Текст книги "Темный флэшбэк"

8. Пол Жданов. Выписной эпикриз

Продолжая вспоминать, как я получил полковника и свой отдел, я вдруг подумал, что есть одно золотое правило: не рассказывай о своих неприятностях, если не уверен, что тебя хотят выслушать. Ни к чему это. Слово материально, и чем меньше говоришь, тем лучше. Жаль только, что не все об этом знают. Поэтому о своих проблемах предпочитаю помалкивать.

А тогда я быстренько оформил медицинское освобождение от работы, собрал все необходимые личные мелочи и лег в клинику Стива. Как он и обещал, лечили меня в этой похожей на санаторий психбольнице бесплатно, и не столько лекарствами (которые я с наслаждением спускал в унитаз), сколько отдельной палатой, хорошим сосновым воздухом, ежедневными беседами и вечерними совместными пьянками. Назначив лечение, Стив также настоятельно посоветовал заняться чем-нибудь очень приятным, для души. Выполняя его указание, я довольно быстро подцепил одну медсестричку, и в часы ее дежурств в ночную смену у меня имелось с кем спать. Лика (так ее звали) не сверкала такой уж идеальной красотой, но была крепенькая, ладненькая и отличалась невероятно легким и веселым характером. Принимая во внимание место ее работы (психбольница) и учебы (Медакадемия), сохранение таких качеств выглядело почти что чудом. Часто конкуренцию мне составлял кто-нибудь из дежурных врачей, но Лика была сильная девушка и ее хватало на всех.

Палата, куда меня положили, больше походила на номер вполне терпимого отеля. Только автоматические железные шторы снаружи напоминали, что это все-таки не гостиница и не санаторий. Комната с широкой квадратной кроватью, терминалом, парой пуфиков, светопотолком, спокойными стенами без намека на видеообои. Современный удобный санузел со множеством каких-то непонятных мне приспособлений. Нигде ни одного острого угла, все предметы немного упругие: пол, стены, сантехника – все мягкое. Но больше всего мне понравился балкон, куда выходило окно. Широкая удобная лоджия, снабженная системой блокировки – выход из палаты при необходимости перекрывался. Балкон смотрел в лес, и в палате при открытой балконной двери всегда было тихо, только по ночам свистели сверчки, а утром пели птицы. Входная дверь в палату – тоже не так проста: без ручки и вообще без чего бы то ни было, только пятно дактилоскопа. Спасибо Стиву – он настроил распознавание на меня, чтобы я мог свободно перемещаться по отделению.

Само отделение предназначалось для «коррекции психических и эмоциональных расстройств средней степени тяжести». Вдобавок тут на сугубо добровольной основе лечили тяжелые и острые психозы. Тем не менее отделение работало в «строгом» режиме: пациенты имели возможность выходить оттуда только в закрытый от посторонних глаз парк, да и то по специальному разрешению лечащего врача. Подписав согласие на лечение, пациент утрачивал самостоятельность на «проплаченный период».

Этот парк – кусочек прежнего леса – стоит особого комментария. Огороженный лесной участок, рассеченный удобными дорожками, естественный, но хорошо вычищенный и тщательно ухоженный. Удобные тропинки проложены так, чтобы сделать прогулки максимально приятными: благодаря разнообразным направлениям всегда можно найти тень или, наоборот, солнце и защиту от ветра. Кроме больных туда имел доступ лишь персонал клиники.

Контингент пациентов меня интересовал тогда чрезвычайно. Интерес этот сначала носил вполне праздный характер, но потом я заметил одну любопытную особенность, которая вскоре и подтвердилась. Некоторые больные-хроники обладали потрясающими талантами, и их вполне можно было бы использовать в оперативной работе, если должным образом наладить контакт, обеспечить условия содержания, охрану и безопасность других служащих. Но в основном люди там были странные и с разными проблемами. Один пациент лечился от сексуального расстройства, проявлявшегося в понижении интереса к сексу. На мой вопрос, что именно он имеет в виду под «понижением интереса», он только махнул рукой и ушел вглубь парка.

Другой «больной» – системный программист одного из ведущих компьютерных гигантов – стремился исцелиться от «чрезмерной сексуальной зависимости», выраженной в нечистых, как он выразился, помыслах. Зачем и чем он лечился, я так и не понял. Как явствовало из разговоров с ним, помыслы сии мало чем отличались от желаний обычного пубертатного подростка. Этому типу, видите ли, каждый день требовался секс, что «больной» считал страшной патологией. Но раз он сам захотел получить лечение, то почему бы и нет?

Клиника не возражала, тем более что стоило такое врачевание денег, и денег немалых.

– Когда я сижу перед терминалом, – горько жаловался мне другой пациент, – и все говорят, что в этом нет ничего особенного, то у меня снижается сопротивляемость всего организма. Я незащищен и полностью открыт для того, чтобы сделать нечто мне несвойственное и противоестественное.

Что такое, по его мнению, «несвойственное и противоестественное», он почему-то так и не уточнил, и наш разговор быстро зашел в тупик.

Четвертый «больной» – по специальности инженер-сетевик – силился исцелиться от донжуанизма, хотя активно это отрицал:

– … И тут тоже про донжуанов несут всякий разный бред. Кому могут являться такие фантазии в голову, хотелось бы мне знать? Только юным и сопливым девчонкам без опыта и повседневной мудрости да старым маразматикам еще. Вы полагаете, легко жить у нас мужику? Какое донжуанство, вы что? За этим гипотетическим донжуанством будет тащиться сплошной хвост разных проблем: и алименты, и всякие болезни, и склоки, и прочие милые «радости» жизни. Особливо хочу остановиться на охмурении одиноких и брошенных дам, не востребованных вовремя по жизни. Да у них же после сексуального застоя развивается страшная ненависть ко всем особям мужского пола. К таким дамам даже приближаться-то боязно – они эгоистки во всем. Я сколько ни пристраивался к таким – ну ни радости, ни удовольствия. Секс у них всегда с таким выражением лица, будто бы на приеме у проктолога или гинеколога, а уж про оргазм и говорить не будем – фальшивый неизменно. Ну не обдуришь нас, мужиков. Бывают, конечно, и благополучные эпизоды, когда и мне, и ей хорошо, но потом приходится удручающе тяжело расставаться, если такая в душу запала. Или убегать, если уж достала сверх меры. Так что в природе донжуанов нет, говорю со всей ответственностью. А вот альфонсы – это да, этого говна хоть отбавляй, но они же профи.

Но вместе с нами по парку ходили и совсем иные люди. Со, скажем так, своеобразным взглядом на мир и объективную реальность, данную им в ощущениях.

Очень бледный и худой молодой человек по имени Густав горько сетовал, что четыре с лишним года назад серьезно заболел, но никто не может ему помочь. До госпитализации работал бета-тестером в какой-то крупной промышленной компании, где его очень ценили. Симптомы недуга таинственны и загадочны: одновременно болели голова, горло, уши, глаза, а также желудок, печень, почки и позвоночник. Селезенка и поджелудочная железа тоже болели. Ломило все суставы и кости. Постоянно плохо с сердцем и легкими – невозможно нормально дышать. Более того, его кожа стала светочувствительной, и теперь он не может выходить на солнце. Глаза болят от света, приходится постоянно носить темные очки. И еще проблема с водой из душа: она непереносимо раздражала какие-то «наружные нервы», от которых все тело потом болело еще больше. Но основная беда Густава состояла в том, что врачи совершенно ничего у него не находили. Абсолютно. Все врачи, любые специалисты. С точки зрения классической медицины Густав был стопроцентно здоров. Он каждый день изучал в себе свои симптомы и распознал множество самых разнообразных заболеваний. Уже находясь здесь, в клинике, он перечитал тысячи интернет-страниц и понял, что болен таинственным африканским вирусом, десятью системными синдромами и отравлен сотней ядовитых веществ, тайно содержащихся в пище, в лекарствах и во всех бытовых предметах. Но анализы не подтверждали его подозрений. Поэтому врач отправил его в психиатрическую клинику, где ему назначили таблетки, которые он, естественно, не пил, ибо лекарство это ядовито, а ему прописано по ошибке, но, скорее всего, с умыслом – с несомненной целью отравить или свести с ума.

– Я не верю врачам, разве им можно верить? – риторически вопрошал Густав. – Они же больных травят намеренно, чтобы содрать с них побольше денег, а как только счет будет опустошен, нас просто убьют.

– А кому веришь? – неосторожно спросил я.

– Богу верю. Но не верю психиатрам, психологам, священникам, адвокатам и автомеханикам, бухгалтерам, экономистам и программистам, – продолжал Густав. – Я не верю врачам, я не верю себе, я верю только Господу.

На крики души Густава, а главное, на его упоминание Господа тут же отозвался собрат по несчастью.

– Да, – сразу же откликнулся какой-то мужик, похожий на великого инквизитора из перверсивного фильма для взрослых, – я тоже болен всеми этими болезнями, но меня почему-то никто не слушает. И ду́ша я тоже боюсь, давно уже только влажной губкой моюсь. Это у нас во втором поколении – мой отец тоже двадцать пять лет одной губкой моется. И вообще. Никто из этих сволочей в белых халатах мне не верит.

Позже я узнал, что этот Инквизитор – весьма известный в определенных кругах ментальный сканер.

– И что, – заинтересованно спросил Густав, – тебе тоже не дают правильных лекарств?

– Дали мне тут какие-то таблетки от голосов, которые я слышу. Но я это лекарство не пью – оно заглушает симптомы настоящих болезней, и потом никто уже ничего не найдет. И вообще. А я истинную причину своих заболеваний хочу найти.

– А ты голоса слышишь? – удивился Густав.

– Ну да, и что с того? Слышу, конечно, – подтвердил Инквизитор. – Но они не особенно меня достают, подумаешь, голоса. И вообще. Внутренние болезни мне гораздо больше мешают.

– Я думаю, что и голоса ты слышишь только потому, что отравлен каким-то тайным ядом, а лекарства тут совсем ни при чем, – поставил новый диагноз Густав.

– Все правильно, все верно вы говорите, – вмешался в дискуссию еще один субъект, похожий на горького пьяницу, – мне тоже давали лекарство от нервов. И что же вы думаете? От этой дряни в мозгу появилась опухоль.

– У тебя опухоль в мозге? – громко поразился Густав. – Я так и думал, что от этих лекарств что-то скверное появляется. А как ты узнал? Это проверено?

– Да, конечно проверено, я сам же по разнообразным симптомам и определил, – веско объяснил Пьяница. – А потом еще статьи в Интернете почитал и сразу понял, что в мозгу опухоль. Точно. А на томографию, на которую меня послал лечащий врач, я не пошел. От одной мысли, что сейчас найдут настоящую опухоль, стало так страшно, так страшно, что моя подруга скорую психиатрическую помощь для меня вызвала. Теперь я здесь, и у меня новое лекарство. Но я почитал его описание в Сети и понял, что от него тоже опухоль мозга может появиться. И теперь я сижу тут, никаких лекарств не пью и уже подумываю о самоубийстве.

Как потом оказалось, Пьяница был очень хорошим гипнотизером-психотерапевтом, но или перетрудился и надорвался, или еще чего, но его разум дал трещину. Мужик загремел в психушку. Однако это ему не помешало тайно от персонала лечить некоторых своих собратьев по отделению. Причем лечить весьма успешно.

Больше всего меня тогда занимал вопрос: зачем этим пациентам дают доступ в Интернет? Но, как позже объяснил Стив, лишение доступа к ресурсам мировой Сети практикуется только в «беспокойном» отделении, куда больные поступают исключительно по решению суда. А здесь, где, по его словам, люди лежали добровольно, запрет мог быть воспринят как нарушение гражданских прав человека и свобод личности. Так и лицензию врача потерять недолго.

Постоянные посетители больничного парка к тому времени меня интересовать уже перестали – своим трепом они вызывали только досаду и раздражение. В результате после разговоров с личностями, гуляющими почти свободно, я вовсе перестал появляться там, но таблетки все-таки решил принимать, а не спускать в канализацию. Именно тогда мне и пришла в голову светлая идея, принесшая столько всего разного и своими последствиями вконец морально искалечившая и без того инвалидную личность.

Интересующие меня персонажи обитали в совсем другом месте – в отделении, по старинке называвшемся «беспокойным». Я почему-то решил, что более тяжелые больные будут обладать и более сильными способностями в тех или иных узких вопросах. Бред, галлюцинации, глюки. Но как их заставить бредить наиболее эффективно и в нужном направлении? Куда направить силы? Просчитать, что даст наибольшую выгоду? Возможно ли такое? У меня в голове сразу же закопошились какие-то мысли, коими я и поделился со Стивом.

– Да, Пол, как ни странно, но в этом есть некоторый здравый смысл, – к моему удивлению, Стив меня не обсмеял. – Это известно давно, твоя идея не нова и много кто пытался осуществить ее на практике.

– Правда? – удивился я. – Я-то полагал, что ты меня высмеешь, как всякий профессионал дилетанта.

– Я уже думал на эту тему, как и много народу до меня, – продолжал мой друг. – Гениальность и безумие. Гениальность и помешательство… Не люблю я этих слов. Понимаешь, работая с самыми разными людьми, я уже очень давно понял, что все ответы на вопросы находятся в самом сознании, а не где-то еще, и если мы поймем человека, то сможем понять все нас интересующее. У меня даже были наработки новой, основанной на личных наблюдениях, нефрейдовой концепции человеческого сознания. Но дело в том, что…

– Что?

– Не все так просто, – продолжал Стив. В листве деревьев свистели синицы и поползни, по небу плыли редкие, похожие на клецки облака. – Еще Ломброзо писал, что под влиянием потери рассудка люди, никогда прежде не бравшие в руки кисть, чаще делаются художниками, нежели настоящие живописцы вновь берутся за кисти. Кажется, ты придумал что-то нереальное. Твоя идея труднореализуема, но, по-моему, вполне жизнеспособна. Самые разрушительные для сознания и для разума эмоции – это чувство вины и чувство долга. Пустейшие чувства. Запомни – ты никому и ничего не должен. Кроме службы, конечно. Живи со свободной душой и легким взглядом на мир, тогда мир ответит тем же.

– Слушай, а если я все-таки попрошу у тебя содействия? Помощи? Ты мне позволишь использовать этих твоих больных? – наседал я.

– Нет, конечно. Ты что, сдурел? – возмутился Стив. – Это же частная клиника, и у каждого такого больного есть некто, кто платит и следит, как тут живется опекаемому. Есть еще и всякие попечительские советы, различные контролирующие организации, разнообразные правозащитники и еще много кто. Случись что или просочись вовне хоть одно слово, меня затаскают по судам. А лицензию отберут, это уж сто процентов, к гадалке не ходи.

– Да, жаль… – я даже испытал нечто вроде облегчения: идея оказывалась невыполнимой по определению. Я ничего не смогу сделать, а значит, можно выкинуть все эти бредни из головы. Однако Стив продолжил:

– Но по секрету я тебе скажу вот что. Есть же еще и муниципальные клиники, а у меня там имеются хорошие знакомые и кое-чем обязанные коллеги. Там – свои законы. Но я расскажу, к кому можно обратиться, а ты, если сумеешь их чем-то заинтересовать, получишь полную поддержку с их стороны.

Все хорошее рано или поздно заканчивается.

Из больницы я выписался ровно через месяц после поступления. Накупил кучу таблеток, прописанных Стивом: тот настоятельно велел, чтобы я их всегда имел при себе, а в случае необходимости принимал. Напоследок он сказал так: «Я всегда предупреждаю своих пациентов о вероятности рецидива и советую возобновлять лечение, как только становится хуже, даже до того, как они попадут ко мне на прием. После одного эпизода рецидив предупредить можно, но нет общего мнения о продолжительности приема лекарств. Как правило, чем больше рецидивов в анамнезе, тем длительнее необходим курс. А пока, Пол, подожди еще пару минут – доделаю твой выписной эпикриз».

Лекарства оказались безумно дорогие, в основном всякие модификаторы, модуляторы, хелперы, антистрессоры и селективные антидепрессанты. Среди всего этого богатства имелся чудесный препарат, который якобы помогал от приступов паники. Я тогда внимательно прочитал все приложенные к лекарствам описания и ржал от всей души. В общем, дело обстояло примерно таким образом: чем круче и эффективнее препарат, тем страшнее описание побочных эффектов при его употреблении. Судя по запискам, успокоение взбесившихся нервов возможно только в комплекте с безудержным рыданием, с отмиранием всех человеческих чувств, со «вкусовыми сенсациями», «парадоксальными реакциями», а также с внезапной остановкой дыхания и сердечной деятельности. Но все это еще цветочки. Как уже после мне пояснил Стив, оказывается, в описании препаратов, рекомендуемых, в частности, для шизофреников, параноиков и маньяков, ни в коем случае нельзя упоминать названия их болезней, ведь пациенты-то читают приложенные к таблеткам бумажки внимательнее всех. Увидев знакомое слово, всенепременно побегут к лечащему врачу со словами: «Доктор, вот мне дали лекарство для параноиков, но я-то не параноик». Или будут капать на мозги и подозрительно требовать: «Доктор, у меня что, паранойя? Нет, вы честно мне скажите – паранойя, да?» Поэтому во вкладышах к лекарствам встречаются такие жемчужины словесности, как «…при несовпадении суждений о реальности с окружающим миром» или «… при избыточном беспокойстве о не очень существенных вещах».

А вообще Стив мне тогда очень здорово помог. Депрессии как не бывало, и жизнь снова казалась приятной, интересной, обещающей массу новых впечатлений. Ну что ж, в смысле впечатлений я вполне угадал.

Через несколько месяцев после больницы наступил тот замечательный день, когда возникло удивительно мерзкое и гадостное настроение, причем было совершенно непонятно, почему именно такое, вроде бы и причин-то особых не было, даже наоборот. Я уже испугался, что начался обещанный Стивом рецидив, и думал начать прием таблеток, но вовремя удержался от искушения. Флешбэк, как говорят наркоманы.

Скорее всего, причиной такого состояния послужил очередной разговор с шефом.

Утром Старик вызвал меня так неожиданно, что я не успел нормально подготовиться. Вернее, не вызвал, а задержал. В тот день, как только я вернулся с обеда и устроился за своим столом, поступил вызов от Билла – моего тогдашнего патрона:

– Ну? Ты чего расселся? Сейчас совещание у директора, через пять минут начало.

Директорские совещания проходили у нас по средам, и присутствовать там обязаны не только начальники отделов, но и руководители групп. В тот день был вторник.

– Погоди, еще совещание? С чего это? – удивился я. – Оно же завтра.

– Перенесли, – нервно ответил Билл. – Давай быстро, только тебя ждем.

Пару минут я добирался до шефского секретариата, а когда вошел в кабинет Старика, то понял: пришел последним. Обычно все являлись хоть на минуту, но раньше указанного времени. Такова была корпоративная этика. Традиция, чтоб ее… Я же вошел ровно в шестнадцать ноль-ноль.

– А, прибыл, – проскрипел Старик. – Вот теперь мы тебя и накажем. Садись вон там, в конце стола.

Самая дальняя оконечность длинного стола для совещаний считалась наиболее дурным местом: сидящий там оказывался прямо напротив шефа, а это никому не нравилось, поэтому место числилось штрафным и доставалось последнему. Я там сидеть тоже не любил – ощущал себя неуютно, да и не очень-то приятно там: сидишь, будто на витрине или на выставке. О чем было то совещание, я сейчас уже просто не помню – что-то рутинно-обычное, ничего примечательного. После окончания сборища я встал и вместе со всеми направился к двери.

– Пол Жданов. А вас я бы попросил остаться, – пафосно выговорил шеф и почему-то мерзко захихикал.

– Да, босс? – Ну вот. Сейчас дрючить будет за опоздание. Хотя какое, к черту, опоздание? Минута в минуту пришел.

– Сейчас… – дождавшись, когда все ушли, шеф продолжил: – Я бы хотел выслушать доклад по поводу вашей записки. Материалы с собой? – задал риторический вопрос он. – Вот и хорошо, приступайте.

Материалы у меня всегда были с собой. Брать на директорское совещание весь набор рабочих документов, благо он помещался в памяти авторучки, считалось одним из наших обязательных правил. Подчеркнутым «вы» директор давал понять – разговор официальный, важный, документируется и идет под запись. То, что я обратился со своей просьбой непосредственно к шефу, минуя моего тогдашнего патрона – начальника отдела, было глубоким нарушением служебной иерархии, и Старик прекрасно это знал.

Я запустил презентацию и начал излагать основные мысли докладной. Свои идеи сообщал длинно и обстоятельно. Шеф отказался читать приготовленную мной «информационную записку» – пространный многостраничный текст, обильно приправленный таблицами и схемами, поскольку предпочитал живой иллюстрированный доклад – с подвижными элементами, анимированными графиками, яркими видеопримерами и броскими эффектами. Говорил я так минут двадцать и, как мне тогда показалось, был чертовски убедителен. Наконец закончил. Повисла пауза. Я ненавижу фирменные директорские паузы – когда шеф молчит, то эту паузу лучше не перебивать. Запись он остановил, как только я прекратил свою речь.

– Ты это что, серьезно? – Старик смотрел на меня так, будто я на его глазах простым движением руки превратил антикварную китайскую вазу династии Мин в кучу дерьма.

– Абсолютно, а что? – притворно удивился я. На что-то подобное я, конечно же, уже рассчитывал: трудно было представить, что мои предложения и идеи так уж сразу понравятся начальству. – Я в чем-то неправ?

– Да не то чтобы неправ, просто то, что ты мне тут наплел, похоже на какой-то несвязный, спутанный и болезненный бред. Ты вообще-то здоров?

– Здоров, конечно. У меня и справка есть. Хорошо, давайте так: вы довольны итогами последних разработок нашей группы?

– Да, и ты это отлично знаешь. Только не говори, что эти результаты достигнуты благодаря каким-то… – шеф опять устроил паузу. До него наконец-то дошло. Или начало доходить. На сей раз я не дождался, пока он завершит свою фразу:

– Да, босс?

– Подожди… Ты хочешь мне сейчас сказать, что для расследования совершенно секретного дела привлекал посторонних личностей? Да еще и каких-то психов? Юридически недееспособных?

– Совершенно верно, босс, каюсь. – Я смиренно склонил голову. – Был у меня такой грех. Но тут все в порядке, вы можете не переживать. Во-первых, никуда эти сведения не просочились и уже не просочатся. Носители информации находятся в таком месте, из которого никто уже не выйдет в наш мир. Никогда. Во-вторых, сами знаете, через полгода эти факты секретами быть и так перестанут.

– Боже мой… – пробормотал шеф, хотя ни в какого бога никогда не верил. – Что ж ты наделал… – опять театральная пауза, долгая, выматывающая. – Не нравится мне это. А если бы ты работал как обычно, то неужели не смог бы раскрутить весь клубок нормальным путем?

– Почему не смог? Смог бы, конечно. Но вот только когда? В данном случае сроки решали все. Нет? Скажу больше: во всех делах последних четырех месяцев я пользовался этой самой помощью.

– Ты это серьезно? Вижу, что серьезно… Да… дела… И что мне с тобой теперь делать? Благодарность объявлять, поощрение выплачивать или отдавать под трибунал?

– Есть еще один вариант, босс.

– Да? Какой? – встрепенулся шеф.

– Дайте мне создать свой собственный отдел, причем из тех людей, которых я сам себе подберу. И чтобы в мою работу никто не лез. Мне дают задачу, я предоставляю обоснованное решение, а вот как – это уже моя проблема.

– Ну ты нахал. Тебе что, своей группы мало? Начальником хочешь стать? Все ждал, когда ты мне скажешь нечто подобное. Не знаю, тут поразмыслить нужно… – шеф явно уже думал на эту тему. Слишком просто отреагировал. Потом он привычно хлопнул ладонью по столу. – Так. Ладно, приходи завтра, за полчаса до начала работы. А на сегодня уже все, хватит с меня. До завтра.

– Спасибо, босс. Я пойду, до свидания.

Выйдя из шефского кабинета, я рассеянно посмотрел на двух его секретарш. Референтов, как они себя называли. Старую и молодую. Говорят, есть еще третья секретарша, которую никто, кроме шефа, не видит. Обе как-то уж очень старательно, пряча лица, набирали какие-то тексты. Чего это с ними? Подслушивали, что ли? Или просто болтали о чем-то непотребном?

Но назавтра шеф меня не принял, и я зря проторчал в его приемной. Послезавтра тоже.

Прошло несколько недель, но Старик не напоминал о моем докладе, а патрон, похоже, так ничего и не узнал. Периодически шеф сталкивался со мной в коридорах, мы регулярно виделись на совещаниях, но он никак не проявлял заинтересованности во мне. Я уже смирился с мыслью, что идею благополучно похерили, а мою «записку» уничтожили или положили в архив, как вдруг пришел вызов от начальника отдела – моего патрона – Билла Князева. Меня срочно вызывали к нему в кабинет.

Кабинет патрона всегда был похож на инсталляцию для журнала «Современный интерьер». Билл был сибаритом, любил комфорт, удобство и откровенно гнался за офисной модой. Только недавно он истратил кучу денег на переоборудование своего рабочего места: с виду все очень просто, так, ничего особенного, а на самом деле – хай-энд. Кабинет был обставлен дорогой и в то же время неброской офисной мебелью. Стол, стулья, больше похожие на кресла, ну и, само собой разумеется, кресло начальника. Конечно же, диван, как без него? Выделяются только кое-какие детали. Например, форма спинки дивана или конфигурация большого и массивного стола. Внутренний край плоскости стола моего начальника фигурный, особой формы, по спецзаказу. Все, что нужно для работы, – всегда доступно и под рукой. Из кабинета можно было попасть в комнату отдыха с санузлом и душевой.

– Привет, Пол, садись. Ты в порядке? Ничего не совершил страшного?

Билл являлся моим приятелем по юрфаку университета, а наши жены были сестрами. Собственно, именно я познакомил его с будущей женой, когда он отбывал повинность шафера на моей свадьбе. Мы поддерживали дружеские отношения, всегда были на «ты» и часто вместе проводили выходные.

– Все в полном ажуре, и ничего такого особенного я не сделал, насколько мне известно. А что? Что-то произошло?

– Ничего не произошло, просто шеф тобою резко интересуется. Вызывает к себе.

– Когда вызывает? – встрепенулся я. – На какое время?

– Сейчас. Срочно беги, я сказал, что ты уже выходишь.

– Ну ты удружил, вот спасибо, – буркнул я. – Я же опять опоздаю.

– Ничего, успеешь. Потом ко мне зайдешь. Интересно же, чего от тебя хочет наш Старик…

В приемной почему-то никого не было – обе шефские секретарши куда-то подевались. Я тихо подошел к двери и аккуратно постучал в ручку. Подождал. Ничего не услышав, нажал на дверь, и она внезапно открылась: меня уже ждали.

Вообще-то у нашего шефа два кабинета. А может, и больше, но я знаю только два – для совещаний и личный его кабинет. Ничего хорошего для себя я не ожидал, обычно наш Старик всегда через своих секретарш давал понять вызываемому, о чем будет идти разговор. Так ему удобнее. Меня он вызвал без всякой прелюдии, через патрона, что считалось среди сотрудников очень скверным признаком и нехорошей приметой. Мысленно настроившись на то, что в случае плохого разговора придется помахать моей работе ручкой, я зашел в кабинет шефа.

Если ресепшн похож на знаменитую вешалку, с которой начинается театр, то кабинет нашего директора, можно сказать, – царская ложа этого «театра». Место, куда пускают только особо избранных и убранство которого говорит о «театре» самое основное. Попав в кабинет шефа, человек должен моментально ощутить, где он находится. Здесь подход дизайнера однозначен – учесть самые тонкие психологические аспекты. Офисная мебель в кабинете Старика всегда была в общей гармонии с мебелью конторы в целом, и лишь незначительные штрихи и едва заметные черты не позволяли ошибиться: это кресло шефа, это стол шефа, а это диван шефа. Но самое важное, самое парадное место во всей конторе – кресло шефа, и особенно – стол шефа. Здесь подписываются ключевые документы, здесь принимаются основные решения, здесь же определяется судьба сотрудников. Вообще любой шефский кабинет – это что-то вроде алтаря нашей службы. Здесь приносят жертвы.

Не успел я открыть дверь этого кабинета, как Старик тут же огорошил меня вопросом:

– Как там? Что говорят?

– Здравствуйте, босс, – я чуть заметно поклонился шефу, переступая порог кабинета. – Вы о чем?

– Заходи и присаживайся. Твоя записка изучена и предложение рассмотрено.

Я сел, а Старик принялся молча меня разглядывать. Пауза… пауза… пауза… Это его любимые приемы – «пытка взглядом» и «пытка паузой». Вообще-то пауз нужно бояться. Как показывает практика, самые интересные сведения человек скажет после этого непродолжительного молчания. Полезный, кстати, приемчик. Однако надо понимать, что все каверзные и хитрые методики рано или поздно становятся широко популярными. Надо постоянно думать над чем-то новым.

– Решение принято, – объявил шеф. – Ты получаешь отдел и звание полковника, соответствующее должности жалование, надбавки и бонусы.

– Босс… – От неожиданности я даже не знал, что и сказать.

– Подожди. Все не так просто. У нас давно существует отдел оперативного анализа. Там одни пенсионеры, и держим мы их только на случай сокращения штатов. Начальник отдела, полковник Румшас, скончался три дня назад…

– Да, я в курсе, – сказал я как можно печальнее, хотя особо не тосковал. – Внизу висит некролог.

Этого Румшаса все терпеть не могли, и я разделял всеобщие взгляды. Покойный был желчным субтильным старикашкой, в молодости работавшим наемным киллером-одиночкой, позднее – служившим в должности начальника ликвидационной команды. Потом, после случайного ранения – его подстрелил кто-то из своих, – он отказался от практической деятельности, стал кабинетным работником. Сделал карьеру, дослужившись до главы аналитического отдела, в работе которого ничего не понимал. Взявшись за серьезное и сложное дело, он даже не подумал изучить его и осмыслить, поскольку понимания вроде как не требовалось. Румшас отлично знал по собственному опыту, что работу надо не исполнять самому, а поручать тем, кто умеет, причем умеет хорошо. Ну а дальше останется только получать чужие отчеты. Он знал также, что умение поручать и требовать ценится начальством гораздо выше, чем личное участие и способность делать что-то конкретное. Эти сакральные знания давали возможность Румшасу приказывать, ничего не делая самому.