Текст книги "Белые вороны, черные овцы"

Ночую в «Шарманке»

Теперь отправимся в «Шарманку» сегодняшнюю. Благо мы уже знаем, что надо сделать для того, чтобы перенестись вперед или назад. Несколько поворотов ручки, и мы опять в Глазго.

Вот уже много лет «Шарманка» – местная достопримечательность. Во всех путеводителях города так и говорится: сперва вы идете в кафедральный собор, а затем смотрите кинематы.

Это, так сказать, парадная сторона, но существует и закулисье. В театре есть все для того, чтобы отсюда не выходить месяцами: кухня, душ, мастерская, полки с книгами. Так и жили Эд и Таня в первые десятилетия после переезда в Шотландию. Совсем не было времени добраться до квартиры.

Несколько раз я ночевал в «Шарманке», так что могу оценить эти ощущения. Мне досталось место не в мастерской и даже не на кухне, а прямо на сцене. Вернее, собственно сцены тут нет, так как зрительный зал представляет большую комнату.

Лежишь на скамье работы Тима Стэда (этого мастера мы еще не раз вспомним), а кинематы окружают тебя со всех сторон. Проснувшись, перемигнешься с какой-нибудь деревянной рожей и опять погрузишься в сон.

Так «Шарманка» открывалась мне не только как зрителю. Да еще в такой час, когда, отработав, творения Эда остаются наедине с собой и даже не подозревают, что за ними кто-то подсматривает.

Конечно, полноценная жизнь театра начинается с утра и в час спектакля достигает пика. В это время фигурки выходят из тени и показывают все, на что способны.

Те же и бегемот

Когда мне было три-четыре года, мама или папа отводили меня в детский сад. Наш путь лежал мимо цирка. Чаще всего по дороге не происходило ничего, но однажды мы видели, как дрессировщик Дуров прогуливает бегемота. Представьте, идет дрессировщик, а впереди этакая темная куча. Все это на фоне чугунных оград и прекрасных зданий.

Словом, бегемот практически «в Летний сад гулять ходил». Может, до сада он не добирался, но направлялся в эту сторону. Как видно, Дуров чувствовал важность момента. Поэтому для всего бытового у него был ассистент. Когда большая куча производила кучу поменьше, он поворачивался и говорил:

– Золотарев!

Потом я понял, что Золотарев – это не фамилия, а род занятий. В девятнадцатом веке производное от бегемота именовали бы «ночным золотом», а того, кто следит за чистотой, «золотарем».

Помнится, от этих чудес я потерял сон. Когда засыпал, то опять видел Дурова и бегемота. Вновь все повторялось: впереди, гордые и величественные, эти двое, а за ними – человек с ведром и совком.

Почему я это вспомнил? Потому что в детстве Эда тоже хватало событий. Вот хотя бы следующий за трамваем инвалид. Были и художественные впечатления. Сколько раз он смотрел «Золотой ключик»! Видно, догадывался, что вскоре сам станет папой Карло. Будет извлекать из дерева то, чего больше не видит никто.

Словом, вкус к превращениям проявился очень давно, а потом питал его творчество. Кажется, тут цепная реакция. Сперва сам это испытываешь, а потом этим чувством заражаешь других.

Когда что-то такое посещало его зрителей? Когда увидели бегемота в районе Фонтанки? Или когда играли в солдатики? Радовались тому, что войска только идут на штурм, а ты уже знаешь, кто победит.

Ребенку неважно, кто прав. Его интересует процесс. Ощущение себя первым лицом. Может, даже богом, творящим новую реальность.

Кстати, я в детстве предпочитал игрушкам кастрюли. Они гремели, и это обозначало все: от победы до поражения, от жизни до смерти. Вернее, грохот сопровождал любое событие, а остальное было делом воображения.

Вот и в «Шарманке» вроде как играешь. Скидываешь с себя тридцать, сорок, пятьдесят лет. Хоть не гремишь посудой и не командуешь пластмассовыми войсками, но удивляешься и сопереживаешь.

Спектакль

Начнем «от печки». Или в данном случае со входа. «Шарманка» располагается не отдельно, а вместе с десятком других культурных заведений. Чтобы попасть сюда, надо подняться на второй этаж и миновать десяток дверей.

Итак, вы вошли. Теперь подождите, пока свет коснется первого кинемата и он поведает свою историю. Затем заговорят второй, третий, четвертый… Когда выскажется последний, это будет финал.

Кстати, внутри большого пространства огорожено маленькое, примерно по размеру комнаты Берсудского в Ленинграде. Конечно, шотландские зрители этого не могут знать. Лишь питерские знакомые помнят, что кинематы стояли так тесно, что оставалось место только для раскладушки.

Угадываете мысль? Кинематы сменили место жительства, но вроде как не сдвинулись с места. Возможно, и сейчас им кажется, что за окнами Ленинград. Словом, тут тоже, как в шарманке, движение вперед, а на самом деле назад.

В одном из текстов, в которых Эд и Таня объясняют цели и смысл своего театра, они называют себя «историческими скептиками». Впрочем, и без деклараций ясно, что если деревянной фигурке мерещится выбор, то это иллюзия. Пусть даже она натягивает нити или заводит механизм, но ситуацией управляет кто-то другой.

Есть, конечно, нечто нарушающее общий порядок. В такие моменты шарманка дает сбой. Об этом мы скажем чуть позже, а пока о том, как движение ни к чему не приводит. Совершает круг и возвращается в ту же точку.

Вот кинемат «Время крыс». Казалось бы, тут всем заправляют хвостатые. Прежде всего та, что в цилиндре. Уж очень уверенно она крутит ручку. Несколько поворотов, и одна ее соплеменница звонит в колокола, а другая печатает на пишущей машинке.

Нет, все же не так. Конечно, прав у нее больше, чем у машинистки и звонаря. Что касается главного, то вот же он – крысы со всех сторон облепили слепого крота. Он забавно шевелит усами, добродушно позволяя эту вакханалию.

Итак, крыса в цилиндре возомнила себя единственной, но мы-то понимаем, кто чего стоит. Правда, похоже на то, как это бывает с людьми? Чем больше они надувают щеки, тем быстрей сдуваются.

Эд говорит об этом безо всякой ажитации. Вот так же всегда спокоен Даниил Хармс. Когда мы читаем: «Из окна вывалилась третья старуха», то думаем не о скорой помощи и переломанных конечностях, а о тщете всего земного.

Отступление о Данииле Хармсе

Опять поиграем в игру «Шарманка». Сперва повернем в сторону, а затем вернемся назад. Поговорим о том, как возникает вторая реальность. Как художник использует разные материалы или не использует ничего. Творит из самого себя.

Странно назвать Хармса и ничего не объяснить. Да и вспомнить было бы правильно. Лет тридцать назад я разговаривал с вдовой Бенедикта Лившица Екатериной Константиновной. Тогда я впервые понял, что такое обэриутство.

Жила Екатерина Константиновна в небольшой питерской квартирке. По стенам висели акварели ее приятельницы Ольги Гильдебрандт. Казалось бы, в тридцатые годы актуальны барышни в красных косынках, но тут изображались дамы в кринолинах. В реальности их уже не существовало, но зато они являлись во сне.

Словом, в этом доме ценилось все сочиненное. Поэтому Хармс был здесь любимый гость. Ведь он только и делал, что выдумывал. Для этого годилась бумага, а также улица и потолок.

Сейчас бы это записали по разряду «перформансов», но прежде всего это был Хармс. Во всем, что Даниил Иванович делал, он непременно отражался.

Казалось бы, что можно извлечь из прогулки? А конкретно из того, что всякий раз они избирали тот же маршрут?

Одно время Хармс приходил к Лившицам каждый день, и они шли погулять. Когда доходили до аптеки, Даниил Иванович говорил: «Извините, мне тут надо полежать» – и укладывался на асфальт.

Это испытание его друзья прошли с честью. Не спрашивали, что это значит, а тихо стояли, будто ожидая завершения ритуала. Затем он поднимался и они двигались дальше.

Конечно, не все настолько мудры. Бывало, звали милиционера. Когда тот появлялся, все трое бодро шагали по улице.

А вот еще одна история. Однажды Хармс создал нечто вроде кинемата. Его творение не двигалось, но, так же как настоящие кинематы, представляло собой сумму. Сочетание того, что вроде как не должно соединяться.

В куче принесенного с помойки хлама особенно выделялись спинка кровати и велосипедное колесо. Все это Даниил Иванович присоединил к люстре. Из источника света она превратилась в источник угрозы, чуть ли не в дьявольскую машину.

По отдельности эти вещи ни на что не претендовали, но совсем другое, когда они вместе. То, что было выброшено за ненадобностью, вдруг стало незаменимым. Если угодно, «лучшими словами в лучшем порядке».

Удивляет сходство с текстами Хармса. Ясно, что его произведения не мягкие и теплые, а железные и деревянные. Он сам об этом сказал так: «Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется».

Представление было обращено к начальству, и оно сразу явилось. От имени и по поручению выступал домоуправ. Он поинтересовался, не настоящая ли это бомба, и вскарабкался по приставной лестнице. Пусть это спинка кровати и колесо, но тоже ничего хорошего! Сколько раз Хармса просили не выделяться, а он не угомонится.

Шарманка, возвращай нас назад. Кстати, мы не так далеко ушли от творца кинематов. Эд не признает ограничений, и как раз об этом уличная акция. И уж точно он согласится с тем, что все нужное для творчества можно найти на помойке.

Какова мораль? Что ж, пожалуйста. Для того чтобы открылись поэтические возможности, надо преодолеть прагматику. Тогда у спинки кровати и велосипедного колеса начнется новая жизнь. В хозяйстве они уже не пригодятся, но зато смогут воспарить.

Продолжение спектакля

Продолжим путь по «Шарманке». Следующий кинемат – «1937, или Замок». Речь не только об этом годе, но отчего бы болезнь не назвать так? Пусть даже она проявилась раньше и долго не оставляла потом.

Вот башня, похожая на кремлевскую. На всех этажах вершится неправый суд. Режут, рубят, бьют. Маятник, похожий на меч, ходит туда и сюда.

Казнь совершилась, четыре головы надеты на колья. Это же Мандельштам, Бабель, Цветаева, Михоэлс! Конечно, случилось это в тридцать восьмом, сороковом, сорок первом, сорок восьмом… Да и такие уходы в те годы не практиковались. Все больше засовывали голову в петлю, умирали от голода, получали пулю в затылок и погибали в автокатастрофе.

Неужели тому, кто попал в эти жернова, отсюда уже не выбраться? Оказывается, свет есть. Как только он коснулся голов казненных, ангел совершил круг вокруг башни. Значит, Бог не оставил этот дом бедствий – и направил своего представителя.

Смерть для Эда – важный персонаж. Речь не только о черепах и скелетах, которых немало в его работах, но в теме прощания. Сильнее всего она звучит в кинемате «Титаник», посвященном памяти Риты Климовой.

Про «Титаник» ничего объяснять не надо, а Климову почти никто не помнит. Тем важнее сказать о ней несколько благодарных слов. Мало кто так любил литературу. Она ее не делила на разрешенную и запрещенную, а лишь на хорошую и плохую.

Почему-то выходило, что хорошая литература чаще всего запрещена. Чтобы познакомить с ней больше людей, надлежало сделать закладку. Отправить в мир еще четыре копии.

Вот настолько мы были литературоцентричны! Хорошо еще изобрели пишущие машинки. А так бы книги, как в Древней Руси, распространялись путем переписывания.

Риту сослали на три года в Читинскую область – подальше от хороших книг и средств распространения. Ровно столько оставалось до перестройки. Выпустили ее прямо к празднику гласности. Казалось бы, ей следует быть в первых рядах, но получилось иначе.

Советскую власть Климова – и такие, как она, – победила, но с болезнью не справилась. Лечиться она начала в России, а в апреле девяносто четвертого по приглашению Эда и Тани отправилась в Шотландию.

В первое время действительно появилась надежда. Домой Рита возвращалась с чемоданом лекарств для химиотерапии.

Врачи предполагают, а Бог располагает. Рите обещали пять лет жизни, но умерла она через три месяца.

Вот о чем кинемат «Титаник». При этом тут нет ни фигурки женщины с книгой, ни тюремных решеток. Вообще это не только о ней, но и о том, что такое смерть и утрата.

Звучит музыка, вращаются колеса, мерно колышутся крылья… На одном месте крутится человек с подзорной трубой, которая почему-то обращена не вдаль, а на центральную ось.

Может, этот, с трубой, капитан «Титаника»? Неважно, куда смотрит труба, ведь корабль идет ко дну. Да и одежда уже необязательна. Поэтому все герои голые, как и должно быть перед Страшным судом.

Капитан тоже практически голый, на нем только фрак и цилиндр. Это уже не имеющие смысла знаки власти. Все равно что фуражка и китель.

Если «Титаник» опускается под воду, то пассажиры вскоре попадут на небо. Поэтому корабль оснащен большими крыльями, а капитан – маленькими. Он ритмично вскидывает руки, словно пытаясь взлететь. Ну а как иначе? В подобных ситуациях ему следует быть впереди всех.

Не забудем про колокол с надписью «Титаник». Он звонит по тебе, вернее по всем нам. Так вышло, что название корабля стало именем катастрофы. Только его произносишь, и уже ничего объяснять не надо.

Откуда же ощущение гармонии? Может, дело в дистанции? Минувшее видится словно со стороны. Смотришь на эти кружения – и настраиваешься на философский лад. Думаешь, что, каким бы ни был финал, – таким, как у «Титаника», или таким, как у бедной Риты, – все случится в положенный час.

Не знаю, видел ли Эд два резервуара рядом с Нью-йоркским музеем памяти 11 сентября. По стенам струйками стекает вода, достигает следующего предела и в нем исчезает. Так показаны падение и гибель. Оба этих состояния бесконечно длятся, напоминая о том, что с нами останется навсегда.

Э. Берсудский, Т. Стэд, А. Сандстрём, Т. Жаковская, М. Стэд. Часы «Миллениум». Национальный музей Шотландии в Эдинбурге. 2000 г. Фото Т. Жаковской

Американскую трагедию Берсудский пережил в посвященном ей кинемате.

Человеческий скелет вращает колесо. Повернул раз, и спускающиеся сверху веревки стали подрагивать. Подрагивают и прикрепленные к веревкам фото. Вот они, будущие жертвы теракта. Одни серьезны, другие улыбаются. Не догадываются, что их жизни висят на ниточках и скоро оборвутся.

Благодаря вертикалям – веревкам и фото – возникает образ небоскребов. Или щеки, по которой стекает слеза. Или небоскребов – и слезы. А подрагивание веревок имеет сходство с человеческим трепетом. Веревок тут столько, что, кажется, трепетом охвачено все.

В работах Берсудского много печали. Тем неожиданней его трактовка старинной истории. В кинемате «Victoria» нет смерти и воскресения, но есть преодоление. Попытка превратить хаос в космос.

Тот, кто вскоре станет Богом, – маленький, хрупкий, в прямом смысле дробящийся, – подвешен среди нитей и железных колес. Движутся не только руки и ноги, но плечи и локти. Он то ли извивается в смертной муке, то ли танцует.

Этот создатель новой религии еще и наследник древней веры, поэтому на голове у него кипа. Его сородичи соединяли молитву и танец, а он ритмически движется и этим преодолевает боль.

Преодоление – это и тема «Вавилона». Действия его персонажей нелогичны, но они полностью ими поглощены: король крутит колесо, лошадь кланяется, Сталин поднимает и опускает топор… Почему картина коллективного безумия выглядит празднично? Может, дело во внешнем виде? Кажется, одежду, топор и корону герои позаимствовали в реквизиторской.

Видно, тут спасаются яркими красками, так же как в кинемате о перестройке спасались хорошим настроением. А ангел над кремлевской башней, несущий надежду? Вроде ему неоткуда появиться, но он свободно парит.

Еще вспомним того, кто в кипе: в движении он обретает ту цельность, без которой нет ни человека, ни Бога. Да и кинемат памяти Риты Климовой утешает. Он говорит о том, что есть смерть, но существует и память, а значит, никакая ситуация не окончательна.

Как видите, здравый смысл всегда проигрывает. Только мы в чем-то утвердимся, а тут неожиданный поворот. Этот вывод подтверждает и судьба Эда и Тани. Сколько у них случалось безвыходных ситуаций, но выход находился всегда.

Часы «Миллениум». Введение

У нас дома на холодильнике есть магнит с кинематом «Миллениум», созданным Эдом для Национального музея Шотландии в Эдинбурге. Когда он попадается мне на глаза, я думаю: надо же! Только ему такое могло прийти в голову!

Магнит напоминает о том, как двадцатый век менялся на двадцать первый. В честь такого события следовало если не построить собор, то сделать что-то, что будет подобно собору.

От настоящих соборов «Миллениум» отличает то, что он в то же время является рассказом в картинках. За считаные минуты перед нами проходят мгновения ушедших веков.

Не случайно возник этот замысел. Многие работы Эда представляют собой нечто устремленное вверх и поделенное на этажи. То есть практически собор.

Есть у кинематов и другой родственник – вертеп. В старинном кукольном театре деревянные фигурки рассказывали о «божественном». Сходны не только форма и структура, но и масштаб притязаний. Всякий раз Эду хочется «закрыть тему».

Непросто построить средневековый собор (впрочем, как и вертеп). Тут нужно участие многих людей. Чтобы каждый отвечал за что-то свое, а все вместе работали на общий замысел. Так создавался и «Миллениум». Деревянные конструкции делал Тим Стэд, вставки из цветного стекла – Аника Сандстрём, общая концепция принадлежала Тане и жене Тима Мэгги.

Эд заселил это пространство фигурками. Он был тот, кто сказал: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их.

И стало так.

События башни

«Миллениум» разделен не только этажами, но и цветом. Внизу дерево кажется обгоревшим, а вверху едва не сверкает от свежести. Кажется, одно вырастает из другого. Умирает – и воскресает опять.

Как всегда у Эда, есть тут главный персонаж. На сей раз эта роль отдана не крысе, а обезьяне. От обитательницы джунглей она отличается тем, что у нее женские груди и бусы на шее… Когда это полуживотное-получеловек поворачивает ручку, башня приходит в движение.

Следующий этаж принадлежал бы большим и малым колесам, если бы не фигурки Чаплина и Эйнштейна. Один взмахивает тросточкой, другой играет на скрипке. Их присутствие успокаивает. Начинаешь верить, что, сколь бы ни были грозны железные механизмы, эти двое окажутся сильнее.

Да, есть еще маятник, состоящий из железного стержня и круглого выпуклого зеркала. Значит, кинемат говорит как о вечном, так и о сиюминутном. О таком, как я или другой случайный посетитель. Каждый из нас отражался в зеркальной поверхности и уступал место другому.

Убедившись в преходящести всего на свете (именно на этом настаивает маятник), поднимемся чуть выше. Тут находится пространство геополитики. Хвостатые Гитлер и Сталин расположились по обе стороны бревна. Двуручная пила ходит туда-сюда… Это занятие их так увлекает, что они ничего не замечают. Только мы видим все: на этом этаже распиливают (Европу?), а на другом мучаются и страдают.

Двенадцать жертв минувшего тысячелетия на вращающемся круге приближаются к нам один за другим. Сперва фигурка привязанного к колоколу, затем прикованного к кресту. Наконец возникает тот, у кого нет атрибута веры. На нем интеллигентские очки, и, возможно, потому он посажен на кол.

В фильме BBC часы «Миллениум» сравнивают с памятником Третьему интернационалу. Тут есть о чем подумать. Одно творение начинает двадцатый век, а другое его завершает. К тому же татлинский проект – это тоже своего рода кинемат, то есть нечто такое, что должно раскрыться в движении.

Вы, конечно, знаете, о чем я говорю. Внутри огромного железного рулона, который то ли сворачивается, то ли разворачивается, помещаются несколько зданий. Все они вращаются. Первое со скоростью одного оборота в год, второе – в месяц, третье – в день. Предполагалось, что здесь разместится штаб Коминтерна, а также те службы, которые и делают его властью: можно ли без телефона и телеграфа управлять огромной страной?

Значит, этот памятник посвящен не прошлому, а настоящему и будущему. Наверное, это и объясняет, почему эта идея не осуществилась. Больно она не соответствовала наступившим временам. Может, только вращающиеся здания были бы актуальны. Тем, кто понимает, они бы говорили о том, что «мы живем, под собою не чуя страны».

Если Татлин о чем-то догадывается, то Эд знает точно. Уж очень назойливо шарманка талдычит один мотив! Сколько раз люди приходили в себя, начинали жить своей жизнью, как опять вмешивалась история… Так продолжалось весь двадцатый век.

Следовало бы признать правоту «исторических скептиков» (так, как мы помним, назвали себя Эд и Таня), если бы не отдельные люди. Благодаря их усилиям понимаешь, что есть варианты. Сколько бы человек ни подчинялось обстоятельствам, всегда найдется кто-то, кто сделает по-другому.

Это очень важная для нас тема, и вскоре мы о ней вспомним. Вообще-то вся эта книга о частном человеке. Не так много у него прав, но и не то чтобы совсем нет. Соотношение тут такое, как в «Миллениуме». Хотя в кинемате преобладает железное и холодное, но все же остается место деревянному и теплому.

Итак, с одной стороны, грозные механизмы, а с другой, поближе к зрителю, – фигурки Чаплина и Эйнштейна. Еще есть Пьета на самой вершине. Чаще Богоматерь изображают сидящей, но тут она стоит на шаре и держит сына на вытянутых вперед руках.

Эд взвинчивает интонацию. Буквально до крика. Сын прошел свое испытание, а теперь ее черед. Надо не соскользнуть и не уронить непосильную ношу. Для этого нужно столько же силы духа, сколько нежности и любви.

Мужчина у нее на руках огромный, больше ее самой, но сейчас он для нее маленький. Не случайно пеленание младенца похоже на оборачивание в плащаницу.

Если встать подальше, видишь вертикаль и горизонталь. История того, кому предстояло воскреснуть, соединяется с судьбой его матери и образует крест.

Значит, есть надежда. Мать стоит на шаре, Чаплин и Эйнштейн – на жердочке между механизмами и зрителями. Каждый занял свой плацдарм и вроде как говорит: ни шагу назад… Не сомневайтесь, они не оступятся. Один будет играть с тросточкой, другой – на скрипке, а мать – печалиться о сыне.

Такую башню создал Берсудский с соавторами. Незадолго до окончания работы за его стремления пришел счет. У Эда случился микроинсульт. Что он сделал, выйдя из больницы? Вырезал еще четыре скульптуры, и они завершили композицию.

Платил и основной соратник Эда Тим Стэд. Ему никак не удавалось справиться с болезнью. На этом свете его держал только «Миллениум». Он так и планировал – сперва закончить, а потом будь что будет.

О мастере Тиме Стэде, созданных им стульях и стихах речь впереди, а пока два выпускника питерского Театрального института едут из Гервана в Глазго. В окне – ровно подстриженные поля другой страны, а их мысли обращены к Ленинграду семидесятых.