Текст книги "Белые вороны, черные овцы"

Как я был шпионом

После того как Малыщицкого убрали и Молодежный остался позади, следовало сделать немногое. В частности, вернуть Рудницкому то, чем он с нами делился. Доверить чемоданчик почте было нельзя. Оставалось ждать, когда Константин Лазаревич окажется в Ленинграде.

Очень скоро Рудницкий мне позвонил и сказал, что приехал оппонировать в Институте истории искусств. Дальше разговор развивался в стиле «У вас продается славянский шкаф?». Он попросил прийти и заглянуть в зал заседаний. На вопрос «Вам будет не тяжело?» я ответил: «Не тяжело». Так мы обсудили цель моего визита.

Я все сделал как велено. Просунул голову в дверь, и он вскоре вышел. Кажется, оба чувствовали себя неловко. Все-таки дико вести себя так, словно это не книги и машинописные копии, а секретные материалы государственной важности.

К тому же нашу игру сильно портил чемоданчик. Больно несолидно он выглядел. Только представьте, что Рудницкий возвращается и все в этот момент думают: уж не в баню ли он собрался?

Вряд ли кому-то пришло в голову, что в чемоданчике действительно книги. И уж точно нельзя было представить, что вскоре «оковы тяжкие падут» и эти тексты издадут на родине.

Это случится через пару лет, а пока следовало немного остыть. Что-то сделать с вселившейся в меня неприязнью. Не к Управлению культуры или обкому партии, а к сцене как таковой. В театр я теперь почти не ходил: даже из зрительного зала мне было видно, что тут совершается что-то неправильное.

Закончим главку двумя цитатами – одной эпоха Малыщицкого в Молодежном начиналась, а другой заканчивалась. Как и положено ученому, Рудницкий обобщал, хотя уже что-то предчувствовал. Искандер же был писателем и, напротив, конкретизировал, обозначал противостоящие силы.

Передо мной две книги, когда-то подаренные Малыщицкому, – «Режиссер Мейерхольд» Рудницкого и «Под сенью грецкого ореха» Искандера.

Неслучайно Константин Лазаревич сделал надпись на этой книге. Конечно, он говорил обо всех режиссерах, но о Мейерхольде в первую очередь. Ведь Всеволод Эмильевич платил больше всех. Так что приведенные слова о «бедном и окровавленном мастере» можно отнести и к нему.

Кажется, Рудницкий сравнивал – и находил параллели. По крайней мере, он был уверен, что его младший товарищ выдержит те испытания, на которые его обрекает профессия.

«Володе Малыщицкому, – написал он, – одному из очень немногих людей, к которым применимо великое и мучительное слово – режиссер, – на счастье. К. Рудницкий. 1980».

Заключительное пожелание, кажется, высказано с ухмылкой, часто появлявшейся на лице Константина Лазаревича. Какое тут счастье, если твое главное дело не обходится без мучений? Через два года Малыщицкий это отлично знал. Были и анонимки, и выяснения отношений с труппой, и спектакли, покореженные цензурой. Так что Искандер имел все основания написать: «Дорогому Володе – нежно, братски, хамы ненавидят искусство, хамы нас не любят, значит мы делаем искусство. Фазиль. 19.3.82».

Эта надпись представляет собой доказательство от противного. Противного в прямом и в переносном смысле. Сами посудите: мы правы потому, что у нас столько недругов. Если сделанное нами вызывает ненависть, то мы достойны любви.

Опять Берсудский

С театром меня примирило преподавание в институте, Таня же успокоилась тогда, когда увидела работы Берсудского.

Все было у Эда: талант, оригинальность, смелые идеи, – но его почти никто не знал. Даже обидно: за углом дома, где располагалась котельная, каждый вечер спрашивали билетик, а к нему, как на конспиративную квартиру, попадали по одному.

Тогда Таня рассказала о Берсудском Алексею Петренко. Он мрачно бросил: «Что, обошлись без актеров?» – и смотреть не пошел. Видно, расстроился за свой цех. Что ни говорите, а есть в этом что-то странное: исполнители лезут из кожи вон, буквально тратят себя, а, выходит, без них было бы лучше.

Кстати, если бы публика изменила любимому театру и рванула к Берсудскому, то выдержали бы не все. Сложнее всего было бы людям нервным. Носившиеся по подвалу крысы вели себя так уверенно, словно это они руководили котлами.

Вскоре крысы станут героями кинематов. Будут звонить в колокола, печатать на пишущей машинке, крутить педали. Как их прототипы из котельной, они почувствуют себя главными и будут диктовать ритм.

Перестройка и мы

Помните начало «Зеркала» Тарковского? Юноша на приеме у логопеда. Докторица внушает, что это ему под силу, и он отваживается. Почти без запинки произносит: «Я могу говорить».

Этот юноша – лирический герой не только Тарковского. Когда наступила перестройка, все ощущали себя заиками. Не случайно один из главных спектаклей тех лет назывался «Говори». Каждый понимал, насколько это трудно, а порой невозможно.

Итак, продуктов не хватает, а искусства сколько угодно. Открываются двери и форточки. Прежде театры рождались раз в тридцать лет, а сейчас один за другим. В Питере в девяностом – девяносто первом их возникло около двухсот. Среди них была и «Шарманка» на Московском проспекте, 151а.

Поначалу Таня и Эд решили, что одних кинематов мало, и присоединили к ним трех клоунов. Актеры должны были создавать что-то вроде поля игры. Как ни старались они перетянуть внимание, деревянные фигурки были интересней.

Театр может обойтись без актеров, но без публики ему существовать трудно. Поначалу зрители не спешили в «Шарманку». Видно, большая их часть стояла в очередях за продуктами, а меньшая предпочитала другие спектакли.

Жить стало веселее после того, как пошли иностранцы. Что-то тут совпадало с их представлениями о новой России. К тому же, в отличие от давно знакомого Эрмитажа или Мариинки, это было нечто прежде не виданное.

Сколько раз Эду и Тане казалось, что жизнь налаживается, и вдруг выяснялось, что продолжения не будет. В апреле девяносто третьего года их известили, что за помещение придется платить. Новость поражала количеством нулей. Таких средств у них быть не могло. Если бы даже иностранцы оставляли в коробке в фойе не один, а два доллара, «Шарманку» это бы не спасло.

Вряд ли Берсудский и Жаковская удивились. В это время новые театры так же легко возникали, как и исчезали. Сперва открывались под разговоры о счастливых возможностях, а затем вам сообщали: платите денежки. То, что ваши усилия оплачены потом и кровью, в эту сумму не входит.

Об этом шел разговор в отделе культуры райисполкома. Вернее, встреч было две – сперва в полный голос, а затем полушепотом. Все же заведение казенное, а совет неформальный – не хотите ли перебраться туда, откуда приезжают ваши главные зрители?

В это время о «Шарманке» много пишут. Причем не только объясняют, что это за явление, но делятся сомнениями. «Спешите познакомиться с этим театром, – писала «Ленинградская правда», – пока он не отправился в долгое путешествие туда, где его ждут». А вот статья в «Смене», подписанная хорошо знакомым мне Максимом Максимовым: «…Пока „Шарманка“ ждет следующих гастролей – в Англию или в Штаты, в Финляндию или Швецию, время покажет, – одно можно сказать: театр неживых кинематов сегодня живее иных драматических театров. В этом пока еще можно убедиться».

Авторы явно не сговаривались, но в обоих текстах звучит «пока». Это тревожное словечко призывает быть настороже: неизвестно, что эти «шарманщики» придумают завтра!

Раз мы назвали Максима Максимова, следует кое-что объяснить. Это имя не меньше говорит о девяностых, чем те обстоятельства, о которых тут вспоминалось.

Максим заведовал отделом культуры в «Смене», но на ботаника-искусствоведа не был похож. Кажется, он носил очки, но больше помнятся крупные руки и широкие плечи. Не вызывало сомнений, что он разбирается не только в театре.

В какой-то момент ему надоело писать о «красивом» и потянуло к настоящей опасности. Он занялся криминальными расследованиями. Наверное, поначалу это походило на игру «в комиссара Мегрэ», но все закончилось по-настоящему. В июне 2004 года его убили.

Максиму обещали передать какие-то документы. Известно, что это была сауна, что тело вывозили в мешке, но исполнители до сих пор не найдены. Так что не следует расслабляться. Возможно, мы сидим в кафе или театре, а его убийцы находятся рядом.

А вот еще один штрих к тогдашним обстоятельствам. У театра был покровитель – глава администрации Московского района. Так вот, в начале девяностых даже он растерялся. Однажды нервы сдали настолько, что утром он отправился не на службу, а в «Шарманку».

Гость вошел, сел в пустом зале и долго смотрел на кинематы. Когда Таня включила один, он спросил: «Это про что?» – а она ответила: «Про нашу жизнь».

Думаю, человек, вскоре перескочивший через пару ступенек иерархической лестницы и умерший подозрительно рано, сам знал про что. Да и о фигурках, которые то ли управляют механизмами, то ли к ним привязаны, он тоже все понимал.

Словом, время было разнообразное. Возможности не только открывались, но и пресекались. Иногда, как в случае с «Шарманкой», открывались и пресекались теми же людьми.

Это не отменяет того, что эпоха была важная и значительная. Едва ли не так же, как Серебряный век или первые послереволюционные годы. Конечно, проблем хватало, но все же поле еще не зачистили: постоянно то здесь, то там возникали новые ростки.

Историю русской свободы Берсудский рассказал в трех кинематах. В первых двух свободу уничтожают, а в третьем, посвященном девяностым, она становится главной новостью дня.

Впервые эти кинематы были показаны 19 августа 1991 года. По телевизору шло «Лебединое озеро» вперемежку с пресс-конференцией путчистов. Казалось, уж какое тут искусство, но у искусства своя логика. Оно само знает, когда правильней появиться, а когда лучше переждать.

На вопрос зрителей, состоится ли спектакль, Таня отвечала: «Когда же его показывать, если не сегодня?»

Эти три кинемата заслуживают отдельного разговора. Правда, мы уж очень далеко удалились, но это поправимо – поворачиваем ручку шарманки и возвращаемся назад.

Отступление о Жане Тэнгли и его единомышленнике Эдуарде Берсудском
Краткая история невстречи

В Глазго я три раза смотрел спектакль «Шарманки». Всякий раз интересовался, как реагирует публика. Сами посудите: ну что здешним зрителям Карл Маркс? Хоть он и жил в Лондоне, но его дела и мысли им не так понятны, как свершения и поступки любого шотландского короля.

Ну а наша перестройка – это вообще что-то туманное. Казалось бы, тут не обойтись без хорошего лектора. Пусть сперва расскажет о хитросплетениях истории КПСС, а уже тогда можно переходить к кинематам.

Лектора нет и не предвидится, но всякий раз люди в зале испытывали похожие чувства. А вместе с ними и я. Улыбаюсь, а рядом тоже улыбки. Становлюсь серьезен и вижу вокруг напряженные лица.

Каждый кинемат имеет свое название, но есть и общее: «Пролетарский привет достопочтенному мэтру Жану Тэнгли от мастера Эдуарда Берсудского из колыбели трех революций». Во как закрутил! Почему «пролетарский привет»? Отчего «из колыбели»? Да и с «мастером» и «мэтром» надо бы разобраться.

Яснее всего с «колыбелью» и «революциями». Это не только место тогдашней прописки Эда, но и важная для него тема. Что касается швейцарца Жана Тэнгли, то для Берсудского это главный авторитет. Правда, о его работах он узнал тогда, когда сам создал много чего. Столько лет они двигались в одну сторону, и наконец пришло время им пересечься.

В феврале 1990 года в Москве открылась выставка Тэнгли. Как и Берсудский, скульптор творил из металлолома и утильсырья, но прежде всего из движения. Правда, у Эда не было ничего тяжелее печного горшка, а тут по воздуху летали тонны железа.

Эд и Таня ездили в Москву дважды. Хотели увидеть самого Тэнгли, но он не приехал. Зато познакомились с его помощником. Тот сказал, что в следующем году намечается выставка в Финляндии и он попробует уговорить Жана завернуть в Ленинград. Вот к этому визиту создавались новые кинематы.

Э. Берсудский. «Великая идея» (из триптиха «Пролетарский привет достопочтенному мэтру Жану Тэнгли от мастера Эдуарда Берсудского из колыбели трех революций»). 1990 г.

Через полтора года в «Шарманку» зашли туристы из Швейцарии. От них Эд и Таня узнали, что Тэнгли скончался. Так что обращенный к нему «привет» вроде как повис в воздухе. Впрочем, кто знает? Если прежде дело было в «воздушных путях», то почему бы этому не случиться еще раз?

Страна в трех кинематах

Берсудскому хотелось рассказать «достопочтенному мэтру» о своей стране. Раз тот решил наведаться в Россию, то пусть знает, что все непросто. Конечно, были Пушкин и Достоевский, но это еще не весь ответ.

Начал Эд с Маркса. Хотя философ – чужестранец, но его идеи у нас нашли почву. Помните слова о том, что «мысль материальна»? На сей раз мысль приобрела вид странной машины. Несколько поворотов ручки, и она запущена. Еще поворот, и маховик над головой основоположника летает быстрей. Сперва далеко, а потом так близко, что тот пригибается.

Вот уже Маркс не крутит ручку, а на нее опирается. Ну а маховик существует сам по себе – страшный, беспощадный, угрожающий всему вокруг.

Следующая работа – «Кремлевский мечтатель». Пожалуй, это самый мрачный из кинематов. Представьте груду металлолома. Железка к железке, и вот человек в инвалидном кресле. Чтобы мы не усомнились, что это мертвый лев, вместо головы у него череп льва.

Казалось бы, что такой может – то ли уже опочивший, то ли умирающий? Тем более что помещен он в тесную клетку. Вместе с ним, символом новой власти, здесь томятся знаки свергнутого режима – скипетр и орел с герба.

Лев умер, да здравствует лев! Зажигается звезда наподобие кремлевской, фигура начинает шевелиться. Активизируются железный посох и тесак для разделки туши. Клыкастая пасть открывается и наливается красным светом. Ясно, что запертое со всех сторон тело еще долго будет напоминать о себе.

История движется как назад, так и вперед. Морок то сгущается, то рассеивается. Так было в первую оттепель, которую Эд пропускает, так случилось и во второй раз.

В кинемате «Осенняя прогулка в эпоху перестройки» показан момент отдохновения. Прежде шага без разрешения нельзя было сделать («шаг в сторону – расстрел»), а тут – пожалуйста. Вправо, влево, куда угодно.

Тон при этом легкомысленный. Вращается земной шар, он же глобус. Крутятся зонтик, пластинка на патефоне, стрелки на часах. Поворачивается вокруг оси голова приятеля Эда, художника Ватенина. Несется вскачь деревянная лошадка. А вот то ли усталые члены, то ли жерла «Авроры». Прежде чем выстрелить, они раздуваются.

На венском стуле, словно на острове, стоят ботинки и отлично себя чувствуют. Что с того, что они никому не принадлежат? Зонтик тоже неизвестно кто крутит. По сути, мы видим «восстание вещей». Если перестройка – это бунт людей, то и все им принадлежащее не должно оставаться в стороне.

«Аврора» стреляет несколько раз, и это ускоряет общее движение. Хотя ботинки существуют отдельно, но они со своего «острова» тоже участвуют. В такт веселому свисту постукивают подошвами.

Эта картина удивляет дискретностью. Никак не связаны друг с другом ботинки, патефон, голова художника. Еще поразительней, что в этом нет драмы. Кажется, если мы бодро шагаем, то только этим одолеваем абсурд.

Э. Берсудский. «Осенняя прогулка в эпоху перестройки» (из триптиха «Пролетарский привет достопочтенному мэтру Жану Тэнгли от мастера Эдуарда Берсудского из колыбели трех революций»). 1990 г.

Ах, если бы дело было только в настроении! Улыбнулись, повеселели – и вроде как нет проблем. На самом деле все сложнее. Больше всего нас смущала «смесь» из отживших и новых правил. В сравнении с этой неразберихой союз зонтика и патефона мог показаться гармонией.

Как уже говорилось, «Шарманка» не выдержала аренды. Что ж, вернуть все хозяйство к Эду в комнату и изредка показывать гостям? После того как они создали театр, это было уже невозможно.

К тому же нынешняя ситуация отличалась от той, что отразили первые два кинемата. Тогда вариант оставался один: «молчи, скрывайся и таи». Теперь Эд и Таня научились самостоятельности.

Кстати, дискретность можно понимать и в этом смысле. Существовать по отдельности – значит жить не чужим, а своим умом.

Раз так, то после невезения непременно будет удача. Они прикидывали, что делать дальше, как вдруг получили подсказку. Театр пригласили на гастроли в Лейпциг. «Шарманщики», как их исторические предки, становились бродячими артистами.

Помните, что писала «Ленинградская правда»? «Спешите познакомиться с этим театром, пока он не отправился в долгое путешествие туда, где его ждут». Сегодня это читается как предсказание гадалки. Ведь «путешествие туда, где его ждут» – все равно что «казенный дом» и «дальняя дорога». Заглядывая вперед, можно сказать, что так и вышло. И поездили немало, и квартиры поначалу были съемные (тут это называется «социальное жилье для малоимущих»), а не свои.

Пока же они грузили свой скарб в фургоны и покидали Петербург. Тем, кто полюбил их спектакли, оставалось жалеть о потерянном, а тем, кто не видел, считать, что театра не может быть без актеров.

Отступление о том, как преодолеть заикание

Один, второй поворот ручки, и мы в Ленинграде тридцать девятого года. Ну и в последующих годах. Эд родился и рос аутсайдером: мало того что долго не разговаривал, так еще лет с двенадцати заикался.

Как могло быть иначе? Обстоятельства не способствовали плавности речи. Начать хотя бы с упомянутого года рождения. Около двух лет перед войной, четыре – на войне. Пусть не на фронте, но жизнь в тылу мирной точно не назовешь.

Вместе с родителями и братом они занимали комнату в коммуналке. Ее перегораживали занавеска и буфет. По одну сторону ели, по другую спали. В квартире было еще пять комнат, и в каждой проживала семья из трех-четырех человек.

Я сам жил в такой коммуналке. Наш коридор был широким, как улица. По нему ездили дети на трехколесных велосипедах. Кто-то постарше сбивал бы головами висящие по стенам тазы, но мы до них не доставали и чувствовали себя уверенно.

Впрочем, я сейчас об Эде. За два года до войны его отца послали служить в присоединенной Эстонии. Вдруг – радостная весть! – он возвращается. Жена с сыновьями отправляются встречать на Балтийский вокзал.

Словно по этому случаю, был прекрасный день. По крайней мере в первой своей половине. Домой решили не ехать, а погулять по городу. Все же лето, солнце, да и компания больно хороша.

Вернулись усталые. Соседка говорит, что сейчас будет выступать Молотов. Отец сел рядом с радиоприемником. Выслушал речь до конца и, даже не перекусив, отправился в военкомат.

Через два месяца он погиб во время таллинского морского перехода. Промелькнул, порадовал жену и детей и пропал в пучине волн. Его близким предстояло жить дальше. Их эвакуировали в Муром рядом с Владимиром.

Эту часть жизни Эд почти не помнит. Если что и возвращается, то такая картинка: мать с братом впрягаются в телегу и везут с поля картошку.

После блокады вернулись в Ленинград, в почти пустую комнату. Все, что можно, из нее вынесла дальняя родственница. В который раз им предстояло заново обустраивать быт.

Все же не странно, что его детский сад располагался в бывшей квартире Достоевского. Где еще ему находиться, как не там, где более всего уместны слова о «слезинке ребенка»?

Так что было от чего заикаться. Да и после хватало поводов. Случалось, начнет фразу и не может ее одолеть. В армии однополчане прямо-таки ждали построения. Бывало, все уже заканчивается, а тут он произносит: «Я».

После демобилизации Берсудский решил покончить с недугом. Услышал, что в Харькове некто Дубровский лечит гипнозом. Нашел денег, приехал, отправился на прием. Логопед долго колдовал, но помочь не смог. Так что в Питер Эд вернулся ни с чем.

Ничего не оставалось, как уйти в тень, чтобы не мозолить глаза. Когда тебя не замечают, можно позволить себе многое. В одиночку даже плакать не стыдно.

С ранних лет Берсудский делал скульптуры. В детском саду лепил их из хлебного мякиша и был наказан за непочтение к хлебу. Слава богу, ему не отбили охоты: в двадцать с небольшим он записался в студию при ДК Кирова. Правда, долго не задержался – больно настаивали здесь на правдоподобии, а ему хотелось чего-то другого.

Потом было несколько курсов лепки и рисования, а также Эрмитаж, библиотеки, поездки в Таллин, Ростов, Юрьев-Польский. Мир, в том числе и мир искусства, становился больше. Что сделать для того, чтобы с полным правом сказать: «Я – художник»? Даже эту короткую фразу заика произнесет неуверенно.

Прежде чем завершить рассказ об этом этапе, вспомним один кинемат. Редко произведения Эда настолько автобиографичны. Даже время указано: «1946». Многое случилось в этот год, но почему-то запомнился безногий на тележке: он ехал за трамваем, уцепившись за него крюком.

Было в этом что-то печальное, но и победительное. Инвалид демонстрировал свою лихость городу и миру. Вроде как говорил: хотя я лишился ног, но бесстрашия не потерял!

Через пятьдесят лет после того, как на углу Марата и Невского Эд замер в изумлении, он вырезал эту фигуру. Несчастный крутит ручку, и тележка устремляется вперед. Впечатляют большие шурупы, соединившие локтевые суставы. Да и весь он сделан грубовато. Так на то он не маршал, а солдат.

Э. Берсудский. «1946». 2003 г.

Позади тележки обезьянка держит в лапах вентилятор. Впереди – сама смерть. Туда и сюда раскачивается череп козы, позванивают колокольчики. У инвалида красным горят глаза, а сам он освещен нереальным зеленым светом.

Так они и пребывают вместе – инвалид, обезьянка, смерть… Ну и 1946 год, которого не существует отдельно, а только в этой компании[1]1
  Эту работу можно увидеть в петербургском Музее неофициального искусства. Она создана к юбилею сквота на Пушкинской, 10. Эд привез ее в двух чемоданах из Шотландии, собрал из деталей и установил. На сегодня это единственный его кинемат, который находится в России.


[Закрыть].

После того как мы сказали о том, что осложняло жизнь Эда, перескочим через ряд лет. Порадуемся, насколько там все иначе.

Как говорилось, в девяносто первом году кинематы начали гастролировать. Зрителей было столько, сколько у Эда и Тани не было никогда. Причем всем хотелось выразить свои чувства. Кто-то поднимал большой палец, другие подходили с разговорами.

Одна зрительница поинтересовалась происхождением автора кинематов. Больно непохоже то, что он делает, на так называемое современное искусство. «В каком веке родился Мастер?» – спросила она у Тани, а та ответила: «Не знаю когда, но он жив до сих пор».

Действительно, есть в Эде сходство со старинными мастерами. Теми, кто создавал химеры на крышах средневековых соборов. Да и сам он напоминает мастерового: говорит мало, работает много. Слишком болтливым собеседникам предпочитает тишайшие железки и деревяшки.

Когда Берсудского донимают поклонники, он обычно опускает голову и молчит. Говорите: «Beautiful»? Пусть будет «Beautiful». Вряд ли это слово что-то добавит к его работам.

Это сейчас он привык к комплиментам, а тогда такое говорили впервые. Поэтому он слушал с интересом. Однажды даже решил сказать алаверды.

Таня переводит, но про себя чувствует: случилось что-то очень важное. Пока не знает, что именно, но вскоре понимает, что он больше не заикается.

Может, потому его речь и текла свободно, что благодарность подействовала целительно?

В детстве Эд побаивался воспитательницы, в юности – своей тени, а сейчас он ничего не страшился. В его голосе появилась твердость. В нем слышалось то самое, уже упомянутое: «Я могу говорить».