Текст книги "Медленный фокстрот в сельском клубе"

Дождь вологодский, знаменитый как вологодский конвой, начался, по обычаю, на трассе М8, сразу за первым постом автоинспекции под Грязовцем – на благо Вячеслава Ильича, ехавшего с одной фарой (во второй перегорела лампочка) – полицейские отсиживались в будке.

Встречные тяжёлые грузовики, лесовозы, фуры, прорывая водную пелену, появлялись неожиданно, вынуждали увиливать, то и дело колёса «Малевича» оказывались на глинистой обочине, машина как бы становилась мотоциклом с коляской, тянуло в кювет, Вячеслав Ильич был крайне напряжён, в то время как даже Нарышкин в кабине, в сантиметре от ливня, играя на мобильнике в «Асфальт» – автогонки по солнечным улицам Лос-Анджелеса, – не замечал ни дождя, ни рысканий автомобиля, и тем более беспечными чувствовали себя женщины во власти массажистки, как и Тоха, сочинявший что-то в ноутбуке по программе Guitar-pro.

Разве что Варя, занятая сценарием, была ещё озабочена под стать отцу за рулём. Она сидела укутанная в плед с головой, и, как когда-то в детстве по ночам под одеялом читала книжки с фонариком, так теперь печатала в планшетнике:

Ворот колодца отчаянно скрипит. Мокрая цепь вибрирует и медленно ползёт вверх из глубин. Поэт вращает рукоять и начинает разговор:

Он: В колодцах тоже хоронили фараонов. Колодец – это пирамида наоборот.

Она: Фараоны, пирамиды… Оглянись вокруг. Вон мужик идёт… Вон сарай стоит… Это тебе как?

Он начинает читать в такт вращения ворота.

Он: В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду… Он освящает кровлю и посуду и честно двери делит пополам… Он изгороди ставит. Выдаёт девицу за лесничего. И в шутку устраивает вечный недолет объездчику, стреляющему в утку…

Она: Как там у Заречной? Я-утка! Я-утка!.. (горько усмехается)… Знаешь, у меня будет ребёнок…

Его рука срывается с ворота. Бадья с водой уносится в глубь земли со страшным грохотом…

Плед с головы Вари стал съезжать, она едва успела ухватить край.

Перед ней стоял сынок массажистки с улыбчивой мордашкой.

– Тётя! А в какую игру ты играешь?

– Мальчик, это не игра. Я работаю.

– А когда мы с тобой будем играть?

– Вот закончу, тогда.

– Я подожду.

– Нет. К маме иди.

Мальчик убрёл неохотно, как потерпевший поражение.

Опять устроила Варя вокруг себя полумрак кинозала и продолжила печатать:

Он: Ребёнок чей?

Она (с вызовом): Мой!..

Часть IV
Перевал

 
…Отсюда он грозил европам,
Перед партийцем трепеща.
До смерти пил, работал скопом,
Рубил по ближнему с плеча.
Он предал всё – уж лучше б продал!
Враспыл пустил двадцатый век,
Дитя неведомого рода,
Какой-то странный человек…
 

Вологда – Барское
1

Облака опустились так низко, что, казалось, их брюшины прорезывались антенной на крыше «Малевича». Вода полилась на минивэн плотным потоком словно из огромного бурдюка, так что Вячеславу Ильичу пришлось включать жёлтый свет, и некоторое время, пока машина не вырвалась из-под этой зыбкой глыбы, не успевающей затвердеть, она была как муха в янтаре, но вот наконец вырвались, и мокрая, приниженная непогодью Вологда белой стеной посадских многоэтажек простёрлась впереди за рвом железной дороги, вдоль которого пришлось долго ехать до горбатого железнодорожного моста, после чего и началась хотя ещё и не та песенно-палисадная «Гда-гда-гда», но уже по-настоящему провинциальная – с хрущёвками, с деревянными двухэтажками, тоже в какой-то мере типовыми, хотя и с затейливой разнообразной резьбой по фасадам.

Вячеслав Ильич подрулил к самому большому зданию-храму на площади, и тотчас по его широким ступеням, горбясь под дождём, сбежал и подскочил к «Малевичу» маленький человек в армейской накидке с большим капюшоном, похожий на гнома, и, пока влезал в автобус, устраивался на сиденье, – под плащом, внутри него что-то звенело и брякало, а из-под капюшона доносилось ворчание.

Он рывком скинул колпак, – на Виту Анатольевну брызнуло. Она уже было всколыхнулась, чтобы дать укорот неосторожному, но, увидав явившуюся на обозрение круглую голову, одинаково обросшую щетиной и на черепе, и на лице, – только щёки и нос блестели, – хлопнула в ладоши и воскликнула:

– Батюшки!

Гость тотчас подался на огонь восхищения, словно желая согреться, протянул руку Вите Анатольевне и представился:

– Константин!

Этот похожий на Лешего (подвид Игрун, Аука, Щекотун) Костя Буженинов был местной знаменитостью, сочинял исторические романы, исполнял шутки собственного исполнения, устраивал шоу «День валенка», «Первая копна», «Гонки на тракторах», а когда и сам губернатор попадал под его обаяние, тогда и вся губерния гуляла «Неделю Гриба и Щуки» на бюджетные деньги…

– Вот вы там у себя в Москве хнычете: «дОжди, дОжди…», – округло окая, говорил Костя Буженинов, расстёгивая плащ, – а у нас в Вологде вовсе и не дожди, нет, у нас – дождь! Адын штук! Но зато – постоянно!..

После того как и вся хрупкая брезентуха опала с его плеч, оказалось, что его круглое брюхо обтянуто шёлковой косовороткой спецпошива «а ля рюсс», на ногах сверкают лаковые сапоги «с моршынами», голубые вельветовые штаны заправлены с напуском, а на шее висят балалайка, костяная свирель, берестяные шаркунки (славянские маракасы) и ещё какая-то мелочёвка.

Недолго думая он расклинил балалайкой колени и, приблямкивая на струнах, запел приятным тенорком:

 
По-над лесом дождь, дождь
Хмарью набегает.
Под горой у реки стелется туман.
А у парня сердце щемит, замирает.
А у парня сердце чувствует обэ-ман!..
 

Что есть мочи Вита Анатольевна принялась колотить в ладоши и притопывать.

Исподлобья взглядывая на шута, Гела Карловна, не переставала следить и за вязаньем.

Своего мальчика, отвергнутого Варей, утешала Кристина и скомороха тоже не упускала из вида.

Тоха, презиравший всякий фолк, морщился как от зубной боли и шептал проклятия.

Получив в спину ощутимый толчок ударной волны национальной идентичности, Вячеслав Ильич не сразу оглянулся, вынужденный выруливать на крутом повороте, и затем, в возобновившемся ливне, ещё долго ехал в напряжении. Но вот завеса дождя приобрела льдистую прозрачность, в каплепаде впереди сверкнуло солнце, стало далеко видать, так что и новый пассажир, как будто тоже оживлённый обилием света, припустил, вдобавок к пению и бренчанию, приплясывал в проходе.

Оглянувшись наконец, Вячеслав Ильич выговорил со смехом:

– Это просто бестиарий какой-то! Похоже, мы уже въехали в зону коренного этноса…

2

Во всём своём псевдонародном великолепии Костя Бужанинов резвился в дальнем конце салона, обвешанный фотоаппаратом, свирелью и шаркунками, словно шаман – своими атрибутами.

– Вам, конечно, известно, что человек произошёл от медведя!..

Рост вполне позволял ему не только подпрыгивать, но и скрюченными, вскинутыми над головой руками «пужать» разливающуюся в беззаботном смехе Виту Анатольевну и озадачивать, вводить во стыд своими нелепыми выходками строгую массажистку, вынужденную к тому же в материнских объятиях успокаивать испуганного сыночка и лишённую права голоса, возможности как-то повлиять на расходившегося скомороха (это племя всегда было, по сути, агрессивным и жестоким); будучи пришлой в этом «Малевиче», в отличие от коренной пассажирки Виты Анатольевны, Кристина только вежливо помалкивала и с деланной улыбкой вынужденно внимала чародею, говорившему в ритмах ямба толчками на «о»:

– У медведя кОгти даже более цепкие, чем у ваших любимых обезьян. Они так же ловкО ползают пО деревьям. Могут держать палку в руке, ой, прОшу прощения, в лапе – хотя эта огОворка по Фрейду! Их берлоги не чтО иное, как землянки наших предкОв… ПОчему русские люди не сживаются сО всеми другими, почему у нас Особый путь? Потому что мы произОшли от медведей, а не от Обезьян!..

И далее, не выходя из образа тотемного зверя, Костя Бужанинов принялся с погудками и пощёлкиваниями посвящать инакомыслящих московитов в тайны особого миропонимания здесь, за Перевалом.

Своим очаровательно сипловатым голоском поведал он «милым дамам», свирепо наступая на них и пугливо отскакивая, рыча и взвизгивая, о череде превращений медведя в человека ещё с тех пор, когда некто галилеянин Аверкий выскочил в медвежьей шкуре из-под моста на пути Христа в Иерусалим, чтобы напугать пророка, и Христос одним движением руки превратил его в настоящего зверя.

Это чудо, к сожалению, не отмечено ни в одном из четырёх Евангелий, но ходит в списках.

Там же и тогда же на пути в Иерусалим некий Седук не пожелал приютить Христа на ночь, спрятался под овечьими шкурами, а выбрался из-под них уже клыкастым костоломом.

Ужасный Ирод в конце концов стал медведем-шатуном…

И пекарь в Белозёрском монастыре – за то, что месил хлеб ногами.

Таращась, Костя Бужанинов убедительно изображал, как медведица сидя кормит своего малыша грудью, совсем как баба, потом укачивает его, встав на две ноги. Уложив дитя на мох, молитвенно кланяется…

Медведи держат Рождественский пост, посасывая лапу в берлоге.

Понимают человеческую речь. Более того, сами иногда говорят обольстительным голосом, на который, как зачарованные, идут бабы, – так родился, к примеру, Илья Муромец!..

– «Маша и медведь» – это сказка! Сказка, как известно, ложь. В ней главное что? Главное в ней – намёк. И в древности эту сказку рассказывали совсем не так, как она записана книжниками и фарисеями…

– А вот отсюда поподробнее, пожалуйста… – Вита Анатольевна, почуяв в Косте Бужанинове родственную актёрскую душу, зная все её слабости, умело «заводила» его.

– Секса на Руси было выше головы! – прокатываясь на каждой «о» как на колёсиках, с серьёзным видом, сжав руки в замок, заговорил Костя. – Срамные картинки в лубках открыто продавались на ярмарках. Вот, пожалуйста, могу продемонстрировать.

И он, ловко включив болтавшийся среди прочего у него на шее I-Pad, принялся показывать подборку старинных гравюр на тему «Маша и медведь» – похабов, как сказали бы их авторы в шестнадцатом веке.

Вита Анатольевна с умным видом разглядывала народное творчество, а Костя Бужанинов, на былинный манер растягивая слова, рассказывал неподцензурный вариант сказки, оправдывая скабрезности тем, что и Пушкин не гнушался своей «Гаврилиадой».

– Жили-были дедушка да бабушка. Была у них внучка Машенька. Собрались раз подружки в лес по грибы да по ягоды и взяли с собой Машеньку. Пришли в лес, стали собирать грибы да ягоды. Вот Машенька – деревце за деревце, кустик за кустик – и ушла далеко-далеко от подружек, заблудилась и вдруг слышит голос человеческий, зазывный. Пошла на него. И завёл этот голос её в избушку.

Вошла Машенька в избушку, села у окна на лавочку и думает: «Кто здесь живет? Почему никого не видно?…»

Медведь выходит из горницы.

– Ага, – говорит, – теперь не отпущу тебя! Будешь мне женой. Будешь печку топить, будешь кашу варить и детей мне рожать.

И стала Маша жить с медведем в избушке.

– Ну, уж прямо так сразу и…

– Народ врать не ста-а-нет! – играя бровями и подмигивая, Костя Бужанинов как бы в шутку потеснил Виту Анатольевну на кресле, сел плотно и руку закинул к ней на спинку.

– Уж не на роль ли Маши ты меня готовишь, мишутка? – на «ты», как к человеку своего актёрского племени, обратилась Вита Анатольевна, подыгрывая.

– Маша! Будешь мне варить кашу?

– Сейчас! Разбежалась!..

3

Годами копившееся чувство близости и более того – породнения с подругой-актрисой, лёгкость бытия и радость, вдруг словно в прошлом остались, словно злой рок разлучил их на самом пике взаимопонимания и любви и обрушил на Гелу Карловну космическую стужу одиночества, наслал на неё климаксический прилив с обратным знаком – вот что чувствовала она сейчас, когда «её» Вита Анатольевна млела, зажатая в угол минивэна этим залётным балалаечником, всем видом демонстрируя, казалось Геле Карловне, что она ей надоела до смерти, так, что первый подвернувшийся под руку мужичок стократ интересней и милей.

Вязанье, – этот, по сути, весёлый танец с ритмичными пощёлкиваниями спиц и с отсчётом тактов-петель, – разладилось.

Гела Карловна прошептала невольно по-литовски: «Вяскас дуона су плута (всякий хлеб с коркой)», уронила руки на колени и словно закаменела.

Будучи по профессии психиатром, Гела Карловна в минуты подобных умственных ступоров, душевной смуты никогда не обращалась к себе как доктор к пациенту. Медицинский опыт и знания оказывались бессильны. Она страдала как обыкновенная женщина-баба, не желая предавать рассмотрению свои ощущения да и не находя для этого никакой возможности, – происходящее с ней не позволяло сосредоточиться на холодном наблюдении самой себя, учёная сторона её личности под действием депрессии отключалась.

Если в повадках своей подруги-актрисы она «с точностью до миллиметра» определяла или симптомы социопатического невроза, или признаки биополярного расстройства, то к себе она будто бы стеснялась применять медицинские знания, подспудно всегда чувствуя их относительность и даже ложь (не станешь же себе лгать), и окончательно заменила их в себе эзотерикой и здравым смыслом, находя там необходимые инструменты для самолечения, хотя недостаточно научные, но зато и не затёртые. Ведь если бы она всё-таки решила тряхнуть стариной и, поднапрягши свою докторскую память, приступила к самообследованию, то первый бы вопрос её к самой себе был такой:

«На что жалуетесь?»

И пришлось бы ей самой себе отвечать примерно так: «Чувствую грусть и апатию».

И сама себе дипломированный врач, наблюдая за собой, стала бы далее записывать она в истории болезни: «Настроение больной ухудшается, на лице появляется выражение страдания, больная стремится быстрее закончить разговор».

Раздел «субъективный анемнез» в карточке Г. К. Синцовой пополнился бы такой записью: «О точном времени начала своего заболевания сообщить затрудняется. Считает себя больной с раннего детства, когда была сильно напугана. Страдала бессонницей».

Потом бы Гела Карловна-врач на этом шизофреническом опросе должна была крупно написать посреди страницы: «Жалобы больного» и зафиксировать их: «Больную беспокоит шум в голове, желание спрятаться, не видеть людей, ни с кем не разговаривать».

Методика обследований требовала далее изложить «историю жизни больной».

«К четырнадцати годам приступы прекратились. Училась хорошо. Школу окончила с золотой медалью. Музыкальную по классу фортепиано – с красным дипломом… Спиртные напитки не употребляла»…

В конце концов должно было бы появиться «заключение»: «Расстройство сознания не выявлено. Отмечаются соскальзывающие ассоциации. Имеются нарушения в виде вербальных императивных галлюцинаций. Больная подвержена колебаниям настроения, воспринимает всё близко к сердцу».

И напоследок явилась бы… «реабилитация»: «Рекомендуется лечение нейролептиками с быстро нарастающими дозировками: аминазин – 250–400 мг/сут., тизерцин – 250–400 мг/сут…»

Сильный озноб сотряс Гелу Карловну от одного только мысленного перенесения себя в интерьеры клиники, где проработала больше двадцати лет, в тошнотворные запахи карболки и сладковатые гнилостные миазмы дешёвой, неустроенной кухни.

И душа её, словно подгоняемая вязальными спицами, желанно перелетела в сферы нетрадиционной медицины и дальше – на эзо-просторы. Она стала призывать всевозможных пророков и гуру для справок по поводу упадка духа и внимать их наставлениям.

Светлый образ Сам Чон До явился в виде китайского мудреца с косичкой седой бороды, показывающего палец, что Гела Карловна сочла за подсказку и принялась по методу этого целителя «дышать через палец» у рта, улавливая им холодок на вдохе и тепло на выдохе, проникаясь сознанием того, что вдох приносит добро, а выдох уносит шлаки из организмав, в том числе и психические…

Затем, по призыву смятенной души Гелы Карловны, воспарила над ней, раскинув руки, Луиза Хей в широченной пёстрой кофте, похожая на воздушный змей со своей толстенной «Энциклопедией здоровья» в руке. И по памяти Гела Карловна начала листать эту «библию», вспоминать философию «стереотипов мышления», избавление от которых излечивает все болезни. Перед глазами летели страницы со столбцами «аффирмации», похожие на инструкции для бытовой техники с такими же тремя разделами. Неисправность. Причина. Способ устранения. Вот она, «депрессия». Причина возникновения – безосновательные приступы ярости. Новый рекомендуемый стереотип мышления, то есть целительное самовнушение, мантра для преодоления недуга: «Я не боюсь людей, никакие запреты не волнуют меня. Я сама создаю свою жизнь»…

Стало легче, но полного освобождения от сковавшего Гелу Карловну безволия всё-таки не произошло, и тогда в солнечных бликах на стёклах минивэна она разглядела желанный светлый образ Владимира Леви, похожего на еврейского патриарха в белом хитоне, и до неё донеслись его слова, когда-то слышанные ею на его лекции: «Правильно обойдись с болью, дай ей свободу и выход в действие. Хорошо, хорошо! Слёзы – это тоже действие!..»

И, подкреплённая мудростью всех этих советчиков, она отдалась выплакиванию боли, как сделала бы на её месте любая пятнадцатилетняя девчонка, непросвещённая, тёмная, глупая…

Плакала Гела Карловна единственно лишь от предчувствия измены подруги, как не плакала от множества всамделишных измен мужа.

4

«Малевич», от чистоты и дождевого блеска потерявший свою мрачную, чёрноквадратную суть, нёсся по сверкающему асфальту трассы М-8 строго по меридиану на север в сжатии густых умытых ельников.

Опять, как с утра в Подмосковье, мчался к голубизне и ясности небес, но только уже нордических, блеклых, словно в отражении далёких льдов, – в гордом одиночестве нёсся на радость Вячеславу Ильичу, только такую беспрепятственную езду и признающему за настоящую.

Неисправимый аналитик он развлекал себя счётом – от встречной до встречной – и эти интервалы становились всё длиннее.

По карте судя, километров двести впереди были безжизненными, асфальт проложен презрительно прямо, в пику старинному московскому тракту с его покорными извивами-поклонами от деревни к деревне.

60… 80… 120 секунд проходило, прежде чем мешок сжатого воздуха от набегающего автомобиля ударял по Вячеславу Ильичу, и опять лесная пустыня…

В окна стало дуть по-вечернему, и Вячеслав Ильич, покровительствуя над будущим зятем, спящим в углу кабины, поднял стекло с его стороны.

«Если главреж, вызванивая его (Нарышкина) хлопотал лишь о тексте, принуждал поднапрячься доченьку с её сценами, то, значит, с фактурой актёра всё в порядке, – думал Вячеслав Ильич. – Значит, гель прижился и поддаётся формовке даже и в руках ассистентки».

Однако ему и самому не терпелось прикоснуться к скомпонованному им второпях «биогриму», позволяющему вылепить лицо персонажа на лице актёра и приживить.

Метод был рискованным по своим последствиям, когда на плоти человека наращивалась слизь (сгусток микробов), похожая на кожный покров в тех местах, где требовалось наплавление – горбинка носа или, наоборот, стягивание и худоба – на подглазьях и висках…

Производилось с помощью «метода Синцова» (культура стволовых нейроклеток) нечто противоположное работе скульптора по камню – если там отсекают лишнее, то здесь добавляют нужное и к тому же насыщают нервными окончаниями.

«В косметической хирургии грядёт революция, – думал Вячеслав Ильич. – Не потребуется вскоре ни ботокса, ни пластики…»

Но как-то всё это скажется на здоровье актёра, ставшего подопытным кроликом, рискнувшего на эксперимент ради славы первооткрывателя. Как пройдёт обратный процесс – омерщвления приживлённых клеток, «соскабливания» их – или человек согласится остаться с новым лицом и ему придётся иметь дело с паспортной системой государства…

Фамилию несложно сменить, а вот лицо…

Думалось Вячеславу Ильичу и о жёнушке, подступало чувство, очень похожее на печаль от потери чего-то привычного, старинного, и если бы это чувство было посильнее, то и терзало бы Вячеслава Ильича, как бывало, когда к его Ге подбивали клинья коллеги на семейных праздниках, на академических вечеринках, и какие это были претенденты! Членкоры, лауреаты! Породистые самцы! Но при мысли о такой сопернице, как Вита Анатольевна с её милым шутовством, боль становилась вполне терпимой.

«Клоунесса, что с неё взять…»

И он лишь вздыхал, в общем-то давно готовый, как и положено мужчине, терпеливо переживать недавно начавшееся у них с Гелой Карловной супружеское расслоение душ.

«Человек рождается в одиночестве и уйти должен так же»…

Хотелось выпить, залпом сразу банку джин-тоника – тёплая кола в гнезде под панелью приборов не лезла в глотку, но джин вдобавок к ярославскому шампанскому – это было бы уже слишком.

Микроавтобус мчался как бы сам по себе – настолько ничтожным было вмешательство Вячеслава Ильича в управление.

Шофёр в бандане и со светлой бородой, похожий на рыбака средиземноморья времён величия Медичи, весь находился в своих высях и далях и, казалось, воедино с этим фантомом-микроавтобусом проносился по своей жизни, пытаясь понять, откуда налетел этот горький холодок. Как, когда началось угасание их с Ге любви? Под действием каких сил их взаимное притяжение сменилось отталкиванием?

При разрешении сего вопроса невозможно было «профессору Синцову» обойти стороной мир инстинктов изучаемых им слизняков, в тысячу раз дольше обитающих на земле, нежели люди, имеющих опыт выживания, не сопоставимый с человеческим.

Пришли на ум, конечно же, и ехавшие с ним в аквариумах обожаемые чёрно-жёлтые в полоску, как реклама Билайна, рогатые улитки (Megophrys), самки которых были замечены Вячеславом Ильичом в каннибализме после соития для насыщения протеинами в виду долгого вынашивания яиц, – они загрызали самца, пока тот ещё был единым целым с ними.

«Конечно, животное начало в человеке не столь довлеет над ним, – думал Вячеслав Ильич, – и примитивные действия брюхоножек не могут быть положены в основу модели поведения Homo sapiens, однако всё-таки нельзя их и к разряду абсурдных отнести».

Взять хотя бы историю приятеля Вячеслава Ильича, подкошенного параличом директора Института биохимии, который перестал есть, заморил себя голодом и умер на глазах своей супруги, в отместку за недостаточную сердечность в обращении с ним, вынудил таким образом признать её саму себя в какой-то степени убийцей и оставил жить с этим… То есть и в так называемых человеческих love-сферах хоть и косвенно, но прослеживается схема поведения самки Megophrys, – думал Вячеслав Ильич, – так что, конечно, не стоит в подобных размышлениях слишком быстро соскальзывать в пучину духовности, оперируя в поисках истины образами Венеры и Диониса, Февронии и Петра, а лучше повнимательнее прислушаться к довольно циничным наставлениям святого Павла: «Кийждо имай жену свою во избежании блуда» или поразмышлять о самоубийстве Ромео (под влиянием опять же женщины), хотя даже и в этих случаях всеми этими занимательными историями глупо подменять настоящую причину всего происходящего с человеком репродуктивного возраста, разбираясь с ней в терминах поэзии (познание мира с помощью образов).

«Нет, – думал Вячеслав Ильич, – истина там, в самой глубине „завитка жизни“, в теле женщины, генерирующем чувства и посылающем импульсы мозгу для осознания так называемых любовных переживаний… Основной инстинкт!.. Вот что единственно достойно внимания!» – глотнув-таки пресной колы, решил Вячеслав Ильич, и доверившись автопилоту в себе, совершенно отключился от рулёжки.

Силу и характер действия основного инстинкта (ОИ) испытал и пронаблюдал Вячеслав Ильич на собственном опыте. И теперь вспоминал, как вдохновенно, жадно отдавалась жена даже не ему, мужу, а захвату этого ОИ в себе до того, как забеременеть, и как решительно избывала в себе животворную страсть после родов.

«Это охлаждение тоже не сродни ли откусыванию головы самцу в мире брюхоножек, – думал Вячеслав Ильич. – Только более цивилизованное, очеловеченное… Она оставляла меня разожжённым, разохотившимся, именно что потерявшим голову от желания и в этой жажде получавшим от неё лишь мокрой тряпочкой по растрескавшимся губам…»

…И хорошо, что он не срывался тогда под действием хмеля или какой-нибудь досады и не выпаливал ей в лицо, что не может обещать стопроцентной верности и намерен изредка навещать и бывших, и новых подружек – терять голову единственно для поддержания «огня нашей с тобой, Гелочка, любви»…

Хотя она и без этих слов внутренним чутьём была, кажется, оповещена о его склонности к полигамии и объясняла это невротической детской потребностью в любви, недополученной когда-то от матери…

«Несомненно, очередной порцией потери её интереса ко мне стали также и мои участившиеся выпивки, – думал Вячеслав Ильич. – И наконец я был решительно переведён в ранг сожителя, близкого родственника после ухода из лаборатории, вынудив её заняться шитьём на заказ и игрой на виртуальной бирже – для добычи пропитания в возмещение моих алкогольно-загульных трат. Короче говоря, постарев… А тут и Вита Анатольевна подоспела со своим феминистским буйством и опытом жизни без мужчин. И вмиг оказалась моя грешная головушка в пасти ещё и этой беспощадной брюхоножки…»

Кстати, и сын повзрослел.

«Наверное, – думал Вячеслав Ильич, – Тоха вдруг однажды увиделся ей мужчиной, достойным того, чтобы в какой-то степени восполнить потребность женской преданности, чистого служения вместо меня…»