Текст книги "Петербургские тени"

Зоя Борисовна как Сергей Павлович

Зоя Борисовна – человек конкретный. Главные люди ее жизни – те, с кем она лично общалась. Есть, правда, одно исключение. С Сергеем Дягилевым она не могла совпасть, но вспоминает о нем постоянно.

Хотя почему не могла? Еще как могла! Причем по самому что ни есть существенному поводу.

Разве это возможно? Когда импресарио умер, ей исполнилось семь лет. Ну так они пересеклись, когда ей было несколько недель от роду.

Об этом свидетельствует картина на стене ее комнаты. На ней изображена деревянная церковь в Селищах Новгородской губернии.

Живопись, конечно, не очень. Правда, живопись тут не при чем. В 1872 году здесь крестили Дягилева, а через пятьдесят лет ее.

Кстати, на книжной полке в квартире на Грибоедова тоже стоит фигурка Сергея Павловича. Так что к этой истории она относится со всей серьезностью.

Что-то Зоя Борисовна чувствует в этом человеке важное. Впрочем, если их встреча оказалась возможна, то и он к ней не совсем безразличен.

Нет сомнения, что великий импресарио и моя соседка – фигуры сопоставимые. Хотя бы потому, что главную часть жизни обоих составили встречи и разговоры.

Вот что у Сергея Павловича выходило блестяще. Сколько раз беседа начиналась пустяками, а потом выплывало важное решение.

Надо же так поговорить со Стравинским, чтобы тот принялся за «Петрушку». Вдруг понял, что если сейчас что-то необходимо, то именно этот балет.

Дело, как видно, в том, что Дягилев сочинял свою жизнь. Относился к своему существованию так, как скульптор относится к камню или глине.

Это почувствовал умный Бакст. В портрете с няней изобразил своего приятеля в интерьере квартиры на Фонтанке.

Казалось бы, обстановка вполне бытовая, ан нет. Комнату на заднем плане закрывает не дверь, а что-то вроде занавеса.

Сам же Сергей Павлович на авансцене. Смотрит прямо на зрителя и приготовился к какому-то властному жесту.

В самом деле существовал этот занавес или художник его придумал? На то Дягилев и человек театра, чтобы разделять жизнь на сцену и закулисье.

Есть много подтверждений того, что импресарио разделял. Иногда был жестким и властным и – почти сразу же – мягким и доверчивым.

Актер! Кожей ощущающий границу своего публичного и непубличного существования.

Казалось бы, при чем тут Зоя Борисовна? Она-то точно чужда театральности. И по воспитанию, и по возрасту все это ей не очень свойственно.

Общее, впрочем, есть. Можно еще раз вспомнить: «Хотите, Зоя, новеллу?», присовокупив к названному жанру романы, повести и поэмы.

Еще есть сходство в занятиях. Ведь Дягилев тоже создавал среду. Не зря он подчеркивал свои родственные отношения с Петром Великим.

Возможно, так высоко оценив Дягилева, Зоя Борисовна проговорилась. Подчеркнула, что ценит в себе те качества, которые самыми главными считал он.

Уж чего-чего, а деклараций импресарио не избегал. Однажды даже пикировался по этому поводу с испанским королем Альфонсо ХIII.

Как видно, король был очень неглуп. Как-то сразу он раскусил конкурента и ему захотелось его подразнить.

– А что делаете в труппе вы? Вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепиано. Тогда что же?

Своим ответом Дягилев подчеркнул: да, конкурент. Если бы жизнь сложилась иначе, он вполне мог взять на себя королевские обязанности.

– Ваше величество, я – как вы. Я не делаю ничего, и в то же время я незаменим.

Зоя Борисовна тоже могла бы стать королевой. Или, по меньшей мере, Дягилевым.

Даже сейчас, удалившись от дел, она следует тем правилам, которые когда-то приняла для себя. Правила это удивительно простые. Даже странно, что отнюдь не все люди на свете считают их для себя обязательными.

Твоя жизнь – это не только твоя жизнь. Если ты существуешь, то только в той степени, в какой существуют другие люди.

Память и памятники

У меня есть еще одно доказательство ее особых качеств. Тут так же как с упомянутой Нарышкиной. Бывают случаи, когда все ясно с первого взгляда.

У режиссера-документалиста Владислава Виноградова есть привычка щелкать фотоаппаратом. Увидит что-то любопытное – и непременно зафиксирует.

Все-таки, Виноградов – бывший оператор. У человека этой профессии не два глаза, а три.

Так вот однажды звонит Владислав Борисович. Рассказывает, что ходил на какое-то сборище. Всех, кто попал к нему в кадр, знает, кроме одной пожилой женщины.

Как вы понимаете, это была Зоя Борисовна. Причем ее он снимал больше других. Все вглядывался и пытался понять: отчего кажется, что они знакомы много лет?

Кстати, Сергей Павлович имеет отношение не только к Зое Борисовне, но и к этой повести. Может, даже не столько он сам, сколько его скульптурный портрет работы Левона Лазарева.

Странный у Лазарева Дягилев. Человек-легенда, то есть отчасти – человек, а отчасти – памятник. Один глаз – иронический, другой – смотрит поверх голов.

Импресарио бронзовеет, наливается величием, но нечто дерзкое в нем тоже присутствует. Он готов и к жизни в веках, и к очередной неожиданной выходке.

Кажется, мы с вами уже читали о таком монументе. «Я хотел, но не успел проститься с каждым из них, – завершает мемуарную книгу Валентин Катаев, – так как мне вдруг показалось, будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец».

Вот так себя чувствует Зоя Борисовна. Особенно тогда, когда опять узнает, что кому-то из ее знакомых поставлен памятник.

Сколько их? Уж ахматовских-то просто не перечесть. Еще не забыты Зощенко, Шостакович, Тынянов, Мандельштам…

Даже младшему ее современнику Бродскому есть монумент во дворе филфака петербургского Университета работы ее давнего знакомого Константина Симуна. Перед нами Вечный Странник, возможно даже, Вечный Жид. Вот почему основанием для головы поэта скульптор сделал мраморный чемодан.

Да, нелегко нашей героине. Она еще не успела проститься со всеми, а морозная вечность тут как тут.

Из разговоров. Сталин, Дмитрий Дмитриевич и Анна Андреевна

АЛ: Поговорим о смерти Сталина. Это все же событие центральное. Завершался огромный период жизни.

ЗТ: Уверяю вас, в нашем доме никто не плакал… Брат недавно женился и снимал комнату у бывшей секретарши Бухарина. Несмотря на арест начальника, она оставалась жутко партийной. Комната крохотная, по сути пенал. Коля и Катя легли спать на узкую кроватку, вдруг распахивается дверь, с воплем влетает рыдающая хозяйка: «Сталин умер!». Молодожены натянули на голову одеяло и просто умирали от хохота… Еще я знаю такую историю от Рихтера. Так вышло, что Нина Львовна узнала о смерти Прокофьева раньше, чем о смерти Сталина. Немедленно помчалась к Прокофьевым. Стоит рядом с телом композитора в совершенном потрясении. Тут в комнату врывается дама. Такая нарядная, дородная. Это супруга композитора Книппера. Любимого, надо сказать, племянника Ольги Леонардовны. Что сам Лев Константинович, что его супруга были людьми ограниченными. Оба такие физкультурники. Так вот дама прямо с порога вопит: «Сталин умер». Нина Львовна, тщедушная, тоненькая, схватила эту тетку и вытолкала за дверь… Андрей Вознесенский сравнил Нину Львовну с французскими кружевами. Вот вам и кружева… Самого же Рихтера в день смерти Сталина и Прокофьева не было в Москве. В столицу, чтобы играть на похоронах вождя, его доставили из Тбилиси. Самолет был набит венками и цветами. От Рихтера я знаю такую фразу: Прокофьев много раз повторял, что Сталина он не переживет. На похороны Сергея Сергеевича пришли шесть человек.

АЛ: Вот как завершились его давние отношения со Сталиным. Пожалуй, эти отношения были еще более трудными, чем у Шостаковича. И степень компромисса едва ли не крайней. Почти отчаянной. Все же кантату на слова коммунистического манифеста написал именно Прокофьев.

ЗТ: Знаете, почему Прокофьев запоминал любые телефоны? Потому что он к каждому номеру придумывал мелодию. И все же даже в этой оратории есть блеск. Хотите так? Пожалуйста. Ах, еще так? Сколько угодно. И при этом всегда с необычайной остротой, едва ли не злостью. Или он пишет оперу «Семен Котко». Ну что, казалось бы, тут может быть? А ведь Рихтер считал ее самой великой оперой двадцатого века. Единственное препятствие, говорил он, либретто, которое никому не удастся сломать. Если бы кто-то смог отделить сюжет от музыки, он бы понял, что текст тут не при чем. Недавно эту оперу поставили в Мариинке, и слова отступили. Получился гоголевский спектакль. Не только смешной, но и страшный.

АЛ: Прокофьев умер, не узнав о том, что Сталин тоже смертен. Шостаковичу повезло больше. Какое-то время он прожил с ощущением, что Сталина уже нет. Как известно, Дмитрий Дмитриевич был очень сосредоточен на теме своих отношений с вождем. Может, потому его музыка – нечто большее, чем музыка? То есть ни в коем случае не что-то, ублажающее слух, но всегда рассказ о самом важном.

ЗТ: Лучше всех о Шостаковиче сказал Зощенко. Есть такое его письмо Мариэтте Шагинян, в котором он пишет, что Дмитрий Дмитриевич – не трепетный, а жесткий. Что его существование – почти катастрофа. Рихтер брался пересказывать некоторые его сочинения, говорил, какой текст прочитывается им за нотами. Существует запись, где он говорит о Восьмой симфонии как о «страшной трагедии, перехлестнувшей Шекспира». Святослав Теофилович мог точно назвать, какие события и катаклизмы композитор перекладывает на язык своего искусства.

АЛ: И при этом все-таки слов не было – и не могло быть. А если они и были, как, например, во Второй симфонии, то они, скорее, скрывали какой-то более существенный смысл…

ЗТ: Удивительно, что публика это в Шостаковиче сразу чувствовала. Видели бы вы, как она вела себя во время премьеры Пятой симфонии! Это был ноябрь тридцать седьмого года… Все в руках держали программки с текстом Алексея Толстого, в котором тот объяснял, какое это жизнеутверждающее произведение… В ложе сидели Толстой, певец Иван Ершов. А еще мамы Мравинского и Шостаковича. И, конечно, сам Дмитрий Дмитриевич. Сейчас я часто сижу в этой ложе и вспоминаю тот день… После того как Мравинский закончил и положил дирижерскую палочку, был шквал аплодисментов. Затем зал встал. Тогда Евгений Александрович поднял ноты над головой, и на сцену вышел композитор. Тут возникла секунда тишины, и мы услышали голос Ивана Васильевича Ершова, который кричал, сложив руки рупором: «Душенька…» Слово, может, и не самое подходящее, но в то же время точное…

АЛ: Мне вспоминается ваш рассказ о том, как Дмитрий Дмитриевич позвал к себе Зощенко для того, чтобы вместе помолчать. Как видно, молчанию он доверял больше, чем словам. Все-таки тишина – это тоже музыка. Об этом еще Малер размышлял.

ЗТ: У него и с Ахматовой был такой музыкальный диалог… Музыкальный в том смысле, что он не предполагал каких-либо объяснений… «Песня без слов». Как-то Анна Андреевна мне сказала, что написала посвящение Дмитрию Дмитриевичу, а вот книжки, чтобы ему подарить, у нее нет. Перед этим как раз вышла ее книга под редакцией Суркова. Такая узенькая, красная. Она сама называла ее «Коммунистический манифест». Ахматова попросила меня отдать мой экземпляр, пообещав, что следующая книга за ней.

Думаю, Анне Андреевне хотелось, чтобы Дмитрий Дмитриевич написал «Реквием» на ее стихи, но он, как известно, этого не сделал. Слишком много им было уже сказано на эту тему. По сути, все его творчество, начиная с пятой симфонии, это реквием по невинным жертвам… И все же диалог не прервался. Дмитрий Дмитриевич даже отчасти выполнил ее пожелание, направив к ней своего ученика Тищенко, который написал свой «Реквием»… Ахматова как-то сказала, что умный человек – это тот, кто может ответить на десятую реплику.

АЛ: Ответить на десятую реплику – это ответить не сразу?

ЗТ: Именно сразу. Понять, для чего человек завел разговор. Мастером такого рода ответов был Рихтер. Как-то прибегает к нему Нина Львовна: «Голованов дает нам квартиру». Голованов был не только мужем Неждановой, директором и худруком Большого театра, но еще и средним композитором. Слава сразу все понял и сказал: «Голованова я играть не буду». Нина Львовна даже заплакала: «Славочка, один раз прелюды Голованова – и у нас будет свой дом». Так и остались Рихтер и Дорлиак в общежитии.

Уже после смерти Анны Андреевны делаю интерьеры ахматовского музея в Бежецке. Для этого мне нужны кое-какие портреты. Прошу Ирину Антоновну, вдову Шостаковича, дать фотографию Дмитрия Дмитриевича. И тут вспоминаю про красную книжку, которую Анна Андреевна у меня когда-то отобрала. Спрашиваю, сохранилась ли она у нее. Рассказываю о том, что сначала это был мой экземпляр. Ирина Антоновна тут же приносит книгу из соседней комнаты. На первой странице рукой Анны Андреевны написано: «Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле». Я восхищена, а Ирина Антоновна говорит, что у нее есть надпись еще лучше. Вынимает крохотную книжечку Пастернака. Читаю: «…В эти дни я хочу сказать, что мы не должны себе изменять… и да хранит Вас издали Ваше великое будущее. Февраль 48 года». И это Борис Леонидович, ученик Скрябина, который в принципе музыку Шостаковича не должен был особенно ценить…

Неосуществленный памятник

Самое начало горбачевского времени. Никто не спросит: «Как дела?» или «Как здоровье?», а только: «Что прочел?» или «Что собираешься читать?».

Сидят они с Рихтером в гостинице и обсуждают последние публикации. В чем-то впереди он, а в чем-то она.

Посмотреть со стороны, так типичные двоечники. Будто раз пять оставались на второй год и наконец перешли в следующий класс.

Оказывается, и это пропустили, и то. Но не унывают, а, напротив, радуются новому знанию.

Само собой, от спешно заштрихованных «белых пятнах» перешли к итогам.

Эти журнальные подшивки тоже, конечно, памятник, но все же когда-нибудь воздвигнут настоящий монумент.

Что это может быть такое? И вообще, какое сооружение вместит весь ужас прошедших лет?

Сколько раз Рихтер делился с ней своими фантазиями. Причем всегда со многими подробностями. Будто прямо сейчас собирался их осуществить.

На сей раз Святослав Теофилович хотел рассказать о памятнике жертвам террора, который когда-нибудь установят в центре Москвы.

Она уже приготовилась слушать, как вдруг им помешали.

Представляете: полный зал, музыкант положил руки на клавиши, а тут в дверь стучат.

Вы, мол, переживали по поводу билета на поезд, так мы его принесли.

Вот что-то подобное произошло в эту минуту.

Возвращаться к начатому разговору уже не хотелось. Тут ведь тоже требуется вдохновение, а оно куда-то испарилось.

Сон Зои Борисовны

Казалось бы, вещие сны – прерогатива художественных персонажей, но почти через год она увидела вещий сон.

Чему, впрочем, удивляться? Вокруг нее всегда такая концентрация искусства, что с ней и должно случаться нечто подобное.

Все видно отчетливо, как в кино. Тот же гостиничный номер. Справа на диване сидит Зоя Борисовна, а Рихтер слева на стуле.

Уж не попала ли она опять в тот день? Тогда их диалог прервался на полуслове, а сейчас продолжается.

«Помните, – говорит Рихтер, – мавзолей Ленина? Ведь действительно выдающееся творение». «Да, – кивает она, – замечательное» – «А стены, стены…» – настаивает он. – «Что говорить, стены превосходные…»

А потом еще какие-то аргументы с его стороны. Она опять же не спорит, но хочет понять, к чему он ведет.

Да как к чему? Ведь это и есть памятник. Достаточно выбить с четырех сторон имена жертв.

Все имена. Тысячи, сотни тысяч. А имена поэтов, художников и музыкантов выделить золотом. Чтобы они читались вместе со всеми, но в то же время отдельно.

Гроб с Лениным? Пусть находится в центре. Может, и жестоко оставлять вождя наедине с жертвами, но нельзя сказать, что несправедливо.

Она вся в этой истории. Хотя сон ее личный, недоступный для посторонних, но право отгадки тут отдано другому.

Ответ Рихтера

Вскоре стало известно, что Святослав Теофилович заболел. Жил в каком-то монастыре во Франции. Прошел слух, что он умирает.

Навестить его направилась их общая приятельница. По просьбе Зои Борисовны она рассказала ему эту историю.

Рихтер помолчал, а потом произнес: «Очень похоже». С одной стороны, он подтверждал свое мнение, высказанное во сне, но в то же время хотел что-то уточнить.

Такой человек. Сам почти музыкальный инструмент. Множество людей не заметят, а он один обратит внимание.

Невозможно додумывать за Рихтера. Уж очень большая глубина. Вряд ли кто-то еще обладал таким слухом.

И все же попробуем. Не зря у Зои Борисовны было добавление. Никаких параллелей она не проводила, но они появились сами собой.

Покаяние как фильм

Начнем с другого разговора. Вернее, какой разговор? Всего-то несколько фраз.

В это время вдруг возникла мода на покаяние. Чуть не по каждому поводу это слово припоминалось.

Прежде чем слово стало едва ли не ключевым, на экраны вышел одноименный фильм.

Зоя Борисовна всячески расписывала достоинства картины, а Рихтер сказал, что не пойдет. Почему? Да потому, что ему, видите ли, не нравится название.

Наклонился близко-близко к уху и произнес шепотом. Слишком важной и сокровенной была эта мысль.

Говорил он не только от своего имени, но от многих людей его круга. Эпоха им досталась не лучшая, но они все же себя отстояли.

Может, им выпали какие-то поблажки? Да какие поблажки! Жизнь прошла в тех же очередях и на тех же заседаниях, но их это не очень коснулось.

Так вот относительно мавзолея тоже есть нюанс. Идея, конечно, красивая, вполне в его духе, но что-то мешает с ней согласиться.

Уж не подумал ли он о непрерывном шелесте ног? О том, что толпа, идущая мимо гроба Ленина, превращает покаяние в любопытство?

Из разговоров. Лева

ЗТ: Дружба наша с Левой Гумилевым началась очень давно, но прерывалась его арестами. Бывали разные периоды. После последнего возвращения из лагеря в пятьдесят шестом у нас был настоящий роман. Анне Андреевне, конечно, хотелось, чтобы вышло что-то серьезное, но я совсем не могла соответствовать его требованиям… Леве нужна была такая женщина, которая ради него сможет забыть все. Маму. Папу. Дочку. Профессию. И свою жизнь с ним будет воспринимать как служение.

АЛ: Может, поговорим об отношениях Льва Николаевича с матерью? Вокруг этой темы столько всякого.

ЗТ: После постановления Ахматову стали вытеснять из Шереметьевского дворца. Арктическому институту понадобились эти площади. Момент был подходящий, и Ахматова попала на улицу Красной конницы. В компенсацию за две комнаты в Фонтанном доме она получила примерно такие же. Как она выражалась, «с видом на пис». Напротив стоял дом с гранитными колоннами архитектора Бароча. В войну его разбомбило и проходящие мимо граждане часто заглядывали на руины по малой нужде.

Одна комната из двух считалась Левиной. Но Лева сидел, а тут подросла Аня Каминская. Анна Андреевна оказалась в самой маленькой комнатке, у лестницы. Чтобы не тревожить соседей, я стучала монеткой в стену, и она шла открывать дверь. Вообще, Ахматовой всю жизнь доставались худшие комнаты. Только в Фонтанном доме Пунин ей отрядил приличную.

АЛ: Ахматова не знала отдельных квартир?

ЗТ: Очень много времени она вообще проводила вне дома. К примеру, шла с моими родителями в филармонию, потом они направлялись к нам, и она неделю гостила в маминой комнате… Так бывало множество раз, пока ей не стало тяжело подниматься на пятый этаж. Первая отдельная квартира Ахматовой – на Ленина. Эту квартиру дали ей, но она потащила за собой Пуниных, и в результате опять вышла коммуналка. Потом Пунины произвели себя в родственники. Когда у них был суд с Левой по поводу наследства, то они говорили о себе «Ахматовы», а свидетели с их стороны называли Анну Андреевну «бабушкой». Ахматова – и «бабушка»! Даже судья, услышав такое, улыбнулась. Помню разговор в Союзе писателей о детях Ани Каминской: «Сейчас придут правнуки Ахматовой»…

Кстати, когда Анна Андреевна вышла замуж за Пунина, он привел ее в квартиру, где жила его прежняя жена, Анна Евгеньевна Аренс.

АЛ: Вот он, тот самый, по Булгакову, «квартирный вопрос». В такой ситуации все сложно. Выйти на кухню и т. д. В результате унижены все.

Зоя Борисовна Томашевская. 19 ноября 2005 года.

ЗТ: И Анна Андреевна, которой некуда деться. И Пунин, и его бывшая жена. И при этом нужно сидеть за одним столом, вместе обедать. Правда, Анна Евгеньевна переносила это кротко. Она была добрая, неизменно внимательная к Ахматовой, всегда с ней здоровалась первой. Во время войны Аренс покончила с собой. Потом Пунин увлекся своей ученицей Мартой Голубевой и по большей части жил у нее. Марта была женщиной очень робкой и тихой… После того как Пунин и Ахматова расстались, Николай Николаевич вел себя так, как подобает мужчине в такой ситуации. Идет, к примеру, по коридору и выключает свет, хотя видит, что Анна Андреевна выходит из дверей. Не очень-то он ее оберегал.

АЛ: Потом у Николая Николаевича появилось чувство вины.

ЗТ: Вместе с Пуниным в эвакуации были Анна Евгеньевна, Ира и маленькая, только что появившаяся на свет Аня. Ахматова показывала маме открытку от Николая Николаевича. Самая обыкновенная почтовая карточка. Тот ехал из блокадного Ленинграда в Самарканд и писал из Череповца. Текст такой: умираю, прошу о прощении, не доеду до Самарканда, умоляю помочь семье. Эта открытка всегда лежала у нее в сумочке. Потом куда-то исчезла.

Кое-что в этой истории я поняла благодаря Ольге Александровне Ивановой, родственнице Александра Николаевича Бенуа. Ольга Александровна попала в Ташкент одновременно с Ахматовой. У нее умерла дочка, а муж находился на фронте. Мужу дали отпуск, и она его ждала. Совершенно не могла оставаться дома и встречала все поезда подряд. Ольга Александровна рассказывает, что все эти дни в конце платформы стояла Анна Андреевна с гвоздикой в руках. Она знала, что поезд идет через Ташкент, и надеялась с Пуниным встретиться. Второе письмо от Пунина было уже из Самарканда. В отличие от открытки, оно опубликовано. Пунин пытается объяснить все, что произошло. Говорит о том, насколько он счастлив и благодарен.

АЛ: А Гаршин в это время уже присутствовал?

ЗТ: Гаршин появился в тридцать седьмом году, сразу после разрыва с Пуниным. Как раз начался роман Пунина с Мартой. Можно сказать, Анна Андреевна так защищалась. У него – Марта, а у нее – Гаршин… Гаршин Анне Андреевне поклонялся, а она в отношениях с ним находила для себя утешение.

Во время блокады в нашей квартире все стекла были выбиты и мы переехали в первый этаж. Из бомбоубежища мы взяли к себе тот диван, на котором спала Ахматова. Теперь на нем спала я. Помню, темно, едва горят коптилки, стук в дверь, входит Гаршин…Много раз, конечно, я с Владимиром Георгиевичем встречалась, но дружбы не было… А тут он сразу обращается ко мне: «Позвольте посидеть на этом диване». Стал приходить чуть не каждую неделю. Посидит-посидит, потом встает и прощается… Конечно, этим он меня покорил. Казалось, вот оно, настоящее чувство… Мне показывали надпись на однотомнике Пушкина, который Гаршин получил «от Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских» примерно в это время: «Владимиру Георгиевичу Гаршину – Человеку в звериных дебрях с любовью… 26 января 1942 года. Ленинград в осаде».

Во время блокады Гаршин стал главным патологоанатомом города. Хорошо помню день, когда он сказал, что на сегодня зарегистрировано 650 тысяч умерших. Это было 19 февраля. Самая середина всех испытаний. В блокаду у него умерла жена. Анна Андреевна об этом знала. С тех пор в разговорах и в письмах она называла его мужем. Но в блокаду ее рядом с ним не было, а потому главного она не понимала. Все-таки Владимир Георгиевич – племянник Всеволода Михайловича, и наследственность тут определенная. Плюс голод, холод, страшные обязанности, которые он на себя взвалил. Видевшая его в это время Юдина рассказывала, что он казался ей невменяемым.

При этом Владимир Георгиевич продолжал работать. Жил он, правда, уже при больнице. Несколько раз его забирали в психушку. Выходила его одна врачиха, на которой он в конце концов женился. Эта врачиха всячески пыталась поддержать мнение, что с Гаршиным ничего не происходит. Лечился он тайно, в основном на дому. Зарегистрировались они после разрыва с Анной Андреевной, но всю блокаду прожили вместе.

Есть такой рассказ Владимира Адмони и его жены Тамары Сильман. 5 мая сорок четвертого года они вместе с Анной Андреевной вернулись из Ташкента. Ахматову на вокзале встречает Гаршин. Первое, что он ей говорит: «Куда вас везти?». Она сказала, что к Рыбаковым. Адмони и Сильман тоже поехали провожать, зашли в квартиру. Из той комнаты, где остались вдвоем Ахматова и Гаршин, раздался страшный крик, почти вопль. Она его выгнала. Об этом есть стихи. Называются: «Без даты».

 
А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, —
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…
 

АЛ: Выходит что-то вроде ответа на упомянутое вами посвящение на однотомнике Пушкина. Тот, кого Борис Викторович назвал «человеком в звериных дебрях», сам теперь стал как волк. Цитата почти прямая: «Человеку в звериных дебрях…» – «А человек, который для меня теперь никто…»

ЗТ: Когда грянуло постановление сорок шестого года, то папа, помню, сказал: «Боже, какое счастье, что они не поженились! Чтобы с ними было!». Они оба совершенно неприспособленные. Она не могла бы помогать ему, а он не смог бы ухаживать за ней. Возможно, не связав себя с Анной Андреевной, Владимир Георгиевич ее спасал. Он понимал, что у него уже нет сил ее защитить… Будь они вместе, его бы сразу выгнали с работы. Что бы они делали? Два почти раздавленных человека…

АЛ: А Лев Николаевич все это время сидит в тюрьме.

ЗТ: Да, сидит, а когда в пятьдесят шестом возвращается, то сразу отправляется на Красную Конницу. Как известно, Никита пообещал всем сидельцам жилплощадь и прописку по месту ареста. Ира Пунина тут же сказала, что Леву ни в коем случае нельзя прописывать. Иначе у него никогда не будет своей комнаты. Анна Андреевна согласилась. И сам Лева, кстати сказать, отнесся к этому спокойно. На Коннице его поселили в проходной комнате. То есть днем это была столовая, а на ночь ставилась раскладушка. Работать он умел где придется. По большей части, в библиотеках. В этом отношении был неприхотлив.

Действительно, сидельцы стали кое-что получать. Моей крестной, вернувшейся из тех же мест, что и Лева, дали двенадцатиметровую комнату вместо великолепной квартиры на Васильевском. А до Левы очередь почему-то не доходила. Ира Пунина объясняла это так: все, мол, знают, что он живет на Коннице, а значит не очень нуждается в собственном жилье. Поэтому для того, чтобы ему что-то дали, его нужно от матери отселить.

Однажды мы с Левой возвращаемся и видим, что его раскладушка стоит на лестнице. Это был, конечно, предел. Тут начались всякие жуткие разговоры. Анна Андреевна была в доме, но Лева набросился не на нее, а на Иру. «У тебя отец был умница, но мерзавец, – сказал он, – а мать – ангел, но дура. Так ты у своих родителей унаследовала худшее»…

АЛ: Это надо как-то прокомментировать.

ЗТ: Лева считал, что его арестовали из-за Пунина. Что во время допросов тот назвал его. Как это ни горько, тут есть доля правды. Сейчас протоколы допросов Пунина опубликованы и в них действительно фигурирует Гумилев… После этого скандала мы ушли. Скорее всего, он пошел к Татьяне Крюковой. Это была очень милая и умная женщина. Этнограф, ученица Лихачева. Она в Леву была страшно влюблена. Работала в Музее этнографии. Жила с сыном тут же – в комнатах для сотрудников при музее.

После этой истории я с Ахматовой продолжала общаться. И Лева тоже. Первого октября шестьдесят первого года, в его день рождения, мы, купив торт и цветы, пошли к Анне Андреевне. Она тогда гостила у Адмони и Сильман на Плеханова, в доме Глазунова, в первом этаже… Я накрывала на стол, а Лева в это время о чем-то разговаривал с матерью. Тут и случилось то, что я до сих пор не могу до конца объяснить. Возможно, что-то сказала Анна Андреевна. Лева вдруг вскинулся, схватил меня за руку, и мы ушли. Он даже забыл надеть шапку. Мать он увидел через пять лет – уже мертвой.

Лева всем поставил условие: «Или я – или мама». На это я ему сказала: «Ну, ты мне не ставь условий, иначе мне надо будет выбирать: ты – или родители». Вообще, Лева много чего на эту тему говорил. Что одну половину своих сроков он отбыл за папу, а вторую – за маму, а она с ним так поступила… Уверял, что стихи отца лучше ахматовских…

Мне он все же позволил общаться с Анной Андреевной. В каком-то смысле для них обоих это был канал связи. Когда Лева приходил ко мне, то некоторое время терпел, а потом все же обязательно спрашивал о маме. И Ахматова от меня про Леву узнавала… Однажды мы с Настей зимой отдыхали в Зеленогорске, в Доме архитектора, и на финских санках покатили в Комарово. Анна Андреевна жила в Доме творчества писателей. Входим к ней в номер, а она вдруг резко приподнимается: «Что-нибудь с Левой?».

Я, как могла, пыталась его с матерью помирить. Выходим после защиты его докторской. Такие довольные, в руках охапки цветов. Я говорю: «Пойдем к Анне Андреевне, она ведь знает, что ты сегодня защищался». Анна Андреевна в эти дни лежала с аппендицитом в больнице Ленина. Он, к моему удивлению, соглашается. Веселые доходим от Университета до больницы. Тут он садится на скамейку: «Ты сходи, а я тут подожду». Я возмущаюсь: «Лева, ты же умный человек», а он на это отвечает: «Я не умный, а талантливый».

АЛ: Лев Николаевич был человек жесткий, не терпящий компромиссов. Может, это такая лагерная закваска?

ЗТ: Посылки Леве в лагерь оплачивал Лозинский. Обычно собирали их несколько месяцев. Старались, чтобы было все необходимое для жизни. Дальше все делала я. Отправлять продуктовые посылки из Ленинграда было запрещено, а из Вишеры или Луги разрешалось… Однажды отправили такую посылку, а через некоторое время она вернулась обратно. Сверху лежит журнал «Огонек», в котором напечатана ахматовская «Слава миру». Потом я много раз присутствовала при таких его речах: «Мама, я для тебя только поэтическая тема. Я не сделал ради тебя только одного – не брал рейхстаг со знаменем в руках».

АЛ: А что Анна Андреевна?

ЗТ: Молчала. Молчать она умела. Это ее особый дар.

АЛ: Вообще, положение сына двух великих людей очень сложное…

ЗТ: Еще бы! Если бы он, как Валька Зощенко, был никем… Тем не менее он своими родителями очень гордился. Помню, на защите его докторской оппоненты наперебой говорят: «Как написано! Какой русский язык!», а Лева с места сказал: «Происхождение обязывает».