Текст книги "Медленный фокстрот в сельском клубе"

5

Из салона подсунулась к плечу Вячеслава Ильича щетинистая голова вологодского забавника, даже тут, в кабине минивэна (вроде бы как за кулисами), не сбросившего с себя образа лохматого медведя-прародителя, разгорячённого игрой с дамами.

Нажимая на «р», скоморох прорычал:

– Четыр-ре гостевые избы!.. По вечер-р-ней росе поездка на сенокос!.. Танцы у р-реки!.. – таковы были планы на вечер в музейной деревне-гостинице.

Спавший на пассажирском сиденье Нарышкин вздрогнул и отшатнулся, не сразу поняв, с кем имеет дело, но уже заранее раздосадованный и готовый огрызаться.

Находящийся в захвате театрального действа вологодский забавник не уловил ожесточённости дублинского денди.

– Привед, медвед!

Нарышкин молчал, закипая, готовясь, ни больше ни меньше, наложить ладонь на нахальную короткошерстную морду и затолкнуть обратно в салон.

Ссору упредил Вячеслав Ильич.

– Приятно познакомиться! – сказал он этому представителю местного племени. Как изволите величать себя? Константин Борисович?… Не могли бы вы, Константин Борисович, в качестве проводника сесть в кабину, немножко мной поруководить после съезда с асфальта?

Машина остановилась.

Нарышкин пулей вылетел с тёплого местечка.

В кабину перебрался по-ярмарочному разряженный, нет, уже вовсе и не Костя Бужанинов, а именно что Константин Борисович, и, быстро войдя теперь уже в командирскую роль, ребром ладони рассек пространство и распорядился:

– Через мост и сразу налево! Впер-рёд!

Расслабленный гладкой ездой «Малевич» одним движением руля Вячеслава Ильича сходу всеми четырьмя колёсами был вонзён в живую плоть просёлочной дороги.

Штурман воскликнул:

– Наша грязь всякому колесу рада!

Вячеслав Ильич едва успел воткнуть пониженную передачу с полным приводом, после чего в жидкой глине под брюхом автомобиля грунт взмылился.

«Ниссан», изнеженный летучей ездой по трассе, взвыл от ужаса, что было одобрено лоцманом, как человеком, знающим нрав сельских путей и два основных правила езды по ним: если глина – жми, а если песок – не дай Бог! Закопаешься по брюхо и встанешь.

И Вячеславу Ильичу то же самое подсказывал опыт, приобретённый на разведывательных рейсах своего старого УАЗа, оказавшегося тоже весьма уважаемым средством передвижения и в глазах коренного жителя вологодской глубинки – Константина Борисовича Бужанинова:

– УАЗ всегда ранен, но не убит!..

Чёрная иномарка ползла по кондовому русскому лесу, напоминая военную технику оккупационной армии, несколько легкомысленную, игрушечную, каковой, впрочем, являлась и стоящая на высотке атакуемая деревенька, состоящая из нескольких лимонно-жёлтых избушек с резными коньками на крышах и с пластиковыми окнами.

Сказочные домики стояли подковой, с ветряной мельницей в центре.

Несмотря на совершенное безветрие, мукомольня шибко махала алюминиевыми крыльями (как потом оказалось – от электромотора).

Дугу строений, сложенных из обточенных до карандашной круглости брёвен, замыкал строй баб в пёстрых сарафанах, прореженный несколькими мужиками в рубахах на славянский манер.

Они что-то пели, притопывали лаптями и били в бубны.

Все пассажиры по уши заляпанного грязью микроавтобуса («чистый джип – позор хозяина») припали к окнам, и, когда дверь распахнулась, хор умолк как по команде.

Началась высадка – четвёртая за день – под широкие дирижёрские размахи рук господина Бужанинова (ему польстило, когда Вячеслав Ильич стал его так титуловать) и его выкрики: «Здравствуйте, гости дорогие, гости званые и желанные! Рады видеть вас в нашем сельце! А ещё пуще радёхоньки, что вам по душе наши песни и пляски народные, слово русское самоцветное…»

И как только первым, по обычаю, спрыгнул с подножки на траву Нарышкин, вступили бабы и откуда-то взявшиеся дети, сладкими голосами затянули величальную:

– Андрей у нас хороший, Васильевич пригожий…

(Успел вызнать имя и отчество своего ненавистника расторопный Костя-худрук и шепнуть запевале – высокой бабе в кокошнике.)

 
Розан алый, виноград зелёный.
В зеркальце глядится, сам собой гордится.
Жилетка с часами, голова с кудрями.
Розан алый, виноград зелёный…
 

Оказавшись на земле, сразу пошла в пляс Вита Анатольевна, одной рукой подхватив длинный подол, а другой придерживая шляпу.

Гела Карловна прижимала к груди корзинку с вязаньем словно для обороны. Варя спрыгнула и обняла Нарышкина, стараясь не пустить его на помощь в высадке массажистки, что ей и удалось, тем более что молодой спортивной Кристине нетрудно было сойти и мальчика принять, а потом вжимать его, испуганного, в подол своего просторного сарафана.

Последним подошёл и встал в ряд с прибывшими Вячеслав Ильич – джентльмен колониального вида, в котором плясуньи и певуньи сразу признали старшего и тоже отвеличали с именем-отчеством: «Вячеслав хороший, да Ильич пригожий…»

Вячеслав Ильич стоял, сцепив руки, и благосклонно улыбался.

В это время кольцо хоровода разорвалось по хитроумному замыслу ведущей, озорной дородной бабы, и змееподобно обвило хмурого Нарышкина, занятого злобствованием, избавлением от Вариной опёки и захваченного неодолимым желанием хотя бы глянуть на Кристину.

Он, что называется, зазевался и попался: бабы окружили его, поволокли в круг, а Варя теперь не только не удерживала, но ещё и подталкивала.

Он весь такой европейский, соляриево-загорелый, в пляжной рубашке с розовым галстуком «Аскот» стоял посреди беснующихся пейзан ошеломлённый, несколько даже подавленный напором и неподдельной страстью голосящих певунов, плотной стеной кружащих перед ними. То жалко улыбался, то скрежетал зубами и взглядом выискивал брешь в кольце, чтобы улизнуть.

Варя с другой стороны этой живой стены подпрыгивала от мстительного восторга и что есть силы била в ладоши.

Терпение у редактора журнала «Повеса» закончилось, когда в круг каким-то таинственным образом проник зачинщик игрища с ежеподобной головой в шёлковой косоворотке и принялся трещать на балалайке, приплясывая. Тогда Нарышкин набычился, пошёл на прорыв, плечом вперёд ударил по человеческой сцепке так, что некоторые упали, впрочем не без смеха, подскочил к Варе, вцепился в её руку и зашипел:

– Быстро на связь. Шесть часов. У них съёмочный день заканчивается.

Боль в руке от захвата (будет синяк) Варя приняла как законное наказание за «подставу» и покорно пошла в избушку – с двумя тарелками спутниковой связи по обеим сторонам крыши – ушастую, подумалось Варе о ней.

За Варей увязался Тоха, тоже в надежде подключиться к Сети.

Говорить приходилось громко, чтобы одолеть торжествующие глотки, грохот бубнов, балалаечный стрёкот, роем кружащиеся над головами брата с сестрой, как бы воплощённые в разнообразный гнус, сопровождающий «свежатинку».

– Что это за мухи такие огромные! – изумлялся Тоха, отмахиваясь.

– Это овода.

– Красивые!

– И кусаются красиво.

– А ты откуда знаешь?

– Поживи с моё, Тошенька, ещё и не такое узнаешь…

В избе с бревенчатыми лакированными стенами они уселись каждый за свой ноутбук, Варя – у окна, поглядывая то на плазменный дисплей, то на стеклянный, в котором демонстрировались песни и пляски и Нарышкин о чём-то разговаривал с Вячеславом Ильичом.

Расстояние от него до Кристины было значительным, достаточным для того, чтобы Варе хватило времени, не пропустив рокового сближения, перед тем как отослать текст очередной сцены фильма под названием «Осенний крик ястреба», последний раз прочитать его.

…Октябрь… Иосиф и Мария ждут попутку на обочине деревенской дороги. Ему запрещено выезжать с «территории ссылки» и он вынужден провожать Марию здесь в полуразрушенной будке.

Он: Ребёнок мой – и точка. Оставайся. Сегодня же распишемся в сельсовете.

Она молчит, продолжает голосовать.

Останавливается грузовик.

Она влезает в кабину, захлопывает дверцу.

Напоследок в открытое окно говорит его стихами.

Она: У всего есть предел, в том числе – у печали…

Машина уезжает.

Морщась и отдуваясь как от боли, Варя ткнула enter.

«До чего пошло, господи», – думала она о своём тексте.

Солнце стояло ещё высоко над лесом и беспощадно жгло, светя в окно.

Варя прикрылась занавеской и, в ожидании отклика режиссёра, принялась расплетать одну из множества косичек на голове.

Выглядывая из-за края занавески, будто подсматривая, она думала: «Эх, Мартышкин, Мартышкин! Обезьяна ты моя ирландская!..»

Она видела, как Кристина приближается к нему с мальчиком за ручку, улыбается в сторону от него и даже как бы внутрь себя, показывая тем самым пялящемуся на неё Нарышкину, что улыбается она вовсе даже и не ему, а словам сынишки, что-то смешное рассказывающего ей.

То есть по меркам женских приличий поведения с женатым или по крайней мере «не со своим» мужчиной она была вне подозрений.

Но Варя хорошо знала свойство таких скромных, ускользающих улыбок, их двойственную природу: что для посторонней женщины означало бы отсутствие всяческих нечестных намерений, то для соперницы – подступ к решительным действиям, поэтому у проницательной Вари вырвалось весьма грубое словечко в сторону Кристины, впрочем простительное для неё в её положении вынужденного бездействия на арене разворачивающейся борьбы.

Режиссёр объявился со звоночком.

В послании значилось, что Варя – гений, написанная ею сцена – классика жанра, потому не отходя от компьютера от неё требуется сейчас же новый эпизод – реплика о тайных свойствах поэзии главного героя фильма.

Варя вознегодовала и принялась выщёлкивать ответное послание: «Какая там тайна! Он прямой потомок Сумарокова!.. Этот срыв строки, слом на внутренней рифме, этот спотыкач… Да он более древний и корневой в русской поэзии, чем даже напевные эти наши сладкоголосые Есенин с Рубцовым!..»

6

Долгуша, запряжённая парой в дышло, готовилась к отправке на пожню с уложенным в неё бочонком кваса, берестяными черпаками, караваем ржаного хлеба в полотняной тряпице (косы, как холодное оружие, были упакованы в фанерные футляры для безопасности неразумных городских постояльцев).

Стоя возле лошадей, Нарышкин опрыскивал себя антикомарином и развивал перед Вячеславом Ильичом тезис о том, к чему привели страну и народ самоуверенные властители за столетие, – сначала де была революция, потом экспроприация, далее что у нас было великое из великих? Индустриализация с коллективизацией, немного времени спустя – оптимизация с химизацией, и вот вам пожалуйста итог – туристизация!.. Туристизация всея Руси!..

– Туристизация!..

– Да. Такие вот вехи! – любовно оглаживая гнедую пристяжную, соглашался Вячеслав Ильич.

– Хотите экспромт, господин профессор?

– Извольте:

 
Сначала были дотации,
Они породили резервации,
Что привело к деградации нации.
Но в результате туристизации
Ожидается рост популяции!
 

– Браво!

– Когда я ещё в журнале «Москва» работал, – начал Нарышкин, – сразу после универа, публиковался у нас знаменитый в своё время гулевой такой, разбойный писатель – ксенофоб и русофил до мозга костей. Страшно не любил нацменов (о евреях я уже не говорю). И всё выступал на разных писательских съездах и пленумах. Носился с идеей создания резерваций для всяческой там мордвы и чукчей, ненцев и коми ради сохранения чистоты русской расы…

Некоторое время Нарышкин отплёвывался от попавшей на губы аэрозоли и потом завершил:

– Полюбуйтесь, что из этого получилось. Вот она, резервация русских в чистом виде! Индейцы в перьях! Бьют в тамтамы, отплясывают на потребу… Не рой другому яму, что тут ещё сказать!

– Хм. И в самом деле похоже, – приятно удивлённый остроумным замечанием спутника, молвил Вячеслав Ильич, скармливая кобыле пучок свежей травы.

Бужанинов умело, властно взнуздал лошадей:

– Объявляется посадка на рейс Барское – Загорье!..

Виту Анатольевну устроил на почётное место, на передок, Борисыч (как она его уже по-свойски кликала).

Словно на гимнастический брус легко на боковину вспрыгнула Кристина и подхватила мальчика на колени.

Лошади бренчали удилами.

Бужанинов крикнул с облучка:

– Граждане-товарищи, прошу! Чтобы до заката успеть.

Вскочив на телегу спиной к Кристине, Нарышкин не преминул «на посошок» уязвить проворного возницу:

– Родиной торгуете, господин Бужанинов! Достояние народное конвертируете в личные тугрики! Культуру национальную приватизируете, которая создавалась поколениями ваших соотечественников… Нехорошо…

Бужанинов, трогая повозку, подхлёстывая лошадей вожжами, широко по-разбойничьи улыбаясь, что-то отвечал в оглядку. – Вячеслав Ильич не расслышал из-за грохота колёс по обнажённым корневищам столетних сосен.

Телега укатилась по косогору на луг у реки.

В другую сторону, к виднеющимся вдалеке шиферным крышам посёлка, уехала ржавая «ГАЗель» с ансамблем песни и пляски.

Гела Карловна подхватила на локоть корзинку для вязанья.

– Устала. Пойду отдохну. А ты, Слава, почему не поехал на лошадках? Развеялся бы. Так долго за рулём.

– Что же мне там делать? Только комаров кормить. Пройдусь немного здесь вокруг…

В выделенном им домике Вячеслав Ильич переоделся в серебристый спортивный костюм, повесил на шею старенькую никоновскую «зеркалку», и с банкой джин-тоника в одной руке и с палкой для селфи в другой, похлопывая ею по ноге, будто жокейским стеком, пустился на вольный выпас, как сам для себя назвал предстоящую прогулку.

Стопроцентным дачником в блескучей куртке на молнии и шароварах с верёвочным бантиком вместо ремня, в бандане, из-под узла которой свешивался хвостик седых волос, гордо шествовал Вячеслав Ильич по возвышенности, на три четверти открывающей просторы вокруг – потучневшие от запущенности заливные луга в петлях реки, кусок трассы М8 вдалеке справа, вышку связи слева, и думал, что неслучайная какая-то эта высота недаром зовётся Барским сельцом. Именно такие места выбирали служивые московские люди, получая в дар поместье или вотчину лет триста-четыреста назад.

Инстинкт исследователя вывел его к зарослям крапивы на краю обрыва.

Между стеблей что-то краснело.

Он палкой развёл чащу и увидел кирпичную кладку на известковом растворе, белом в отличие от цементных и глиняных.

«Никак восемнадцатый век?»

Тростью для селфи стал срубать стебли, приминать литыми подошвами чёрных «гриндерсов».

Вытоптал крапивы достаточно, чтобы сесть на кирпичную глыбу, удобно устроился в выемке будто в кресле.

Солнце светило справа, что позволило Вячеславу Ильичу сделать хороший кадр залитого тенью луга с лошадьми и псевдокосцами, кажется, даже удалось схватить блеск стали в мокрой от росы траве…

Он отложил фотоаппарат в сторону и, перед тем как сорвать чеку с банки джин-тоника, помолчал, словно помолился.

Раздался хлопок.

Из банки вырвался именно что джин – облачко газа, в голову ударило хинином, выпрямило, взбодрило.

И, запрокинув голову, Вячеслав Ильич с наслаждением вбулькал в себя сразу полбанки.

Мир открылся широко и родственно, особенно в верхней своей части, где из гнездовища солнца облака лучами веера нависали над низиной, а поперек прошивали их инверсионные струи неслышимых и невидимых высотных самолётов, образуя некий плетёный свод, как бы обещающий защиту от всех высших кар. Будто кто-то милосердный и всемогущий пытался оградить людей от тёмных веяний.

Но веяния оказались сильнее – сначала в этом сплетении стали плавиться и растворяться Божьи лучи – основы, а спустя полчаса потускнели и поперечные высотные рукотворно-турбинные.

Всё смешалось на небосводе, превратилось в дым, в пыль и уже нечего было фотографировать Вячеславу Ильичу на цветную «Agfa», разве что на чёрно-белую «Terraryna», которой он, впрочем, не запасся.

Настало время пустить мысли на свободу, тем более что предмет для них лежал перед глазами, и более того, вплотную, холодя зад ископаемым кирпичным слитком.

«Здесь рубеж помещичьей России, – думал Вячеслав Ильич. – Этот барский дом мог быть самым крайним. Дальше на север – только мужицкие или смешанные мужицко-купеческие, как у деда… Если мужики врубались по одиночке, дико, отчаянно с топором сам-друг, то помещик получал уже готовенькое – деревню с этими мужиками. И строил дом на самом красивом месте. Мужики на таком обдуве не решились. Кирпичи надо было откуда-то возить. Или устраивать заводик… Верх наверняка был деревянным… Скорее всего при Екатерине… Поместье получали без права наследования. Вотчину – навсегда… Или на постоянное житьё устраивались, старость коротать, или оставляли управляющего, а сами наезжали летом».

– Доходность была мизерная.

Это вам не в южных губерниях – там чернозём, кадастр в десять раз выше…

– Но всё-таки до революции как-то дотянули…

Обрывки мыслей Вячеслава Ильича высказывались вслух, и когда он заметил это за собой, то задался вопросом: «Я точно знаю, что здесь один, но всё-таки говорю вслух. Это значит, что я вовсе не один. Я с кем-то говорю. С кем?… Можно списать на действие алкоголя. Пусть так. Но всё-таки почему человек говорит вслух, находясь в полном одиночестве? С кем?…»

– В храмик не желаете? – донёсся женский голос.

Неслышно подошла к нему та самая высокая статная певунья из хора величальщиков.

– У нас тут часовенку недавно построили у родничка и освятили уже…

Вячеслав Ильич воспитанно поднялся на ноги, как сделал бы не только с приближением женщины, трость ухватил за спиной двумя руками, приобретя в позе даже некий полупоклон, и, пренебрёгши ответом по поводу посещения «храмика», сразу повернул беседу на только что мыслимое им.

– Я правильно понял ситуацию? Это хуторок – ваш семейный бизнес?

– Вот уже второе лето гостей принимаем.

– Что, зимой нет желающих?

– Под детский лагерь отдаём интернату.

– Я заметил, все дети похожи на вас.

Баба покраснела.

– Семеро…

– Наследники растут!

– Ой, не знаю. Далеко ещё до этого.

– И ведь наследство немалое. Вы молодцы. Такую замечательную гостиницу подняли своими руками.

– До этого мы в Вологде жили… Костя журналистом работал… Помогли хорошие люди…

– А школа далеко?

– Ближе Вологды нигде нету.

– Как же вы без школы обходитесь?

– У Кости мама учительница. А я с младшими. Экстерном. Ничего. Ребятки все экзамены сдают.

– Теперь редко такие большие семьи. Как вы решились?

– Как по накатанному. Один за другим. Опомниться не успеешь – и опять. Такое уж устройство. Божья воля.

И судя по тому, как тяжело вздохнула баба, и воля и доля у неё были суровыми.

– Ну, вот и ваши едут!

Показалась из-под горы телега с косцами-экскурсантами, лошади тащили из последних сил, мордами будто тоже цепляясь за дорогу. Баба подбежала, схватила под уздцы и напоследок помогла.

Вячеслав Ильич остался сидеть на камне, чтобы без суеты докончить банку коктейля. И потом в своём укрытии постепенно трезвел в той же мере, как темнело вокруг него.

Развесёлую компанию полуночников у костра Вячеслав Ильич миновал незамеченным, влез в микроавтобус и устроился там до утра сторожить своих моллюсков – ночи в этих широтах были холодными, требовалось время от времени включать мотор и подогревать в салоне.

Слышал, как массовик-затейник с Витой Анатольевной у костра долго пели какие-то советские песни.

Потом Варя что-то сердито выговаривала Нарышкину.

Плакал мальчик.

Когда Вячеслав Ильич первый раз проснулся от холода и завёл мотор, то сквозь запотевшие стёкла у тлеющего кострища уже никого не было видать, только вдруг Варя в длинной ночной рубашке перебежала из своего домика в родительский.

«К мамочке под крылышко. Вот и хорошо», – подумал Вячеслав Ильич, засыпая…

А Варя тем временем присела на кровать к Геле Карловне.

– Такая темень! И этот чёрный цвет целый день… «Малевич» у нас даже внутри чёрный. Даже с закрытыми глазами – тошнит, голова кружится.

– Хроматофобия, Варя. Найди яркое пятно. Хотя бы в планшетнике сделай оранжевый фон и гляди на него.

– Можно к тебе, мамочка?

Гела Карловна подвинулась.

Варя легла рядом и кликнула меню. Нашла букет жёлтой настурции, разогнала на весь экран – и в самом деле солнечное мерцание лепестков, хлынув в её темные глазницы, казалось, весь череп заполнило тихим закатным светом какого-то бразильского свойства, запахло лимоном или скорее газированной фантой.

Варя закрыла глаза, опасаясь излияния этого спасительного света, стала осваиваться в новом мире, и в полудрёме увиделся ей в этом осеннем сиянии падающий чёрный листик.

Словно сожжённая бумажка, кувыркался он на фоне заходящего солнца, за ним летели другие – струйкой бабочек-папильо, и вдруг они стали соединяться подобно кристаллическим решёткам в учебнике неорганической химии или схем ковалентных связей в настенных таблицах учёного папы и затем обретать объём, словно прошедшие через принтер 3D.

Шесть квадратиков склеивались в кубик, и теперь уже эти чёрные невесомые кубики подобно мыльным пузырям игриво кружились в дуновениях ветерка, и двадцать семь из них, мгновенно схлопнувшись, образовали кубик Рубика, который вращался по всем трём осям, сверкая лезвиями граней.

Жёлтый свет тем временем сгущался, как туман на закате солнца, и обретал форму запястий – это были руки Вари, и неслучайно (в седьмом классе она стала чемпионкой школы по кубику Рубика), и теперь уже во сне она ощутимо поворачивала слои этого Black cube, а он разрастался в её руках и скоро вырвался, словно наполненный гелием, и, увеличиваясь в размере до автомобиля, наконец будто был выдернут из земной атмосферы каким-то космическим рыбаком, – гигантской гранёной планетой унёсся в ночное дырчатое, как прохудившийся чугунный казан, небо…