Электронная библиотека » Александр Ласкин » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Петербургские тени"


  • Текст добавлен: 27 мая 2017, 17:04


Автор книги: Александр Ласкин


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Бывшая царица и бывшая актриса

Знаменитая была актриса. На служебном входе всегда ждали пять-шесть человек. Пока не распишешься на всех программках, и не надейся пойти домой.

При этом не имеет значение, хвалят их с мужем или нет. Пусть даже «Правда» разразилась критикой, это не собьет почитателей с толку.

Впрочем, когда ругают, перспектива еще есть. Если же театр закрыли, то тут и вообще говорить не о чем.

В сорок восьмом году не только она лишилась сцены, но поклонникам стало негде выражать свои чувства.

Ну если только достанут из шкафов программки, разложат что-то вроде пасьянса, а про себя думают: как там наша Федра и Адриенна?

Она тоже вспоминает о своей публике, но встретиться у них никак не выходит.

Иногда пересечешься на улице со слишком пристальным взглядом. Кажется, этот человек признал в ней бывшую греческую царицу.

Нет, надо вернуться

Из ее гримерки и из его кабинета решили не брать ничего. Пусть остается на разграбление. Если у них нет права на театр, то у противника есть право на все.

Когда уже выходили, она вдруг поняла, что без одной вещи им все же не обойтись.

Почему? Да потому что подлинное искусство. Красоты столько, что всякий раз зажмуриваешь глаза.

Такой восточный базар красок. Правда, во все это разнообразие вплетена примиряющая нота.

Не просто синий, а нежно синий. Благодаря ему даже кричаще-желтый и кричаще-зеленый не противоречат друг другу.

Это макет их первого спектакля. Когда зимой четырнадцатого года открывали театр, то про себя радовались, что восполняют дефицит палитры.

Казалось бы, для чего холодной Москве индийский эпос? Наверное, для того же, для чего москвичам сны и миражи.

Те же и макет спектакля

Она попросила, а он сразу согласился. Именно красный, синий и зеленый. Эти цвета будут разнообразить их тусклую жизнь.

Рабочие водрузили коробку в комнате мужа. Сколько раз она заходила к нему, а он задумчиво передвигал фигурки.

Не правда ли, похоже на игру в шахматы? Чертя зигзаги и прямые линии, персонажи упрямо продвигались к финалу.

Каково изгнанным актеру и режиссеру жить прямо в театре? Ведь любой шорох за стенкой напоминает о том, что с ними произошло.

Даже из квартиры выходить не хочется. Трудно примириться с тем, что ты идешь за хлебом, в то время как другие спешат на репетицию.

Успокаиваешься рядом с макетом. Берешь фигурку за хрупкие плечи, и сразу возникает уверенность, что сейчас непременно должно получиться.

Вот и осуществилась мечта Гордона Крэга об актере-марионетке. Правда, в не очень оптимистическом отечественном варианте.

Дело не только в том, что деревянному актеру все подвластно, но еще и в том, что он никогда не предаст режиссера.

Потому он и идеальный, что существует исключительно для игры. Тихо-мирно будет лежать в коробочке и ждать начала спектакля.

…и Николай Второй

Макет был как бы театр в театре. Внутри огромного каменного здания тайно существовала крохотная сцена.

В тот час, когда открывался занавес большого зала, оживал и театрик в кабинете. Поддержанные его или ее пальцами на подмостки выходили актеры.

Еще неизвестно, какие исполнители более деревянные – те, что играли в настоящем спектакле, или те, что они держали в своих руках.

Некоторое время муж и жена расстраивались, что нет аплодисментов, но впоследствии стало ясно, что это поправимо. Если деревянное может стать живым, то признание непременно придет.

Помните, мы вспоминали о сверженном Николае Втором? Во время прогулок он чувствовал примерно то же, что эти двое рядом с макетом.

Ведь Екатерининский парк тоже своего рода макет. Знак того, что огромное может стать настолько маленьким, что ты на миг ощутишь себя ребенком.

И еще тут важно то, что в разговоре с Зоей Борисовной как-то сформулировал Рихтер. «Они любят знаменитостей, – сказал он, – а я люблю музыку».

Значит, дело не в публике и размерах сцены, но только в Актрисе и Режиссере. В их уверенности в том, что одолеть обстоятельства можно только таким образом.

Сколько мы знаем о «потаенной литературе», а тут «потаенный театр». И не только потаенный, но еще игрушечный. Представляющий собой нечто важное и серьезное, и в то же время едва ли не шутовское.

Из разговоров. Александр Александрович и опять Александр Николаевич

ЗТ: С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице «Москва»… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. «О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!» Я уже собралась ответить: «И не подумаю!», как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!..

Как видно, я сделала все, о чем меня просил наш завхоз. Правда, почему-то совершенно не помню, кому еще я относила повестки. В памяти сохранился только Осмеркин… Жил и работал Александр Александрович напротив ВХУТЕМАСа на Мясницкой, занимал бывшую мастерскую Рерберга… С волнением поднимаюсь по лестнице, представляю себе его в шубе и собольей шапке. Звоню. Дверь распахивается, и передо мной предстает он. Грязный, невозможно грязный. Его знаменитая шуба выглядит совершенно потертой. На голове та же шапка, но вся облезлая, съеденная молью. Я была просто потрясена. Осмеркин взял у меня из рук повестку, не глядя положил в карман, и спросил: «А вы любите стихи, детка? Пожалуйста, зайдите. Мы с Левушкой Бруни играем в стихи. Вдвоем играть очень скучно». Когда Осмеркин говорил, у него была физиономия как у младенца… Не без страха вхожу в мастерскую. Там действительно сидит художник Бруни – в черном пальто с черным каракулевым воротником и в каракулевой черной шапке, надетой почти на нос. От холода руки прячет в рукава… Смысл игры такой. Один произносит: «Мой дядя самых честных правил», другой отвечает: «Любви все возрасты покорны». Дальше: «Не искушай меня без нужды»… и так до бесконечности. Или, если не можешь ничего вспомнить, говоришь «пас»… От неловкости, от непонимания, что происходит, я в основном «пасовала», но это совсем не смущало моих партнеров. И тут, можете себе представить, выпадает буква «ж». Бруни и Осмеркин ничего не могут сказать, а я с удовольствием произношу: «Жил на свете рыцарь бедный»… Осмеркин вскочил, стал меня целовать и обнимать. «Зоинька, – говорит, – мне кажется я знаю вас всю жизнь». И прибавляет: «Вы придете завтра?». С этих пор я стала ходить к нему почти каждый день. Через площадку от мастерской находилась его квартира. Там жили его вторая жена Елена Константиновна и две дочки.

АЛ: А почему он не мог поиграть с дочками? Или, к примеру, с женой?

ЗТ: Видно, не желали. К тому же и дочки были совершенно не те. Им бы в карты, в «дурака». Елена Константиновна была чтица, рубенсовского типа дама. Часто мне говорила: «Не понимаю, почему я вас люблю. Я отлично знаю, что вы меня терпеть не можете». Я очень смущалась, а Александр Александрович говорил: «Ну, конечно, Леночка… Потому что ты плохо ко мне относишься»… Во время войны Александр Александрович с Еленой Константиновной развелся и женился на Наде Навроцкой. Это была очень красивая женщина итальянско-армянского происхождения.

Я так прижилась в этом доме, что как-то мы вместе встречали Новый год… У Осмеркина был любимый ученик Коля Сергеев. Парень он был немного простоватый. И очень восторженный. В это время Коля заканчивал институт, защищал диплом, и Осмеркин с ним много возился. Коля настолько верил своему учителю, что влюбился в меня. И еще как! До самой смерти он писал мне письма. У него уже была семья, дети. По дороге к Осмеркину мы с Колей всегда старались украсть для Александра Александровича полено-другое. Мастерская была гигантская, со стеклянным потолком, метров семь высоты. Труба от печки невероятно длинная. Просто километр трубы. Александр Александрович положит полено в печку, чуть расстегнется, заулыбается и гордо так говорит: «Немного тепла, разговоры про искусство, и я – Осмеркин».

Рассказы были удивительные! Помню историю о том, как перед входом в «Бродячую собаку» Есенин читал ему стихотворение «Собаке Качалова». Говорил он об этом с упоением, с горящими глазами. Анна Андреевна называла Осмеркина «милым другом». Мопассановский смысл тут тоже присутствовал. Александр Александрович был дамский угодник… Вскоре Осмеркин познакомился с папой и мамой, стал бывать у нас… Летом сорок пятого года, сразу после войны мы с Александром Александровичем, моим преподавателем Юрием Никитичем Емельяновым и студенткой Архитектурного института Валей Лютиковой поехали в Пушкин… Кругом руины, повсюду находили мины. Купались около Камероновой галереи. Купальных костюмов у нас, понятно, не было, поэтому мужчины отправились в одну сторону, мы с Валей – в другую. Входим в воду – и вдруг я слышу голос Юрия Никитича: «Зойка-то наша – чистый Майоль». Я потом долго мучалась: кто такой Майоль? Хорошо это или плохо?

АЛ: Осмеркин, насколько я помню, учился в Екатеринославе в одном классе с Вертинским.

ЗТ: Еще у них был третий товарищ, такой Давид Аркин. Как-то Осмеркин показывал мне свои гимназические фотографии, и я ему сказала, что этот Аркин у нас в Архитектурном преподает. На это Осмеркин рассказал, что в гимназии они все трое любили порассуждать о своем будущем. Сам Александр Александрович говорил, что станет «художником», Аркин видел себя «приват-доцентом», Вертинский – «знаменитостью».

АЛ: Удивительно, что они все почувствовали верно. Вертинский – настоящая знаменитость, то, что называется «звезда». Осмеркин – само воплощение художника. Аркин – типичный приват-доцент.

ЗТ: Как-то Александр Александрович приходит к нам на Гоголевский. Вытаскивает не какой-то там треугольник, а настоящий роскошный конверт. Белый такой, ослепительный. С удивительно красивыми марками. Написано: «СССР, художнику Осмеркину». Адреса нет, но как-то через Союз художников письмо дошло. Начиналось оно так: «Дорогой Саша! Ты теперь знаменитый художник, а я – знаменитый артист…» Дальше о том, как он мечтает попасть в Союз, но на свою просьбу получил отказ. «Сходи к Алешке, попроси, чтобы он вмешался». Выход нашелся и помимо Толстого… Хотя кое-кто пишет о нищете Вертинского, у него все же нашлись средства на вагон с медикаментами для советской армии. Поэтому ему и позволили вернуться. Встречать Вертинского на вокзале Осмеркин взял меня.

АЛ: А кто еще встречал Вертинского?

ЗТ: Не помню. Сейчас я о многом жалею. И это не запомнила, и то. С тем не сфотографировалось, этого не расспросила. Вот Корней Иванович Чуковский поступал по-другому. Когда Лидия Корнеевна сказала ему, что познакомилась с Ахматовой, он ее сразу спросил: «Надеюсь, ты все записываешь?»

Корней Иванович сам поступал именно так. Если он отмечал в дневнике, что обедал с Блоком, то тут же рисовал план и указывал, кто где сидел. А для меня критерий был один: интересно мне это или нет. Запоминала я только то, что на меня производило впечатление.

Приехал Вертинский с женой и дочкой, жена была еще пузата второй, Настей. Жена – писаная красавица. Просто фаюмский портрет. Это когда глаза находятся за пределами овала лица… Ей было девятнадцать, а ему пятьдесят три. Появившись на вокзале, Вертинский бросился к Осмеркину. «Я так счастлив, – сказал Александр Николаевич, – у меня жена, дочка», а Осмеркин ему ответил: «Я счастливее тебя в два раза. У меня две жены и две дочки». Осмеркин действительно с обеими женами – бывшей и настоящей – находился в одинаково хороших отношениях… Первый концерт Вертинского состоялся не в театре Красной Армии, как иногда пишут, а в клубе МВД на Лубянке. Единственный раз он пел с набеленным лицом и в костюме Пьеро. После этого ему этот костюм запретили и он стал выступать как все остальные эстрадные артисты. Правда, пиджак был с короткими рукавами – для того, чтобы зритель мог видеть руки.

В сорок восьмом году Осмеркина отовсюду выгнали за формализм. Средств к существованию не было, он очень бедствовал. Если я в это время у него останавливалась, то старалась его подкормить. Помню, по карманам собираю пятаки на хлеб и молоко. Отсчитываю нужную сумму, отдаю Коле Сергееву. Мы вместе выходим из мастерской и видим, что по лестнице поднимается Вертинский, а за ним шофер с двумя корзинами, из которых торчат какие-то пакеты. «Коленька, возвращайтесь, – говорит Вертинский, – мы сейчас выпьем, поговорим об искусстве, почитаем стихи». Дома у Осмеркина Вертинский начинает доставать из пакетов какую-то невообразимую снедь, рыбу, бутылки. При этом что-то рассказывает и цитирует Пушкина… Пушкина он читал потрясающе. Буквально всего знал наизусть. Мы пируем, спешить некуда. Так проходит день. Александр Николаевич немного устал, ходит по гостиной, рассматривает петербургские этюды на стенах. «Саша, – говорит он, – я влюблен в эти вещи. – Когда-нибудь ты мне что-нибудь продашь». «Выбери все, что тебе нравится, – отвечает Осмеркин, – я тебе подарю». Вертинский долго-долго смотрит, потом останавливается на какой-то вещи. «Ну, конечно, – говорит Осмеркин, – пожалуйста…» Вертинский достает заранее заготовленную пачку денег и кладет на стол. Он так это сделал, что отказаться было невозможно…

Инициатором травли Осмеркина был Иогансон. В Академии художеств только у них двоих было по мастерской. Все настоящие творческие ребята шли к Осмеркину, все карьеристы – к Иогансону. Я присутствовала при том, как после всего этого Иогансон пришел к Александру Александровичу. Разумеется, он делал вид, что совершенно не при чем. Принес триста рублей. Надя Навроцкая хотела деньги вернуть, но Осмеркин сказал: «Наденька, ну зачем же. У нас же ничего нет…»

Осмеркин умер 25 июня 1953 года. Я была в Крыму с полугодовалой Настей. Поехать на похороны я не могла, но потом в Гурзуфе появился Аникушин и кое-что рассказал. В день смерти было заседание президиума Академии художеств. Кто-то вошел и сообщил о том, что скончался Осмеркин. В абсолютной тишине скульптор Матвеев произнес: «И убийца рядом с нами…»

После смерти Осмеркина Вертинский очень опекал его вдову. Как-то звонит, зовет на ужин. Надя говорит, что не может, у нее в это время были какие-то проблемы с зубами. «Наденька, уверяю вас, – сказал Вертинский, – все замечательно жуется даже без зубов». Надя продолжает возражать. «Я вам обещаю, – говорит Александр Николаевич, – что мы с тещей тоже вынем наши челюсти». Когда Надя все же пришла, то на рояле в хрустальной вазе лежали две челюсти… А вот еще столь же неожиданная шутка. Как-то Вертинский препирается с дочерью Настей. «Настенька, я тебя прошу, съешь пирожок» – «Не хочу, папа» – «Ну, съешь, я куплю тебе куклу» – «Не хочу» – «Ну, котлетку съешь, я тебе велосипед куплю» – «Я сказала, не хочу» – «Слушай, жареные сторублевки будешь жрать?»

Рихтер как режиссер

Люди этой компании не желали становиться узкими специалистами и при возможности стремились куда-то ускользнуть.

По этой части самым удивительным человеком был Рихтер. Мало ему того, что он музыкант. Все время хотелось попробовать себя в чем-то еще.

Именно что попробовать. То есть перейти из разряда гениев в разряд новичков.

Может, его не устраивало, что «исполнитель» родственно «исполнительности», а он чувствовал себя автором. Исполнителем, конечно, тоже, но автором все же больше.

Случалось ему заглядывать в области настолько далекие, что просто изумляешься. К примеру, хотел заняться оперной режиссурой. В качестве доказательства серьезности своих намерений рассказывал о том, как бы поставил тот или иной спектакль.

Утверждал, что в «Войне и мире» Прокофьева главное – ритм. Поэтому следует исполнять эту оперу в сукнах, чтобы ничто не мешало музыке. Декораций практически нет, а вот костюмы непременно музейные. Уж если шпага, то не простая, а с какой-нибудь по-особому выгнутой ручкой.

Бывало, Святослав Теофилович не только расскажет, как ему видится художественное событие, но и кое-что сделает для его осуществления.

Однажды назначил концерт на четыре часа. Почему так рано? Если бы вечером было что-то еще, так нет же, одно-единственное выступление.

Все, конечно, запаслись билетами, но при этом чертыхаются. Говорят, что много чего отменили для того, чтобы успеть.

Рихтер еще приказал погасить люстры и оставил лампочку на пюпитре.

Все это, конечно, не просто так. Ведь время белых ночей. В этот период в нашем городе воздух становится одушевленным.

И действительно, эффект удивительный. В круглые окна на хорах необычайно красиво падал свет. Из каждого окна по снопу.

Хоть перебирай световые волокна. Или так подставь руку, чтобы лучи свободно проходили между пальцами.

Только у Вермеера свет падает настолько зримо. Не растворяется по холсту, а собирается в пучок.

С этой мыслью Зоя Борисовна пришла к Рихтеру за кулисы. Выразила удовольствие по поводу того, что вышел чистый Вермеер.

Святослав Теофилович ничего не сказал, но был явно доволен. Его знакомая подтвердила, что послание не только получено, но и прочтено.

Рихтер домашний

Да если бы речь шла только о творчестве. Самое скромное мероприятие, вроде похода в музей, Рихтер превращал в событие.

Казалось бы, какие возможности у посетителя выставки? Посмотрел, выразил восхищение, призвал товарища разделить свои чувства.

Так будут вести себя люди без воображения, но Святослав Теофилович непременно что-то придумает. Он ведь не только Шопена с Бетховеном интерпретирует, но буквально всякий момент действительности.

С десяти попыток не отгадаете, как он развлекал себя и свою спутницу. Предложил подумать, какую из картин они могли бы приобрести.

А ведь разговор шел в большом музее. Если бы услышал кто-то из служителей, то ему следовало бы вызвать милиционера.

Но Рихтер и Зоя Борисовна ничуть не смущаются, ищут, на чем остановить взгляд. Холодно… Тепло… Горячо… Гойя? Пожалуй нет. Тогда, может, Рембрандт?

Это Зоя Борисовна ткнула пальцем, а Рихтер как обычно внес свои коррективы.

Слишком сложная он натура. Если и примет чужое мнение, то только что-то оговорив.

«Это бы я не купил, – отвечает, – но если бы мне подарили, то я бы повесил».

Или другая история. Тоже свидетельствующая о том, что любой момент может быть прожит так, что потом будет долго помниться.

Как-то устроил Святослав Теофилович у себя дома выставку Натальи Северцовой. Кстати, супруги Александра Георгиевича Габрического.

Вроде совсем нет повода для игры. Впрочем, у Рихтера любая минута засверкает новыми красками.

«Давайте, – говорит, – представим, за кого бы вы могли выйти замуж, а я мог бы жениться».

И тут же показал на седенькую старушку на картине «Очередь в баню». Все сидят рядом, а она немного в стороне.

«Это, – сообщает Рихтер, – надежный вариант».

В этой фразе виден автор. Вот он, оказывается, какой. Не только красивый череп, гениальные руки, но и нечто совершенно домашнее.

Среди собеседников Зои Борисовны много людей замечательных, но Рихтер еще и прелестный. Весь как бы состоящий из потоков музыки.

Что ни поворот разговора, то другая мелодия. Вот и на сей раз слышалось что-то такое, что он вполне мог бы сыграть.

Из разговоров. После войны

АЛ: А что было потом?

ЗТ: Послевоенное время для меня во многом связано с Царским Селом и Павловском. Как вы помните, именно в Екатерининском парке для меня война начиналась… Сразу после того как немцы ушли, мой институтский преподаватель Герман Германович Гримм бросился в разрушенное Царское Село. Еще с ним поехал Беликов из Охраны памятников. Был этот Беликов удивительно легкий, быстрый, шустрый. Любил рассказывать, как, не имея ни копейки, он умудряется что-то спасать. Как-то у него получалось обвести вокруг пальца любых негодяев! Гримм замечательно изображал, как маленький Беликов, подобно шарику, катился по анфиладе Екатерининского дворца.

АЛ: Как – анфиладе? Сегодня в каждом зале дворца стоят фотографии чудовищных разрушений. Есть такое письмо художника Константина Кордобовского, который одним из первых оказался в Пушкине. Он пишет о том, что восстановить дворец невозможно.

ЗТ: Правы все. Как видно, Гримм и Беликов появились до пожара, а Кордобовский – после. К тому же взрывались неразминированые снаряды. Гримм и Беликов находили бомбы на Камероновой галерее, вытаскивали их своими тонкими ручками и бросали в пруд.

После войны с фронта вернулся Федор Федорович Олейник, человек, безумно влюбленный в Павловск. Он сразу начал работу – без всякого кабинета, даже хоть какого-то места. Ходил по парку, усеянному минами, собирал в спичечные коробки осколки и детали. Потом на основании этих находок делал рисунки и чертежи. Занимался этим целыми днями. Часто Олейник брал с собой четырнадцатилетнего сына. Как-то мальчик отошел в сторону, одна бомба разорвалась, и он погиб. Это несчастье Федора Федоровича не остановило. Вскоре он добился создания реставрационной мастерской. К сорок девятому году дворец уже подводили под крышу. Тут началось «Ленинградское дело». Одно из обвинений в адрес руководителей ленинградской партийной организации Попкова и Кузнецова заключалось в том, что они слишком много денег ухнули на реставрацию.

Называлось это «превышением власти». Строительство законсервировали, главного архитектора города Баранова арестовали, Олейник умер от рака. После этого одиннадцать лет дворец стоял без крыши. На основании «превышения власти» закрыли еще и музей обороны Ленинграда. Какой это был музей! Его создавали очень хорошие художники – Петров, Суетин. Посредине зала была удивительная аллея – по обе стороны от нее стояли не деревья, а бомбы. Большие, маленькие, всякие. На каждой – портрет того, кто ее разминировал. Это производило такое впечатление!

Все послевоенное лето мы пропадали в Павловске. Что-то собирали, зарисовывали, записывали… Возвращались очень поздно. Как-то едем из Павловска с Олейником в совершенно пустом поезде без единой лампочки. Все такие довольные. Обсуждаем, кто чего сегодня нашел. Проезжаем мимо темного Царскосельского вокзала. В это время он как раз начал строиться по проекту нашего преподавателя Евгения Адольфовича Левинсона. Вдруг слышу голос помощника Левинсона Грушке: «Да ну, здесь темно, не будем садиться», а потом голос самого Левинсона: «Чего ты боишься? Что там может быть? Ну еще один Олейник». И они входят в наш вагон.

Сейчас единственным спасителем Павловского дворца считают Кучумова, а ведь он появился только тогда, когда реставрация возобновилась. Он, конечно, тоже сделал немало. Восстанавливал интерьеры, добивался того, чтобы часы ходили.

АЛ: Но героический период восстановления дворца был завершен.

ЗТ: Еще там была такая Анна Ивановна Зеленова. Крохотного роста, ножки кривые. На себе переносила вещи из павловских интерьеров в Исаакиевский собор. Первое время во дворце стоял стенд, посвященный Олейнику. На нем были представлены его знаменитые спичечные коробки и рисунки. После того как Кучумов получил Государственную премию, этот стенд куда-то запрятали.

АЛ: Война – это не только голод, холод и потери, но и унижение. Пережив такое, хочется хоть какой-то реабилитации.

ЗТ: Это коснулось даже Ахматовой. Поэтому жизнь Анны Андреевны распадается на две части. Был период ее, так сказать, отсутствия (часто она говорила: «я привыкла отсутствовать»). В это время рядом с ней находились мои родители. Лидия Яковлевна – Люся – Гинзбург. Нина Ольшевская… Вот письмо: «Ничего не знаю о тех, с кем дружила до войны…» Дальше перечисление пяти-шести имен. В довоенные десятилетия она была практически недоступна. А потом кто ее только не знал – для всех двери открывались. Достаточно было воскликнуть «Ох-ах!» – и она уже была довольна. Настоящих друзей стали вытеснять всякие там девочки. Их было великое множество. Каждая тащила с собой подарочки. Кого-то я знаю по фамилии, кого-то нет. Я тоже «человек Ахматовой», но мое служение ей другое. Анна Андреевна не просто друг моих родителей, но почти член нашей семьи. Даже если в какой-то момент ее не было рядом, она обязательно как-то давала о себе знать. К примеру, брала красивую старинную бумагу и диктовала мне новые стихи. Потом ставила свой росчерк. Еще иногда писала: «Фонтанный дом», такое-то число.

АЛ: Анна Андреевна находила удовольствие в поклонении? В этой, так сказать, «замене счастья»?

ЗТ: Нелегко об этом говорить. То есть все ясно, но сказать сложно. Как видно, с возрастом что-то с людьми происходит. Человек устает, меняются психика и привычки. Это и медицина как-то объясняет. Конечно, война и блокада к этому имеют отношение. Невероятно, но это и Бориса Викторовича коснулось. Я даже как-то пожаловалась Анне Андреевне. Она, помнится, не очень поверила. Папа всю жизнь был выше таких вещей. Я не могла вообразить его рассуждающим о карьере. А потом, как видно, накопилась критическая масса, и он стал ценить почитание. Прежде просто не замечал, а тут ему это стало интересно. Мама страшно возмущалась. Она была гораздо моложе отца, а потому ей трудно было связать это с возрастом. Это я сегодня могу понять… К Борису Викторовичу стали являться всякие дамы, он их с восторгом выслушивал, покупался на самую примитивную лесть… Понятно, ради чего это делалось. Случалось, писал за них диссертации. Была одна такая, так у нее еще в прихожей начинали лить слезы. «Ничего, – успокаивал Борис Викторович, – мы что-нибудь придумаем». Потом эта дама стала парторгом института и чуть ли не выгоняла его с работы.

В тридцатые годы люди нашего круга чрезвычайно ответственно относились ко времени. Если папа шел к Ахматовой, то говорил: «Через час вернусь» и оставлял нас в саду Фонтанного дома. Возвращался ровно через час. И не только из-за того, что мы ждали, а потому, что ни у него, ни у Анны Андреевны не было времени больше. У меня до сих пор хранится монетка, которую мы с Колькой откопали в Шереметьевском саду.

Потом началось… Казалось, Ахматова не знает, куда себя деть. Она требовала, чтобы при ней все время кто-то находился. Легче всего в этом смысле было в Комарово. Когда в какие-то часы она оставалась одна, тут же звалась Сильва Гитович с собакой. Анна Андреевна даже стала гостей зазывать. Тут было и спасение от одиночества… Прежде папа, как помните, называл ее «королевой, которая это скрывает», а в последние годы он говорил, что она – «королева, которая раздражена тем, что этого не признают».

АЛ: А как вам такой сюжет… Расстроившись из-за какой-то строчки в посвященных ей стихах Елены Шварц, Ахматова якобы сказала: «За меня половина России молится». Похоже это на позднюю Анну Андреевну?

ЗТ: Не уверена. Тут дело в контексте. Знаю только, что Лена меня осудила, когда я написала, что ездила к Ахматовой только для того, чтобы поставить чайник. Это мне ее мама говорила. Все же Анна Андреевна была очень умна. С такими людьми как папа или Габрический она в полной мере была собой, а с поклонниками немного играла. Недаром Пастернак называл все, что происходило у Ардовых, «ахматовкой». Лева, кстати, на эту «ахматовку» очень раздражался.

АЛ: А бывало, что Ахматова при всем своем уме ошибалась в людях?

ЗТ: К сожалению. Вот, к примеру, Лукницкий. Казалось бы, типичный паж. Синеглазый, восторженный, ходит по пятам. Ахматова вела с ним многочасовые беседы. Потом как-то догадалась, что он сотрудничает с органами.

АЛ: Тут действительно есть странность. С середины двадцатых годов к Ахматовой ходит человек, который собирается писать книгу о Гумилеве. Хотя имя Гумилева уже отовсюду вычеркнуто.

ЗТ: Лукницкого арестовали вместе с Андрониковым и Леной Тагер. Все повели себя по-разному. Некоторые получили задание и поэтому были освобождены.

Если уж говорить о поклонниках, то я вспоминаю Уланову во время одного из концертов Рихтера на «Декабрьских вечерах». Вообще-то я всегда любила смотреть на Славу за роялем, но на сей раз не могла оторваться от Галины Сергеевны. Она так поразительно слушала, что возникало ощущение, будто музыка исходит от нее.

АЛ: Как это говорила Анна Андреевна? «Прочесть при Зое один раз – это слишком много»…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации