. Он возвращался в Россию вместе со свитой телевизионщиков и журналистов.

ЗТ: Как-то в Нью-Йорке Иосиф фантазировал, как они с Мишей Барышниковым берут напрокат машину и под чужими именами приезжают в Петербург. Он к этой возможности относился вполне серьезно.

АЛ: В юности, как известно, Бродский обсуждал со своим приятелем Уманским идею угона самолета… Потом он сбегал из ссылки в Норенской… А тут еще мысль о побеге из Нью-Йорка в Россию. Было в нем, как видно, этакое мальчишество.

ЗТ: Тут опять же нужно уточнение. Приехать в Питер из ссылки – не только мальчишество, но огромный риск. Но уж очень ему хотелось повидать родителей, а кроме того, просто побродить по городу. Неслучайно в его ленинградских стихах такое количество реалий. Когда Иосиф объяснял, почему он так любит Швецию, он говорил: «Тут плывут облака из Питера». Вот, кстати, еще о его «высокой мере»… Когда я приехала в Америку, то привезла подарки. Том Байрона по-английски в зеленом кожаном переплете на чудной, тончайшей бумаге. Из нашей библиотеки, с папиным автографом.

АЛ: А он любил Байрона?

З Т: Точно сказать не могу, но о том, что живет в Венеции в доме, где останавливался Байрон, упоминал не раз. Именно здесь после похорон Иосифа состоялись поминки. Еще я купила толстый двухтомный каталог выставки авангарда в Русском музее. Тогда за этим каталогом была давка, и мне пришлось попросить своего ученика с утра занять очередь. Еще я привезла маленькую книжечку «Поэты в Ленинграде». Такую рублевую. Даже автора не помню… Когда я выложила подарки, Иосиф взял Байрона и со словами: «Ну, это займет достойное место» сразу поставил его на полку. Книгу о поэтах сунул в карман. Сказал, что завтра будет показывать ее студентам… Иосиф жил в доме, где, кроме его квартиры, было еще три. Общим был не только коридор, но и библиотека. Так вот, мой каталог Иосиф отправил за дверь со словами: «Там поставит кто-нибудь». Это действительно не совсем его искусство. Он почитал классику, а из русских художников двадцатого века выделял Петрова-Водкина…

АЛ: Такой человек.

ЗТ: Своенравный. Отдельный.

АЛ: И в то же время щедрый, широкий. Пожалуй, это единственный вариант «суверенной демократии», который мне понятен…

ЗТ: В одно время со мной в Нью-Йорке оказались Юнна Мориц и Натан Эйдельман. У них было общее выступление. Иосиф сказал, что сам не пойдет, мне же велел: «А ты сходи». Как видно, не хотел слишком примыкать к той публике, которая собиралась на этих вечерах. Ведь это такое землячество, а Иосиф ощущал себя американцем… Из российских гостей, кроме Натана и Юнны, был геолог Слава, приятель Барышникова по Ленинграду. Когда-то этот Слава уговорил меня сделать интерьеры квартиры, которую Миша получил незадолго перед побегом. Квартира в третьем этаже, но с отдельным входом с Миллионной улицы. Миша тогда мне не очень нравился. Ну, хороший танцовщик, но не больше. Он был щупленький, ничем не примечательный. Только глаза очень красивые. Я ему говорю: «Сколько вам лет?» Отвечает: «Двадцать четыре. А почему вы спрашиваете?» – «Да так, удивляюсь, почему вам дали такую квартиру». Он ухмыльнулся: «Мне сейчас дадут все, что угодно, лишь бы я не убежал».

АЛ: Видите, как все удивительно повернулось…

ЗТ: Помните, с чего началась перестройка? С подборки Гумилева в «Огоньке». На обложке – Ленин с телефонной трубкой, приложенной к уху, а внутри – Гумилев… Я по этому поводу очень веселилась. Ведь Ахматова всю жизнь рассказывала о том, как Дзержинский позвонил Ленину, а тот сказал: «Если виноват – расстрелять!»… Анна Андреевна замечательно изображала Ленина с трубкой…

Разговоры в поднебесье

Какой-то другой мегаполис с легкостью проглотит любую пошлость, а наш оттолкнет.

То есть как оттолкнет? Примет, конечно, но как нечто для себя чужеродное.

Таким постройкам уготована роль приемыша. Их соседи существуют уверенно, как равные среди равных, а эти наособицу.

Словом, живой город. С чем-то соглашающийся, с чем-то нет. Не только с Москвой находящийся в непростых отношениях, но и с самим собой.

Можно с уверенностью сказать, что петербургские здания не просто так находятся рядом, а в целях большего взаимопонимания.

Порой разболтаются как старушки на лавочке. В тысячный раз пожалуются на то, что годы прибавились, а здоровье ушло.

Какой-то дом сетует на ремонт, а кто-то просто устал от людей. Сам бы пошел сдаваться в строительную контору, лишь бы немного побыть в одиночестве.

Еще говорят, на месте кинотеатра «Баррикада» строят гостиницу с бассейном под стеклянной крышей. Представляете, плывет кто-то богатенький и краем глаза любуется Эрмитажем.

Чудо что за удовольствие. Все равно что в плавках и ластах наведаться в самый известный музей страны.

А зимой на Дворцовой откроют каток. Вот бы после бассейна сразу туда! Сделать пару кружочков вокруг да около Александровской колонны.

Какие только формы не принимает забвение. Скоро его совсем будет не отличить от повсеместной заботы о горожанах.

На самое-то главное… Есть мнение, что летящий над площадью ангел и кораблик на Адмиралтействе небезразличны друг другу.

Не такие они металлические, как кому-то кажется. Порой настолько распереживаются, что трудно не обратить на это внимание.

– Слышал, – жалуется один, – что происходит? Скоро у нас появится конкурент!

– Уж не Пушкин ли это? – собеседник явно намерен подколоть, а заодно показать свою образованность.

– Да если бы Пушкин! Видно, Газпром возомнил себя Пушкиным, раз хочет вознесись выше Александрийского столпа.

Кажется, в эту минуту кораблик от удивления развернулся и поплыл в обратную сторону.

Речь о своего рода памятнике газовому гиганту. О том, что на Охте вырастет дом в сто этажей. Весь наш низкорослый город будет едва доставать до его щиколоток.

Гори все синим пламенем… Так оно и горит. Эмблема гиганта изображает синий язычок огня.

Тут кораблик не только сам справится с обидой, но товарища призовет к спокойствию.

– Может, и ничего? Столько лет были впередсмотрящими! И вообще иногда достойней сдаться ловкому и изворотливому врагу.11
  В тот год, когда писалась эта повесть, строительство башни Газпрома было предметом разговоров не только кораблика и ангела. Слава Богу, обошлось. (Прим. автора 2017 года).


[Закрыть]

Эти слова один я и услышал, зато всем было видно, как ангел еще выше поднял над головой крест. Что касается кораблика, то он вообще исчез в облаках.

Потом опять какие-то помехи, а затем короткий разговор. Мол, как ни тяжело, но надо помнить о долге. Страшно представить, что случится с городом, если они оба оставят свой пост.

Как еще понимать эти скрип-скрип и шур-шур? Уж не в том ли тут дело, что жизнь продолжается? Что, несмотря на все сложности, одному следует нести крест, а другому покачиваться на волнах эфира.

Еще звонок

Не такой персонаж Зоя Борисовна, чтобы слепо следовать за автором. Даже если он ставит точку, у нее непременно найдется что добавить.

Только я завершил это сочинение, как вдруг звонок. Уже через несколько минут стало ясно, что я, как обычно, поторопился.

Дело ко мне было такое. Ее приятельнице исполнилось девяносто лет, и она просит меня отправить телеграмму.

Что в качестве поздравления можно сказать человеку в таком возрасте? Как выразить благодарность за то, что она осилила лагерь и ссылку, а теперь на грошовую пенсию живет в Туле?

Зоя Борисовна написала: «Прожить столько лет так мужественно и достойно удается немногим».

Сперва она вывела «трудно», а потом переправила на «достойно». Все же многие существуют трудно, а достойно лишь единицы.

И еще, конечно, она кое-что рассказала. Не было еще такого, чтобы свое поручение она не сопроводила хотя бы одной историей.

На этот раз Зоя Борисовна напутствовала меня так.

Сразу после смерти Бориса Викторовича она что-то искала в письменном столе и вдруг наткнулась на такую запись: «Умер только тот, кто позабыт».

Мысль Сергея Рахманинова Томашевский выписал на отдельном листе. Как видно, эта фраза имела отношение не к текущей его работе, а к куда более отдаленной перспективе.

Очень важно, что открытие произошло само собой. Будто кто-то догадался, о чем она думала все это время, и как бы невзначай подбросил ответ.

С моей соседкой всегда так. Уже покидая ее, одной ногой в тапке, а другой в ботинке, я вдруг услышал самое важное. Поэтому на почту я шел в состоянии заметно приподнятом.

По этому поводу у меня есть замечательная цитата: «Прошлое стало потрясающе реальным и щекотало ноздри, как партия свежих кяхтинских чаев».

Уже во времена мандельштамовской «Египетской марки» кяхтинский чай встречался только у Даля, но эта фраза возвращала ему вкус.

декабрь 2004 – ноябрь 2007