Текст книги "Выше Бога не буду"

6.

Я часто оставался один дома. Старшая сестра уходила в школу, родители – на работу, и я был предоставлен самому себе. Да, в пять лет меня оставляли дома одного! Ненадолго, часа на три, не более, но оставляли.

Я очень любил свой дом. Дом, который построил мой отец. Он построил его своими руками, а мама сделала его уютным. Я знаю в этом доме каждый закуток, каждый гвоздь и каждый сучок в половицах. Папе тогда было двадцать семь. Он все сделал сам – от фундамента до крыши. Мои родители и сейчас живут в этом доме: когда родители стали старыми, я не предлагал им переехать в квартиру, я просто капитально отремонтировал свой дом, свое отечество. Мне был ровно год, когда мы отметили в нем новоселье. Я, конечно, не помню этот момент, я помню только ощущение безопасности. Мой дом – моя крепость! Так было с самого детства.

Мне не было скучно в моем доме. Мама оставляла мне альбомы с фотографиями, и я с удовольствием рассматривал фотографии родственников и совершенно незнакомых мне людей, некоторые меня очень сильно интересовали, и позже я устраивал допрос: а кто это, откуда, кем нам приходится, как и где живет, почему такая одежда, почему уже не живет, отчего умер и много-много прочих вопросов. Я пересматривал альбомы с фотографиями, играл с какими-то игрушками, оживлял их и устраивал целые спектакли, и порой мне казалось, что я всего лишь зритель, а игрушки играют сами по себе.

Я взбирался на подоконник и смотрел на водонапорную башню. Башня в то время была самым высоким зданием в городе, ну, по крайней мере, в тех районах, где я бывал. Сейчас это символ города – красивая, строгая и монументальная, а тогда башня была для меня символом возвращающейся с работы мамы. Именно со стороны башни она приходила домой, и я очень радовался, когда мне удавалось ее заранее заметить. Ведь тогда я успевал спрятаться и разыграть ее. В руках у нее всегда был ридикюль и какая-нибудь авоська – в ней мама часто приносила что-то вкусное.

7.

Мою маму зовут Эльза. Это была единственная Эльза в моей жизни и в жизни многих других людей – жителей нашего маленького провинциального городка. Моего папу зовут Богдан. Он тоже был единственным человеком с таким именем в нашем городе. И вот эта уникальность имен родителей ставила меня в несколько неудобное, неловкое положение. Но и делала меня не таким, как все! Такой вот небольшой штрих дал мне ощущение, что я не такой!

В детстве мне часто приходилось отвечать на этот вопрос как детям, так и взрослым: почему у твоих родителей такие странные имена? Я бы выделил имена мамы и папы в отдельный пункт – пункт, который ни в коем случае не создавал мне комплексов, он просто послужил толчком к изучению истории моей семьи. Тогда не было ни книг, ни Интернета, и волей-неволей приходилось задавать вопросы родителям. Они у меня совершенно простые люди, нашедшие друг друга в силу исторических событий, произошедших задолго до моего появления на свет. Нам иногда кажется, что история – это где-то далеко и не имеет никакого влияния на нас, здесь живущих. То есть в глобальном плане – да, имеет, а вот на частном уровне… Многие не отдают себе отчета в том, что история цепляет каждую жизнь, судьбу каждого человека.

Мой отец родился на Западной Украине. Он русин. Возможно, некоторые даже и не слышали о такой национальности. Но она есть! До 1939 года территория Львовской области, на которой родился мой папа, принадлежала Польше. Мой дед родился там же, но это была Австро-Венгрия. Для моих одноклассников и друзей детства это было невероятным! Какие далекие края! Это же за границей!

Папа был военнослужащим и служил отлично! Кстати, это одна из фамильных характеристик. В той деревне, под Львовом, всех мужчин моего рода звали не иначе как гвардейцы.

Я знал с детства, что у меня есть родственники в Канаде по отцовской линии. Они эмигрировали в 1939 году. Папа не делал из этого тайны и не говорил мне о необходимости скрывать эту информацию, но мне моим детским умом удалось понять, что особо распространяться на эту тему не стоит – незачем. И потом, люди любят рассказывать про свои особенности, а моих и так было достаточно. Когда кто-то говорил, что его папа может это или вот это, я говорил, что моего папу зовут Богдан. И этого было вполне достаточно для поддержания детского авторитета!

Была у моего отца и, соответственно, у меня еще одна интересная, а для моего городка просто уникальная, особенность. Вот она-то мне в детстве кровь попортила основательно, но потом неоднократно выручала меня при общении с преподавателями, чиновникам и прочими людьми, по долгу службы читающими наши биографии и анкеты. Папа был не просто Богдан. Он был Богдан-Ярослав! Именно так в его свидетельстве о рождении и было написано: Богдан-Ярослав Литвин. А в моем – Александр Богданович-Ярославович!

– У тебя что, два отца? – спросила меня учительница в классе.

Вот от учителя-то я ну никак не ожидал такого вопроса, да еще заданного на весь класс. Громко и четко!

Все одноклассники внимательно смотрели на меня. Их было двадцать восемь, моих одноклассников, и они молча пялились на меня. Я тогда не знал слов «боже мой, какая дура», поэтому тихо сказал: «Нет, один, просто у него два имени».

Как так?! Класс был обескуражен. Не может человек иметь два имени! Только одно! А мне сложно было за те несколько секунд объяснить, что на западе нашей страны и в Европе это нормальное явление. Но оно было настолько невозможным здесь, на Урале, что моя взрослая, опытная, и даже заслуженная учительница ничего лучше не придумала, как на весь класс озвучить свой вопрос. Из-за этого дурацкого вопроса я просто еще раз стал не таким, как все.

И этот пункт был одним из основных в фундаменте моего понимания мира. Я думал так: поскольку уже в самом моем имени есть необычные моменты, значит, я и сам тоже отличаюсь от других. Пока не знаю – в лучшую или худшую сторону, но отличаюсь.

Мамино имя доставляло мне меньше сложностей. Такое обычное немецкое имя Эльза, совсем не характерное для Южного Урала, тем не менее оно не вызывало вопросов в моем окружении. В переводе Эльза – «почитающая Бога», что, как мне кажется, полностью соответствует моей маме. Вот так у меня и получилось: почитающая Бога мама и Богом данный отец. Значения их имен сплелись в союз. Мне нравятся имена моих родителей. Я не могу представить их другими. У меня даже вопросов не возникало, почему их так назвали. Это их имена! И я помню эти имена с самого рождения, вернее знаю, что помню.

8.

Я не очень любил ездить к бабушке и дедушке, потому что там был тотальный контроль. Бабушка строго следила за тем, чтобы мы куда-нибудь не вляпались – она была очень заботливой, а дед был человеком деловым, носил круглые очки, которые периодически терял, читал газеты и занимался домашними делами. У него всегда была работа. Летом он пропадал на картофельном поле – и его двадцать пять соток всегда выглядели образцово. Осенью продавал картошку на базаре. На большую телегу, похожую на арбу с большими колесами, он грузил по два-три мешка и вез их на базар. Однажды я увязался с ним.

Была теплая осень. Я то бежал рядом, то запрыгивал на телегу, и так мы потихоньку добрались до места. День был удачный, дед все быстро продал, и мы пошли с ним по рынку от прилавка к прилавку. Дед очень любил радовать нас всякими сладостями. Он накупил каких-то фиников, дыню, арбуз и виноград, и мы отправились домой. На выходе с базарной площади стоял небольшой вагончик, внутри которого был стрелковый тир. Стрелять я обожал, поэтому спрыгнул с телеги и помчался в этот самый вагончик, чтобы быстренько посмотреть на винтовки, а, если повезет, и подержать в руках. Я увлекся, я сильно увлекся и не заметил, что прошло десять или пятнадцать минут. Вышел из тира – ни деда, ни телеги…

Сначала я не испугался, я стал просто внимательно смотреть по сторонам, надеясь увидеть хоть какие-то ориентиры. Но сквозь огромную толпу было решительно невозможно что-либо разглядеть. И тогда я пошел к тем воротам, через которые мы пришли на рынок. Вышел на улицу Гагарина и попытался сообразить, в какой стороне мой дом. Но не увидел ничего, что давало бы хоть какую-то подсказку. Тогда я закрыл глаза, постоял немного, открыл их и просто пошел наугад. И тут мне стало по-настоящему страшно. Не знаю, что именно вселяло страх, может быть то, что я впервые остался один в большом городе. Скорее всего именно это. Каким-то образом я успокоился и… побежал. Лет до двенадцати я никогда не ходил, я всегда бегал. Я бежал и смотрел вдаль – и наконец увидел ее, свой ориентир, свою башню! Я рванул к ней. Подбежал и тогда сообразил, в какой стороне мой дом.

Я бежал все дальше и дальше в сторону дома, и настроение было замечательным. Мне оставалось совсем немного, примерно с километр, когда меня догнал мой папа. Он ехал со службы домой и, увидев меня, был очень удивлен: «Что ты здесь делаешь? Где дед?» Я опустил глаза: «Папа, дед потерялся! Надо его искать». Мы сели на мотоцикл и поехали в сторону дедовского дома. Догнали деда на мосту через реку. Он шел очень энергично, и по его походке я понял, что мне сейчас очень сильно достанется! Мы поравнялись, он обернулся, и я услышал его вздох. Мне было стыдно. Дед написал заявление о моей пропаже и шел домой из милиции уже предвкушая встречу с моей бабушкой, ведь эта встреча ему явно ничего хорошего не сулила. Потерять внука в огромном городе – это же верх безответственности! Но я нашелся и все были счастливы. Да, мы были счастливы.

9.

Моя сестра была старшей внучкой, а я был старшим внуком – к тому времени уже появились наши двоюродные братья и сестры. Нас было пятеро, и мы часто все вместе собирались у бабушки. Она пекла невероятные лепешки и всякие вкусности! И много рассказывала, очень много. Как оказалось, рассказывала она в основном для меня. Никто из моих братьев и сестер сейчас не помнит ее рассказы, только я. Это были не просто рассказы – это были лекции, и во многом благодаря этим лекциям я сейчас пишу эти строки. Она не читала их в классическом виде – она учила, сама того не замечая, а я, как губка, впитывал ее рассказы, ее знания, и запоминал все, что она говорила. Она умела разгадывать сны. Откуда пришло это умение, она и сама не знала, просто всегда правильно их истолковывала.

Бабушка рано осталась сиротой, ее жизнь не была легкой, как, впрочем, и у огромного числа живших в ту пору людей. В голодные двадцатые годы она была доведена до отчаяния длительным отсутствием еды. Она заболела тифом, она не ела уже три недели, и помощи ждать не приходилось. Она пила воду и старалась не двигаться, но силы уходили, и в какой-то момент она решила: все, хватит мучиться! Взяла веревку, сделала петлю и накинула ее на шею. Кровь запульсировала, застучала в голове, еще мгновение – и все бы закончилось, но ей стало очень страшно, она верила в Бога, поэтому взяла себя в руки и скинула петлю. А на следующий день кто-то принес муки. Немного, всего лишь горсточку, но ей хватило, чтобы поесть и окончательно прийти в себя. Безысходность, отсутствие надежды, одиночество – все это сильно обострило ее интуицию, она стала прислушиваться к себе и стала себе доверять.

Много позже я понял причину этого доверия. Конечно, мне не хватало именно этого – состояния крайнего стресса, но пример моей любимой бабушки позволил мне научиться доверять себе без такого страшного опыта.

По утрам бабушка поила нас чаем. К подъему детей у нее всегда все было готово. Из кухни вкусно пахло чем-нибудь печеным. Она знала тысячи рецептов и из, казалось бы, простых ингридиентов умудрялась испечь невероятно вкусные пироги и булочки. На столе был колотый сахар, сейчас такого не встретишь, а тогда в каждом доме были специальные щипчики для колки сахара. Сахар был твердый, как камень, и невероятно вкусный и сладкий! Дед клал на ладонь большой кусок и бил по нему обушком ножа. Бабушка периодически напоминала ему, что есть специальные щипцы, но деду нравилось колоть сахар ножом. Я грыз эти сладкие ледышки с особым удовольствием, тем более, что бабушка говорила: «Ешьте сахар – будете умными!» А я был и рад стараться! Я очень хотел быть умным. Но Лобачевского из меня, как видите, не вышло. Видать, бабушка что-то другое имела в виду…

Утреннее чаепитие не было молчаливым. Бабушка часто задавала нам один и тот же вопрос: «Ну, рассказывайте, кому что снилось?» Мы рассказывали сны, а она их растолковывала. Как же было обидно тому, кто ночью ничего не видел! Иногда она рассказывала свои сны и говорила, к чему это приснилось. А иногда она заказывала сны. Я знал такие моменты. В такой день она шла в баню. Надевала все чистое, стелила новое постельное белье и вечером она уже ни с кем не говорила – ни слова! Только перед самым сном я слышал ее негромкую молитву. Утром она рассказывала нам о событиях, которые произойдут чуть позже. Она, например, говорила, что у моего дяди, ее младшего сына, тяжелый период, он много пишет, работает, но все будет хорошо. Она говорила, что больше не будет голода, а война будет на востоке, но нас не коснется. Она говорила, что приедут гости с запада, и многое, многое другое. И мы ей верили, потому что она не ошибалась.

Во время Великой Отечественной войны к моей бабушке приходили солдатки и спрашивали, придет ли муж, сын или брат с фронта. Я не знаю этот ее метод, но результат она узнавала по паутине, которую плел посаженный в банку паучок.

Однажды она сказала: «Миром будут править желтолицые». Мороз по коже после ее слов просто ошпарил меня! Я тогда ничего не понимал в политике и практически ни в чем еще ничего не понимал, но ее слова так сильно меня зацепили, что я никогда не забуду это ощущение. Сейчас я знаю: это ощущение истины!

Если мороз по коже, значит, я точно попадаю в цель. Тогда этот озноб был первым. Сейчас, написав эти строки, я тоже чувствую холод. Значит, это истина!

Как-то мы с бабушкой шли по улице и услышали карканье вороны. «Каркай на свою башку», – сказала бабушка. Я прицепился к ней: «Зачем ты так говоришь?» «Я говорю так, чтобы не было плохих вестей. Ворона – вестник. Просто так каркать не будет. Может, и не для нас каркает, а вот для тех людей, но, на всякий случай, я заткну ей клюв. Нечего народ пугать!» Ворона действительно замолчала, а я запомнил.

Бабушкино мировоззрение и способность увидеть связь между людьми и природными явлениями, животным и растительным миром, нашим действием или бездействием, ее память и следование народным традициям были именно теми необходимыми условиями для того, чтобы я стал себе доверять. Ее нелегкая жизнь была примером не только для меня, но и для моей мамы – моего второго учителя.

10.

Моя мама помнит 21 июня 1941 года. Ей было девять лет.

Она шла по полю и увидела кроваво-красный закат. Столб красного цвета на западе уходил в небо. Она пришла домой и рассказала бабушке. «Это война!» – бабушка стала собирать припасы, но надолго их не хватило. Опять был жуткий голод – корова, кормилица всей семьи, была в запуске, и должна была вот-вот отелиться. Из еды в доме не было ни крошки.

Бабушка уложила детей на кровать, и четыре дня они не вставали. А на пятый корова отелилась, и бабушка напоила детей молозивом. Она не сомневалась, что эта война закончится победой! И моя мама не сомневалась! Они видели сны и о начале большой беды, и о ее окончании. И понимали: надо выжить! Мама хорошо помнит страшный февраль 1942 года. Она тогда была самой старшей, и до сих пор самая главная ее забота – накормить всех.

Помнит она и самую страшную бабушкину досаду. Не обиду, а именно досаду. В моей семье все очень любят чай, даже папа, который до 18 лет не пил его ни разу: во Львове, где он родился, и сейчас чай не особо жалуют, а в годы его детства, кроме кофе, там никто ничего не пил. Так вот, во время войны чай, как и все прочее, был страшным дефицитом. Бабушка надоила молока, сделала сыр и поменяла его на чай. Она шла с рынка в предвкушении большого семейного чаепития. С порога поставила чайник на плиту, достала пакет с чаем, засыпала его в заварочный фарфоровый чайник и, к своему ужасу, обнаружила, что купила спитый чай! Спитый – ранее заваренный и высушенный. Обменянный на сыр, самый настоящий сыр, который бы могли съесть ее голодные дети. Она только сказала: «Может, у этого человека просто ничего нет, и у него тоже есть дети». Но эта досада все же была с ней всю ее долгую жизнь.

Моя мама во многом похожа на бабушку. Сны, приметы, знаки – все это было в порядке вещей.

А еще она научила меня очень аккуратно обращаться с эмоциями. Хоть и не сразу, но я понял, насколько сильна человеческая эмоция и как она может влиять на окружающий мир, а мир в свою очередь – на нас.

У отца были брюки. Одни брюки. Единственные выходные брюки из бостона. Мама их как-то выстирала и повесила сушить. Утром их не оказалось.

Мама была очень огорчена, и несмотря на свои знания в отношении желаний, потеряла контроль над переполнявшими ее эмоциями. Она сказала одну фразу: «Да отсохнут твои руки!» А вечером соседу, живущему неподалеку, уголовнику по кличке Кислый, прострелили руку в локтевом суставе, и рука стала сохнуть и отсохла. Мама у меня сообразительная, поняла, в чем дело. Она встретила его и в глаза сказала: «Ну что, второй рукой тоже будешь мое белье воровать?» Уголовник шарахнулся от нее, как от чумы, а позже и вовсе уехал из города.

Мой дед никогда не ругался с бабушкой. Нет, сначала он, конечно, пытался навести патриархальные порядки, но очень быстро понял: если бабушка обижена – все! Ничего у него не получится, и все будет просто валиться из рук. Дед у меня тоже был крайне интуитивным, поэтому они жили без скандалов и ругани. Я просто не помню ничего подобного в их жизни!

11.

По линии моей мамы чудес хватало, но и по линии отца необычных вещей хватало тоже. Самым главным чудом для меня было то, что мой дед, русин, кроме родного, владел еще пятью языками: украинским, русским, венгерским, ивритом, польским и немного немецким. Он был строителем, и в тех странах, где строил, изучал языки, и это ему давалось легко и просто. В разговорах с родней по линии отца дед выступал в качестве переводчика. Если бы это был украинский, я бы, наверное, все понял, но язык русинов отличается от него, и мне не знаком.

Моя русинская родня очень религиозна. Они искренне верили, верят и будут верить, и никогда не нарушат заповеди – это в крови! Они верят очень серьезно! И эта вера помогает им относиться к такой важной составляющей нашей жизни – смерти – как к явлению не просто не вредному, но необходимому, и они никоим образом не делают из этого трагедии.

Однажды я залез на чердак и, к своему изумлению, увидел там стоящий на подставках настоящий гроб. Он был шикарным! Полированное дерево благородного оттенка, ни одного видимого стыка. Какая-то идеально гармоничная форма. Произведение искусства! Его пропорции и качество работы меня просто поразили, и только потом пришло понимание и испуг – это же гроб! Мне было всего семь лет, и к этому возрасту наш род из двух моих корней еще не терял родных. Я пришел в ужас от того, что кто-то умрет. Спустился с чердака и тихо спросил папу: «Папа, а зачем там гроб? На чердаке». Папа улыбнулся: «Это ты у деда спроси – это ж его гроб».

Дед совершенно серьезно, несмотря на то, что перед ним ребенок, сказал, что придет время помирать и в принципе большого значения не имеет, в каком гробу будет лежать его тело – душа все равно будет на небесах: «Но я все-таки мастер, и хочу, чтоб меня по деревне в красивом гробу понесли. Не доверяю я другим мастерам. Собственный мне очень нравится!»

Такое отношение к смерти меня крайне удивило. Это был шок, вернее, часть шока – вторую половину я пережил позже. Дед в свой срок ушел в мир иной, ему выделили участок «с перспективой», на двоих. Бабушка была намного моложе деда, но тоже достаточно легко относилась к смерти. Ничуть не сомневаясь, она велела – именно велела, такая уж она была: командовала и дедом и всеми остальными – заказать два красивейших мраморных памятника и установить их одновременно в день похорон деда. На дедовском были даты рождения и смерти, а на втором только – имя и фамилия бабушки и дата рождения. Вторую дату нанесли много лет спустя, когда пришло и ее время.

Мне их очень не хватает, моих дорогих бабушек и дедушек! С каким удовольствием я бы помогал и заботился о них сейчас, но, увы, моя благодарность за науку – только слова и эмоции. Я знаю, что они все видят – не без этого. У меня была встреча с ними, со всеми моими ушедшими родными. Я с ними встречался и это, наверное, было самое удивительное событие в моей жизни.