Текст книги "Петербургские тени"
![](/books_files/covers/thumbs_240/peterburgskie-teni-132390.jpg)
Автор книги: Александр Ласкин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Апостолов как апостол
В «Антиформалистическом райке» Шостакович изображает собрание в каком-то Дворце культуры. С осуждением формалистической музыки выступают Единицын, Двойкин и Тройкин.
Очень важно, что каждый персонаж представлен номером. Примерно как в романе Замятина, где всякое «я» выкорчевано и существует только «мы».
Прототипы легко узнаваемы. Каждый, конечно, цифра, один из миллиона, но и не совсем пустое место.
К примеру, Единицын исполняет текст на мелодию «Сулико». Как известно, под эту музыку у Сталина тоже кое-что вытанцовывалось.
Что касается Двойкина, то он напоминает Жданова. Такое ощущение, что некоторые формулировки они явно сочиняли вместе.
Зато у Тройкина нет особых примет. Это может быть и Давид Заславский, и Платон Керженцев, и Павел Апостолов.
Фамилия-то какая: Апостолов! Остальные тоже чувствуют себя приобщенными, но тут это сказано прямым текстом.
Отчество, можно сказать, уточняющее. Павел Иванович. Как-то не очень вяжется с именем гоголевского персонажа высокая миссия ученика.
Что касается текстов, то стиль тот самый. В эту эпоху критические статьи почти не отличались от докладных записок.
Судите хотя бы по названиям: «О программности советской музыки», «К вопросу о воплощении отрицательного образа в музыке», «За чистоту реализма в советской музыке».
И еще с десяток, начинающихся буквами «О», «К» и «За».
Самый удивительный заголовок: «Насущные проблемы казахской музыки». Что за проблемы такие? Неужто те самые, о которых говорится в сочинении под шапкой: «Назревшие вопросы музыкального творчества».
Судьба Апостолова
Апостолова Дмитрий Дмитриевич выносил с трудом. В разговорах, в стиле своего райка, именовал не иначе как Опостыловым.
Что касается критика, то он не только по службе в аппарате ЦК не любил Шостаковича, но и по личным мотивам. Только выдастся минутка, Павел Иванович откладывает дела и принимается за музыку.
На симфонии не замахивался, но маршей и хоров написал предостаточно. Так что по крайней мере в этой узкой области они были конкурентами.
Дмитрий Дмитриевич свои творения предпочитал слушать, а Павел Иванович сам вставал за дирижерский пульт. Спиной чувствовал, как в такт его музыке дышит зрительный зал.
Шостакович время от времени впадал в немилость, а Апостолов всегда в фаворе. Иногда воспользуется правами партийного работника и свое положение упрочит.
Особенно вольготно ему жилось после сорок восьмого года. И не только потому, что вселился в кабинет на престижном третьем этаже, но и из-за того, что конкурент опять подвергся гонениям.
Можно по аналогии вспомнить одного питерского профессора. Когда началась травля Ахматовой и Зощенко, ему поручили развить идеи постановления.
Он, конечно, добавил масла в огонь. Все-таки, когда живешь в академической квартире, это невольно становится привычкой.
Лет через двадцать в студенческой аудитории профессор вновь вернулся к этой теме. Когда учебная программа подошла к ней вплотную, он решил не уклоняться.
Превозносить обиженных писателей было бы так же глупо, как отрекаться от своих статей. Он сделал попытку избежать крайностей и выразился примерно так:
– В конце сороковых годов Зощенко и Ахматову преследовали. Немалую роль в этом сыграл и я.
Вот такое сложное чувство. Не разберешь, хвалится человек или все же ощущает неловкость.
Примерно в таком духе мог сказать о Шостаковиче Павел Иванович. Да, травили. Закоперщиками были люди позначительней, но и я находился невдалеке.
Репетиция
Вообще-то дело не в кабинете и даже не в этаже. Просто время не стоит на месте. В иные годы идешь на концерт с целью его дальнейшего изничтожения, а сейчас только из любопытства.
А еще для того, чтобы не забывали. Помнили, что Павел Иванович, как всегда, в первых рядах. Если кого-то заинтересует его мнение, он сразу все объяснит.
Разумеется, Апостолов не мог пропустить Четырнадцатой симфонии. Все-таки Шостакович. К тому же интересно понять, насколько тот прислушался к его критике.
Как Павел Иванович и предполагал, не обошлось без неожиданностей. Когда Баршай уже занял дирижерское место, композитора под руки вывели на сцену.
Дмитрию Дмитриевичу было уже трудно ходить. Он и прежде выглядел необычно хрупким, а теперь истончился до последней степени.
Всякое движение стало для него небезопасно. Когда кто-то к нему подходил, он всегда извинялся за то, что не может подняться.
Сейчас он сидя беседовал со зрительным залом. Правда, голос звучал твердо. Очевидно, к этому выступлению он готовился заранее.
– Когда я писал симфонию, то был уверен, что умираю. Я думал о том, как тяжело умирать с нечистой совестью. Всем людям с чистой совестью посвящаю свое сочинение.
Апостолов, конечно, немного приободрился. Если Шостакович сейчас говорил искренне, то он и с себя не снимал вины.
Потом вступил оркестр. Все какие-то выкрики и требования. Медные настаивали на своем, а скрипки изо всех сил старались их поддержать.
Обычная для композитора экзальтация. Сначала один музыкальный вал, потом другой… Чувствуешь себя кем-то вроде гребца, переплывающего море в шторм.
О победе искусства над действительностью
Апостолов не понимал, действительно ему нехорошо или так на него действует музыка. Но когда певица Мирошникова пропела: «Сегодня он умрет, любовник мой и брат», – он догадался, что это действительно смерть.
Сразу вспомнились слова Шостаковича. Значит, когда композитор писал свое сочинение, у него тоже покалывало слева и кружилась голова.
Было очевидно, что симфония не оставляет ему никаких надежд. «То пробил смерти час, – настаивала Мирошникова, – и нет пути назад».
Значит, сегодня. Да что сегодня! Прямо сейчас, не откладывая ни на мгновение то, что решило провидение.
И все же соглашаться так просто не хотелось. Возможности вступать в спор у него не было, но зато он мог выйти из зала.
Прочь, прочь от недобрых предупреждений. Чем дальше он будет от них, тем больше шансов обмануть судьбу.
Апостолов встал и начал выбираться. Насколько хватало сил, любезно улыбался соседям и медленно двигался к проходу.
Не так легко покинуть переполненный зал. Ощущение такое, что не только зрители, но и оркестранты смотрят исключительно на тебя.
К тому же страшно мешает музыка. Кажется, тебе в спину улюлюкают скрипки и что-то неодобрительное тянет виолончель.
А медные, медные… Грохочут так, словно собирают вновь прибывших на Страшный суд.
Нет, все-таки смерти не избежать. Жаль, что это случится не в своей постели, а в фойе театра. Правда, солдат, о котором пела певица, тоже умирал на посту, «в траншее», «до наступленья ночи».
За годы рядом с искусством Апостолов привык, что музыка несовершенна. Даже к ушедшим мастерам у него имелись претензии: по крайней мере, он точно знал, насколько их творения нужны зрителю.
На сей раз никакой границы между ним и симфонией не существовало. Наверное потому, когда он уже почти не слышал своего сердца, в оркестре вступили барабаны.
Смог бы Павел Иванович самостоятельно подняться на такую высоту? Его марши и хоры говорили о том, что чувствуют многие, а Дмитрий Дмитриевич написал только о нем.
Апостолов так и подумал: Дмитрий Дмитриевич. Захотелось сказать композитору, что настолько сильно он никогда не чувствовал музыку, но все же решил отложить разговор.
После того, как стихли аплодисменты, Павел Иванович уже не имел права медлить. Следовало подождать, когда зрители покинут фойе, и сразу начать собираться.
Еще он поразмышлял над словом «репетиция». О том, что ад в его жизни уже был. Изображенный настолько явственно, что можно было не сомневался в том, как будет выглядеть настоящий.
О замысле и воплощении
Через несколько дней Шостакович писал другу в Ленинград: «В Москве произошли печальные события. Скончался главный режиссер цирка Арнольд Григорьевич Арнольд. Он был славным человеком. Во время пятого номера моей симфонии стало дурно музыкальному деятелю Павлу Ивановичу Апостолову. Он успел выйти из битком набитого зала и через некоторое время скончался».
Почему-то сразу узнаешь Дмитрия Дмитриевича. Отчетливо представляешь его крепко сжатые губы и взгляд, направленный в себя.
Обращаешь внимание на то, насколько все продуманно. Вроде бы жанр письма предполагает необязательность, но здесь все на своем месте.
Вот что такое эзопов язык. Не только расположение фраз, но даже порядок слов тут имеет значение.
Действительно, стоит вчитаться. Отчего печальных событий несколько, а симпатичный человек один? При этом Арнольд назван режиссером, а Апостолов музыкальным деятелем.
Какое, в самом деле, отношение Апостолов имеет к тому, чему посвящали жизнь Соллертинский или Асафьев? А вот по части иного рода деятельности он сильно преуспел.
Между прочим сообщается о том, что все случилось во время «пятого номера». Того самого, который называется «Начеку».
Уж конечно, Дмитрий Дмитриевич знал, что один литературный генерал любит называть себя «солдатом партии». Так что слова «солдат» и «начеку» имели дополнительный смысл.
Помимо злободневного, в этой истории присутствовал план куда более важный.
Речь о том самом, уже упомянутом сюжете. О цепочке событий, предполагающей присутствие автора. Или, говоря прямо, о замысле Творца.
Кажется, Зоя Борисовна тоже что-то такое имеет в виду. Когда она вновь спрашивает: «Думаете, финал?», – это означает: если все случилось так, а не иначе, то не обошлось без направляющей руки.
Из разговоров. Николай Павлович (продолжение)
ЗТ: На чем мы остановились?
АЛ: Таня Анциферова написала письмо.
ЗТ: Дальше начались еще более удивительные события. В Академии художеств занятия с первого октября, поэтому в отпуск я уезжала позже всех. В августе сорок шестого родители были в Гурзуфе, а я еще сидела дома. Вдруг звонок в дверь, появляется Николай Павлович: «Зоинька, посмотрите, что я получил». Обыкновенная почтовая карточка. Детским крупным почерком написано: «Хочу вам сообщить, что ваша дочь жива. Если вас интересуют подробности, приезжайте по адресу: Тюресово…» Написала это школьная подруга Татьяны, с которой они вместе попали в Рур. Николай Павлович говорит: «Завтра я туда пойду». Я ему: «Куда вы пойдете? Это семьдесят километров как минимум. Я пойду с вами, но только мы поедем на поезде». «Нет, – отвечает он, – ради такого счастья я должен что-то совершить». Едва уговорила его доехать до Сестрорецка, а дальше мы шли пешком. Искали дорогу, наткнулись на ларек, купили газету, а в ней постановление о Зощенко и Ахматовой. Так что это число можно определить точно. Мы шли по берегу с газетой в руках, присаживались на каждом камне, перечитывали снова и снова. Переживали, обсуждали, гадали, что будет дальше. Пришли в Тюресово уже в сумерки, нашли одноклассницу и она рассказала нам все. О шахтах, о Мазоне, об американском певце.
Дальнейшее я знаю из рассказов общих знакомых. Анциферова в это время уже взяли в московский Литературный музей. Так вот, приходит он после поездки в Ленинград на работу, садится в кресло и говорит: «Как бы я хотел сейчас умереть». Музейные дамы, как им и положено, затрепетали, а он продолжает: «Я так люблю жизнь, поэтому имею право умереть счастливым». Николай Павлович понимал, что он уже никогда не увидит Татьяну, но ему было достаточно того, что она жива.
Тут есть кое-что еще… Рассказываю эту историю Елене Сергеевне Булгаковой. Она слушает, слушает, а потом лезет в ящик и вынимает фотографию: «Это Данцигская православная церковь. Ее строил мой родной брат – архитектор».
Но и это еще не финал. Еду первый раз за границу. В Америку. Вообще-то в Америку мне хотелось меньше всего. Но зато, думала, увижусь с Бродским. Сидим у Иосифа дома, болтаем. И тут я говорю: «Знаешь, что меня огорчает? Впервые в жизни я в Пасху не дома». И рассказываю о том, что для нас была Пасха, какие куличи делала мама, как я еще ребенком раскрашивала яйца. Вспоминаю, что обязательно шли на крестный ход. Это всегда удивительное зрелище. Все окна в храме раскрыты настежь, а потому кажется, что церковь светится изнутри… Из года в год в гости к нам приходили одни и те же люди. Неизменно бывали Лозинский и Ахматова. Вообще-то Лозинский к нам всегда приходил с женой, Татьяной Борисовной, но на пасху только с Анной Андреевной. Как видно, для них обоих с этим праздником было что-то связано. Ведь у них был роман в шестнадцатом году.
![](b00001203.jpg)
Зоя Борисовна Томашевская в Пушкине. 2006 год
АЛ: Как роман?
ЗТ: А Вы почитайте стишки. Все стихи шестнадцатого года об этом. Другое дело, что все это было благородно и нескандально. Так как это и должно быть у этих двух людей. Так вот, я рассказываю Бродскому о том, кто приходил к нам на Пасху, и добавляю, что всегда бывал Николай Павлович Анциферов. А до этого Иосиф меня спрашивал: «А хочешь мы разыщем кого-то из тех, кто уехал?», а я ему отвечала: «Да нет, мне тебя хватает». Но тут я вспоминаю о его предложении и говорю: «Единственный человек, которого я хотела бы увидеть – это Танечка Анциферова». – «А что ты о ней знаешь?» – «Знаю только, что в сорок третьем году она попала в Америку». Иосиф потыкал какие-то непонятные кнопки и буквально через минуту на экране компьютера появилось: «Татьяна Николаевна Анциферова-Камендровская. Вашингтон, улица, дом… Диктор «Голоса Америки». Иосиф пришел в восторг и сразу потребовал: «Позвони сейчас». И тут же набрал ее номер. «Таня, вы меня, конечно, не помните, – говорю я, – но я очень хорошо знала вашего отца». – «Как вас зовут?» – «Зоя Томашевская». Тут она так разрыдалась. И я в ответ. Потом она говорит: «Приезжайте ко мне на Пасху. Я вас умоляю». Иосиф немедленно купил мне билеты в Вашингтон, Таня меня встретила, и мы отпраздновали Пасху.
Я провела несколько дней в Вашингтоне. В Пасхальное воскресенье отправились в храм. Вашингтонская церковь стоит на холме. Такая американская Нередица… Всю жизнь я хожу в церковь в этот день, но у нас этот праздник проходит уж очень деловито. А тут как в театре. Женщины с цветами, маленькие дети с иконками в руках…
Думаете, уже финал? Не тут-то было. У меня была такая знакомая – Нина Нератова. В юности отличалась необыкновенной красотой. Среди наших студентов именовалась не иначе как «мадонна ВАХ». ВАХ – Всероссийская Академия художеств. Когда я поступила, она уже защищала диплом у Осмеркина. Еще в студенческие годы вышла замуж за архитектора Ивана Нератова… До войны Нератов участвовал в проектировании Дома Советов.
Нератов на фронте пропал без вести, и Нина опять вышла замуж. Это было уже замужество без страстей. Но зато второй муж устроил ей быт, хорошо относился к ее сыну. Потом умер и он. Нина осталась одна, жила на площади Искусств, в том доме, где находилась «Бродячая собака», только на самом верху… Мне нравилось к ней ходить. Нас связывали воспоминания. И квартира была примечательная. Книг немыслимое количество… Говорили обо всем. А об Иване ни словечка. Я даже не знала, что он вдруг объявился.
После моего возвращения из Америки Нина вдруг сама начала: «А теперь, Зоя, я должна рассказать…» Тут-то я узнала, что Иван не погиб, а попал в Америку, жил в Вашингтоне. Очень преуспевал, много строил, постоянно присылал ей посылки. Так и не женился… Наступает самый главный момент. Она показывает мне фотографию церкви, построенной по его проекту. Я ее сразу узнаю. Это та самая американская Нередица. «А ты знаешь, – говорит она, – что Иван умер, расписывая свод этого храма. Его нашли мертвым на лесах».
АЛ: Вот видите, как бывает. Все сошлось.
ЗТ: Да, как у Пастернака. «Судьбы скрещенья…»
АЛ: История, конечно, святочная, но эпоха страшноватая. И понять ее до конца может лишь тот, кто через это прошел. В сравнении с этим опытом даже эмиграция покажется санаторием.
ЗТ: Все же я вспоминаю это время с благодарностью. Особенно войну. До этого я была маминой и папиной дочкой, это была жизнь не моя, а родительская. А в войну я почувствовала себя самостоятельным человеком. Конечно, тут имеет значение возраст. В восемнадцать лет все необыкновенно интересно.
Что же касается эмиграции, то тут я могу вспомнить то, что слышала от Анны Андреевны. Был такой знаменитый концерт в Колонном зале. Сначала на сцену вышли чуть ли не семьдесят разных поэтов. Все по ранжиру, в соответствии со своей значимостью. Ахматова и Пастернак в самом конце. Семьдесят человек не вызвали никаких особых чувств, а когда появились эти двое, зал поднялся. Анна Андреевна, повернувшись к Борису Леонидовичу, сказала: «Дорого нам обойдутся эти овации»… После концерта собрались у Пастернака. Звонит Вертинский и просит разрешения приехать. Спрашивают Ахматову, она милостиво кивает: «Да, конечно». Когда Вертинский явился, застолье было в разгаре. Александр Николаевич берет слово и произносит: «Я хочу выпить за Родину. Кто, как не я, имеет право на этот тост». Пастернак на это говорит: «Вы – г.» Именно так, не полным словом, а одной буквой. Вертинский растерян, смотрит в сторону Анны Андреевны, но та кивает: «Да, да…»
АЛ: Может, это у него был такой «номер»?.. Вскоре в ответ на слова Всеволода Вишневского, предложившего тост «за советского поэта Пастернака», Борис Леонидович выскажется куда сильнее. Уши Александра Николаевича он поберег, а моряку Вишневскому сказал совершенно по-матросски…
ЗТ: Про Вишневского не скажу, а с Вертинским мне все ясно. Неслучайно Александр Николаевич потом сам пересказывал эту историю другим. Причем удивлялся, скорее, себе. Он не только осознал, что случилось, но, возможно, с этого момента ему вообще все стало ясно.
АЛ: Все-таки одно дело – петь в шанхайском ресторане, а другое – сидеть дома и смотреть на внезапно замолчавший телефон.
Комментарий Юрия Лотмана
Не очень уверен, что так оно и было. Хотя человек, который рассказал мне эту историю, божился, что знает ее из первых уст.
Речь об Алисе Георгиевне Коонен и Александре Яковлевиче Таирове. О том, что произошло в их жизни после того как закрыли Камерный театр.
Если все-же достоверность не абсолютная, то тогда это просто другой жанр. Не историческая новелла, а притча.
О чем притча? Об искусстве, отменяющем гибель. О том, что все убитые на сцене непременно выйдут кланяться и получат от зрителей груды цветов.
Кстати, в моей «тартуской тетради» есть размышления Лотмана о достоверном и легендарном. В нашем сюжете они будут как нельзя кстати.
Перечитываешь эти записи и опять представляешь Юрия Михайловича.
Во внешности чувствуется некоторая преувеличенность. Крупный нос, огромные усы, большая шевелюра.
И в речи ощущается подчеркнутость. Каждую фразу не просто слышишь, но словно видишь написанной на доске.
Казалось бы, если спецкурс называется «Биография Пушкина», то при чем тут судьба опального театра? Как видно, дело в том, что Пушкин – это «наше все». Не только он продолжается в нас, но и мы отражаемся в нем.
«Интересно двуединство интереса к Пушкину, – говорил Юрий Михайлович 2 марта 1978 года на самой ранней, восьмичасовой лекции. – Одновременно с интересом к пушкинскому творчеству намечается интерес к личности Пушкина, интерес к Пушкину как к человеку. С самого начала этого интереса характерна волна фольклорно-недостоверного свидетельствования. Не стоит отбрасывать массовые тексты – так мы уже отбрасывали лубок, икону. Явление культуры, если оно распространено, его уже следует изучать. Устные рассказы – тоже факт русской культуры. Надо изучать легенды. В легенде заключена пусть другая, но достоверность. Достоверность народной идеализации…
Все это относится и к воспоминаниям. Существует традиционное противопоставление – писатель в жизни и писатель в творчестве. Это противопоставление идет от романтизма. Когда в нашем литературоведении существовало это противопоставление, то казалось – легко отделить, что относится к жизни, а что к творчеству. На деле все не так просто.
У нас вопрос о подлинности документа подменяется вопросом об искренности автора. Речь об искренности не должна идти. Искренность тоже включает в себя множественность проявлений. Или же мы верим черновикам, предполагаем, что они обладают непосредственностью первого впечатления. Совсем нет. Если поэт пишет, что влюблен, то это может значить, что он не влюблен, а хочет этой любви или пытается воссоздать то, что уже прошло. В стихах поэт может заново проигрывать свою жизнь, дополнять ее нереализованными ситуациями. Поэзия дает то, что не дала жизнь… Есть стороны жизни Пушкина, которые нельзя осветить. Тынянову потому нужно было стать писателем, что он должен был рассказать читателю о том, чего, оставаясь ученым, он рассказать не мог».
После того как мы дали слово Юрию Михайловичу, можно с полной уверенностью приступать.
Итак, Актриса и Режиссер… Живут непублично, театром не занимаются, но искусство странным образом берет свое.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.