Текст книги "Медленный фокстрот в сельском клубе"

Варя передвигалась по коридору-вернисажу местных художников словно на бесшумном мотоцикле, не чуя ног, из всех органов чувств включённым оставив только зрение, и то в ничтожной мере, чисто ориентировочно, и думала…

Нет, опять же нельзя было назвать её крайнюю сосредоточенность задумчивостью, предполагающую предмет размышлений, логические ходы, систему доказательств – это было скорее состояние сомнамбулизма.

Она зашла в дамский туалет, проверила все кабинки и выбрала крайнюю с окном и частью подоконника, куда она поставила сумочку и принялась копаться в ней. Выложила планшетник, сборник стихов Бродского, долго порхалась в насыпи мелочей как в морской гальке, пока наконец не нашла флакончик с заветными тест-ленточками.

В ожидании «результата анализа» присела на подоконник и стала глядеть в окно.

Ресторан «Белогвардѣецъ» – этот белый двухэтажный особняк боярской эпохи – стоял на таком высоком берегу, что Волга отсюда, из окна туалета, выглядела даже несколько жалкой, а суда на ней сквозь листву прозрачных лиственниц казались ёлочными игрушками.

Находясь всё в том же состоянии отключённости, бессознательности, Варя, однако, остро чувствовала, что и вода там, в Волге, и вода в облаках, газы в воздухе и в её лёгких, вообще весь её «организм» – всё это цельно, в том числе и в своём продолжении – вод, прошедших через неё, – в стаканчике на крышке сливного бачка, которые потом будут выплеснуты в унитаз и по трубам вернутся туда, в Волгу, с какой-то добавочной частицей атропина, по сути, с плотью плода микроскопических размеров (если, конечно, и в ней, Варе, как в частице космоса, произойдёт таинство зачатия)…

Новая жизнь родится в шорохе атомов…

Или же всё останется по-прежнему в этом мире…

Полоска не окрасилась.

Варя прополоскала стаканчик, положила в сумочку.

Посидела на закрытом унитазе, выкурив жадно до половины крепкую «камелину», затем решительно снялась с места и, войдя в банкетный зал, залпом выпила бокал вина.

– Вар-Вар, а как же тост? – изумился папа – Вячеслав Ильич.

Варя налила ещё вина, подняла бокал и срывающимся голосом произнесла:

– За дружбу!

Пречистое – Грязовец

Напоследок перед посадкой все выстроились в ряд, с задранными головами лицом к вывеске – названием ресторана. Полуметровые буквы цвета воронёной стали напоминали шрифт заголовка газеты «Коммерсантъ», что было сделано, видимо, умышленно с одинаковым использованием «ера». Или «ятя»? Доказывали друг другу, какая из них «ер», какая «ять» до тех пор, пока Вячеслав Ильич, вполне насладившись энтузиазмом спорщиков, не растолковал.

– Ять был знаком отличия грамотных от неграмотных, господа! – сказал Вячеслав Ильич намеренно, как полагал, весьма к месту привнося в свою речь изыск девятнадцатого века. – Ять означал звук «йе» под ударением. Даже есть мнемонические стихи на этот счёт. Вот, пожалуйста. – И, приняв позу стихотворца на эстраде, продекламировал:

 
Бѣлый, блѣдный, бѣдный бѣсъ
Убѣжалъ голодный въ лѣсъ.
Лѣшимъ по лѣсу онъ бѣгалъ,
Рѣдькой съ хрѣномъ пообѣдалъ…
 

С приличествующей долей насмешливости Нарышкин заметил:

– Реституцию вашу любимую и в грамматику желаете внедрить, господин профессор?

– Чудьйе-е-е-(ѣ)сно, Андрей Васильевич! – описав в воздухе букву ять, воскликнул Вячеслав Ильич. – Браво! Тотчас виден филолог! Признаюсь, очень бы желал возвращения в русский алфавит столь изящной буквицы!

В это время за их спинами раздался скромный женский голосок:

– Здравствуйте. Простите пожалуйста, вы в Окатово едете?

Первым среагировал на сигнал Нарышкин, всегда настроенный на волну зажигающих проявлений противоположного пола. Он обернулся и увидел молодую женщину с мальчиком за ручку.

В продолжение старосветской игривости в только что происходившей беседе он ответил:

– В Окатово. Непременно в Окатово, сударыня. Как изволите величать?

– Меня зовут Кристина. – Она говорила странно тихо, не кротко, а скорее тихо – вызывающе. – Я-массажистка для главного режиссёра. Я должна с вами поехать.

– Мы в теме, уважаемая. Тайским массажем владеете?

– Немного и тайским. Но в основном традиционным с элементами квантового прикосновения.

«Какая умненькая!» – подумал Нарышкин, после чего и вся она открылась перед ним, прояснилась, будто из тумана вышла, образовала в этом тумане некие формы, называющиеся человеческим телом, но по сути являющиеся чем-то большим и не материальным, что можно назвать прелестью. И Бог знает в чём она, эта прелесть, состояла – в крепеньких ли загорелых плечах под лямочками платья невесомого, спадающего до узких щиколоток свободно, отчего скрытое под ним обретало некое восхитительное совершенство вопреки расхожему мнению о массажистках, как о женщинах мощных, чернорабочих; в тонком ли твёрдом породистом носе на бледноватом диетическом лице; в жилистых ли, с выступающими венами, профессиональных запястьях; а может, в этом мальчике рядом с ней лет пяти, одетом в льяной простенький костюмчик и сандалики на босу ногу, светловолосом не в мать (с гривой каштановых волос)…

Невозможно было объяснить природу силы, влекшей к ней Нарышкина, которому хотелось сейчас нахально пройтись по её боку своей ладонью, проверить, насколько воображаемое под сарафанчиком сойдётся с сущим…

– Можно я вас буду называть просто Тина?

– Можно.

И даже в этом «можно», в самой окраске этого слова голосом новой попутчицы услышались Нарышкину эротические призвуки.

Он ещё смог удержать себя, чтобы не кинуться вслед за ней к дверям микроавтобуса для поддержки, но уже Вита Анатольевна, чуя измену, оттолкнула его, отказываясь от его традиционной помощи у высокого порога «Малевича». Руку ей подала Гела Карловна, отлично понявшая причину резкого изменения психической конструкции разудалой компании.

А Варя хотя и жутко взревновала, но компенсировала боль животной радостью от того, что успела у двери авто подхватить за бока мальчика и подать его матери (Кристине) едва ли не со слезами восхищения на глазах.

Варя в минуту успела обольстить маленького пассажира клоунскими ужимками, потряхиванием – боданием дредами, и самое главное – планшетником, так что мать, недолго думая, позволила Варе взять мальчика себе на колени.

Варя млела.

Ребёнок под грудью сгустком солнечной энергии пронизывал её насквозь, согревал изнутри, до краёв наполнял жаром материнства, и она всем своим существом понимала сейчас похитительниц детей, природу их безрассудства; ясно становилось, каким сокрушительным может быть действие гормона ХГЧ.

«Так бы взяла и убежала, – думала она, и когда поглядывала на массажистку, глаза её враждебно сверкали. – Зачем он ей? Видно, что совсем не любит. Так быстро мне отдала. Наверняка это ей привычно. Разведёнка, одиночка, вечно не с кем оставить. К тёткам, к бабкам сунет, а сама – личную жизнь устраивать. Ютится в какой-нибудь коммуналке. Бедный мальчик…»

И Варя опять принималась внюхиваться в детскую макушку, незаметно целовала, тискала, в то время как он играл в «Расставь картинки» – в зависимости от звука выбирал изображение: услышал лай собаки – кликнул по барбосу, услышал жужжание – перетащил мышкой пчёлку.

Мальчишка, видимо, рос сорванцом, наивная программа ему быстро надоела, и, когда он обратился с просьбой: «Тётя, а можно стрелялку по шарикам?», она едва сдержалась, чтобы не облизать его веснушчатую мордашку.

Шарики на экране планшетника лопались каждый на свой лад, как живые. Мальчик уселся на коленях поудобнее, и Варя поняла, что он как бы отдался ей, операция захвата прошла успешно.

Ей теперь хотелось бы поваляться с ним на диване, пошалить, пощекотать, и чтобы потом он потоптался у неё на животе – это желание тоже было внутриутробным, бессознательным, хотя подкреплялось бабьим опытом, и если бы Варя была женщиной деревенской, то наверняка бы услышала от старух примету надёжного зачатия, мол, если чужой ребёнок помнёт, так своего на свет покличет…

На этот раз отнюдь не случайная дождевая тучка встала поперёк пути «Малевича» – горным хребтом на горизонте перегородил путь микроавтобусу арктический вал плотной облачности, как раз на месте перелома земной коры, на обрыве московской цивилицации, на черте, за которой и сама гравитация меняет полюса, и все реки начинают течь в Ледовитый океан, а не в Каспий или в Чёрное море, как ярославско-московские.

Лобовое стекло затянуло плёнкой колодезной сырости, шоссейная просека в мрачных ельниках и в укрыве сизых облаков стала напоминать ствол шахты, не покидало ощущение погружения на какое-то недосягаемое дно… На сколько резко изменился климат за бортом, на столько быстро, со скоростью полёта ангела и отнюдь, впрочем, не под действием влажности и атмосферного давления закончилось и беспечное, игривое душевное состояние ездоков. И в их настроении тоже произошло некое помутнение, сходное с тем, каковое случилось бы у игроков телешоу «За стеклом» или обитателей орбитальной станции, куда вдруг ни с того ни с сего залетел бы незваный гость, разрушив отношения, конечно напряженные, но хотя бы устоявшиеся.

Один лишь Тоха на заднем сиденье, в объятиях своих огромных наушников был по-прежнему невозмутим, пребывая в мире звуков, но уже даже и мальчик на коленях Вари, почувствовав её тотальное потворство, переменился, принялся резвиться не в меру: стучал ей головой в грудь, работал локотками, довольно чувствительно охаживая ими по бокам своей няньки, отчего у Вари поуменьшилось восторгов и заметно убыло детородного вожделения.

Своё смутное время претерпевали и двое старших мужчин в кабине: если Вячеслав Ильич, ещё по-прежнему находясь как бы в роли тамады за столом ярославского ресторана, всё длил и длил свою мысль о духовном слиянии белого и красного в русском народе, переходя на практику – «кстати, о кактусах» – повествовал о замечательных свойствах сока алоэ как прослойки между кожей человека и «гелем Синцова» в косметологии и в антропологии, то Нарышкин только хмурился, отдувался от его речей и думал о новой попутчице.

Ухватившись за зеркало заднего вида, он навёл его на «эту загадочную массажистку».

«И говорит совсем без акцента. Интонации вовсе не ярославские. Интересно…»

В близком присутствии этой новой попутчицы, почти интимном, только руку протяни, пусть лишь в зеркальном отображении, Нарышкин почувствовал прилив прекраснодушия, – раздражения против Вячеслава Ильича как не бывало.

Нарышкин слушал его и поглядывал в зеркало, пристально изучал попутчицу, прослеживал, как на её лице от кончика носа по тонкому узкому хрящику тени словно от дуновения ветра расплёскивались двумя крылышками тёмных бровей, под которыми мерцали выпуклые чёрные глаза, а губы были смело поданы вперёд, казалось Нарышкину, и не только для обозрения. Всё на её лице было хорошо прилажено одно к одному, не обнаруживалось никакой особой пометки вроде родинки, складочки у рта, прижима ушей для внесения в реестр, одно только и приходило Нарышкину на ум: красота – да, но какая-то не здешняя…

Ему вспомнился пост в твиттере: человек влюбляется за четверть секунды, именно в это время происходит выброс в кровь адреналина и окситоцина…

«Похоже на правду», – подумал он.

Утомлённая детской агрессией, Варя отдала мальчика массажистке, и та пересела с ним с солнечной стороны на теневую.

Нарышкин бросился перенаводить зеркало на объект своих наблюдений, ловить изображение.

Проницательная Вита Анатольевна подскочила к проёму в водительский отсек, хищно оголив свои зубные протезы, прорычала: «А-а-ант-ракт!», рывком задёрнула шторку и, вернувшись, бросилась на сиденье возле Гелы Карловны.

– Пялится на эту… Элементарный кобель! – вынесла она вердикт. – Не будет Варьке с ним счастья.

Вязальные спицы в руках Гелы Карловны насторожённо замерли словно усики улитки. Она тихо молвила:

– Знаешь, Виточка, Слава тоже ни одной юбки не пропускал.

Помолчала и ещё добавила:

– Это как болезнь.

И, ввязывая слова в петли будущей кофточки, поведала подруге свою «женскую историю», начав издалека:

– Мой папа был в «лесных братьях». Маму с нами, детьми, из Паланги выслали в Сибирь. Я была маленькая, но всё помню. Жили в бараках. Знаете, Виточка, как их строили? Сосну спилят и пень уже как сваю используют. Люди умирали. Утром идём с мамой по грибы – парень валяется, подросток. Палец сосёт, как сейчас вижу. Это мне тогда, маленькой девочке, было странно. Такой большой, а будто с соской. Идём из лесу обратно – он уже мёртвый лежит.

В бараке у меня мальчик был знакомый. Однажды смотрю – его в тазике моют. А холод в бараке, все женщины одеты, пар изо рта идёт. Я думаю: что, они с ума сошли? Он же заболеет! А оказывается, они его обмывали перед похоронами.

…Потом я заболела. Мама рассказывала: «Ты меня от смерти спасла. Если бы и ты умерла, я бы утопилась. Уже ходила по берегу место искала…»

…А деревенские дети дразнили нас: сосланцы, сосланцы…

…Погнали нас конвоем за тридцать километров зимой. Женщина беременная родила и тут же вместе с ребёнком замёрзла – ничем не могли помочь. Километров через десять в деревне нас на обогрев затолкали в избушку. Стоим вплотную и стоя спим.

А пришли на место, в новом бараке затопили печку, и на нас вода сверху потекла, крыша была из веток, снег стал таять… Это всё, конечно, отразилось не столько на моём здоровье, сколько на характере. Я пережила, узнала уже потом, когда в мединституте училась, реактивный психоз, травму, шок… Такая, мешком по голове ударенная, я и в Литву вернулась. Такая молчунья (от всякого громкого звука вздрагивала) я ещё и в Москву приехала. В общежитии затравленным зверьком жила. Не понимаю, что во мне Слава нашёл?… Замуж за него вышла и только тогда вздохнула полной грудью. Страшно благодарна была и ему, и его родителям. И когда узнала, что он от меня гуляет, то не нашла в себе никаких сил, чтобы бороться. Конечно, говорила ему об этом, но он на колени передо мной падал, клялся, что только я ему нужна, а все остальные так, встречные-поперечные…

В общем, конечно, больная я на всю голову, Виточка, но не скажу, чтобы из-за этой его привычки я была несчастной. Ну, бывают же мужчины, склонные к выпивке, к курению, заядлые спортсмены, охотники…

Обняв подругу, Вита Анатольевна с болью в голосе сказала:

– Но Варька-то ярая баба! Никаких травм детских за ней не числится. Она же чуть что – взорвётся и опять что-нибудь с собой сделает! Или – с ним!

– Она уже не девчонка.

– Вот именно, по-бабьи на полную катушку и разъяснит ему что к чему. Такую разборку устроит!..

– Да может, и не будет у них ничего такого.

– Ходок, бабник, кобель, шмарогон – я их насквозь вижу… Ах ты, моя болезная!..

Разгорячённая сочувствием, под настроением путешествия, Гела Карловна продолжила:

– Легли спать в том бараке, а заснуть невозможно. Посветили спичкой – вокруг красно! Клопы. Утром вышли на улицу – и снег красный от клопов… Дедушка будочку построил – там и жили.

Дедушку больного гоняли на работу. Пришёл комендант. «Балтрушайтис, вставай!» – «Не могу». – «Быстро вставай!»

Дедушка убрёл, а через час женщины прибегают: «Ваш дедушка повалился и не встаёт». Мы его притащили. Спасти не могли…

Мама работала на лесопилке. Доски оттягивала. Хлеба не хватало. Ели щавель. Мама приносила опилок – их толкли и ели…

Гела Карловна оборвала рассказ и с ужасом посмотрела на подругу.

– Знаешь, Виточка, я ведь ещё никому об этом не рассказывала. Даже Славе.

– За все годы жизни с ним?

– Ну, как если бы меня изнасиловали или я в доме терпимости побыла…

– Господи! Ангел мой! Глупенькая! Да за такое медали дают!

– Нет уж. Спасибо.

Вита Анатольевна решительно достала банку «Гринолс» из несметных запасов Вячеслава Ильича, с треском отколупнула язычок – шибануло в нос запахом можжевеловой хвои – от одного этого прояснилось в голове у Гелы Карловны, вздёрнутые плечи её опали.

Она отказалась пить и принялась распускать вязанье, заметив, как сбился узор, в то время как Вита Анатольевна, запрокинув голову, шумно глотала успокоительную влагу.

Бородавчатыми руками в перстнях Вита Анатольевна взяла из прозрачного контейнера бутерброд, отхватила сразу чуть не половину и принялась яростно жевать – «заедать негатив». Она негодовала за подругу, за её кошмарное детство, кипела яростью мщения неизвестно кому, и хорошо, что в эту минуту ей не попался под руку Нарышкин, – потянул бы он у Виты Анатольевны на высшую меру; она дёргала головой, корчила страшные рожи и вдруг поймала взгляд новенькой пассажирки на кучу съестных припасов.

На том и закончились бурные переживания Виты Анатольевны, вызванные рассказом подруги, – теперь она воспылала благотворительностью, раскрыла перед массажисткой пластиковую коробку с бутербродами и была поражена словами «глазастенькой».

– Спасибо. Я мяса не ем.

– Как? Вообще?

– Я вегетарианка.

Не долго думая, Вита Анатольевна сняла ломтики сервелата.

– Ну, тогда хотя бы булочку.

– Нет. Спасибо. На ней мясо лежало.

Даже дыхание перехватило у Виты Анатольевны от встречи с человеком, столь притязательным в выборе способа питания.

– Гела! Гела! Ангелина! Иди сюда! Кристина – вегетарианка! – закричала она на весь салон.

Бутерброд Вита Анатольевна отдала мальчику и, усадив Гелу Карловну так, чтобы естественным образом образовалась между ними и массажисткой новая «компашка», заявила для затравки:

– По мне, девочки, массаж – это эрос плюс капелька секса…

Снисходительность знающего человека мелькнула в улыбке Кристины.

– Трудно сказать. Я эротические салоны не посещала.

– Ой, девочки, а я однажды решила попробовать. И он такое со мной сотворил, я чуть сознание не потеряла. В сауне Дома актёра. Настоящий таиландец! Я просто уплыла куда-то. Открываю глаза – он благовониями надо мной курит. «Халасо, зенсина! Халасо…» Как они это делают, Кристиночка?

И тут презренная в глазах актрисы, примитивнейшая из ряда лекарей – массажистка – вдруг огорошила её замысловатой инвективой.

– Культура сексуальных отношений в Таиланде развита почти до религиозности. Буддийские боги поощряют всё, что доставляет человеку удовольствие. Техника секса доведена до совершенства. Порог стыдливости низкий. Самый малый процент заболеваний СПИДом…

– В Таиланд! В Таиланд! В Таиланд! – по-детски подскакивая на сиденье, принялась выкрикивать Вита Анатольевна.

А Гела Карловна как можно ниже склонила голову, чтобы не выдать своего смущения.

Напористо и профессионально Вита Анатольевна принялась раскручивать новенькую на подробности её жизни. Ещё там, в ресторане, по осанке, и потом здесь, в салоне, по вызывающей прямизне посадки, по неспешности движений и ровности улыбки увидела она в «этой чернявенькой» девушку не «от сохи». А в ходе расспроса и вовсе оказалось, что она в своё время окончила четыре курса мединститута в Питере, родила, развелась, не смогла оплачивать учёбу, приехала к матери в Ярославль и занялась массажем.

Неискореним живейший интерес женщин к людям врачебных профессий. Окажись рядом с ними стоматолог – они все обращаются в пациентов зубоврачебного кабинета, наседают, вежливо интересуются, терзают врача рассказами о своих дуплах, сколах, пломбах, ворочая языком во рту, разевая пасть и демонстрируя внутренности; с офтальмологом заговорят о цвете сетчатки глаза, резях и помутнениях зрения, и веко оттянут, и переберут по памяти все виды капель и сорта пипеток; с урологом поговорят о цвете своей мочи, с неврологом – о нервах…

Разве что перед хирургом смутятся в естественном женском страхе перед всякими режущими инструментами.

И массажистки не исключение.

– Знаете, дорогая, у меня шея болит и ещё вот там, повыше лопатки, – униженно глядя на Кристину, пожаловалась Вита Анатольевна.

– Наверное, вы имеете привычку телефон к уху плечом прижимать.

– Ой, а как же иначе! Часами ходишь так по квартире.

– У вас подвывих плеча.

Кристина зашла сзади Виты Анатольевны, решительно завязала узлом свои длинные тёмно-каштановые волосы на затылке, как делают с хвостами у лошадей, и уже на положении лидера так же ловко перекинула волосы на голове Виты Анатольевны с затылка на лоб, за счёт декольте обнажила плечо и наложила на зыбкое тело две свои сильные, красивые руки с коротко остриженными ногтями без маникюра.

Пережидая таинство единения, зажмурилась, а почувствовав слитность, принялась мелкими ловкими движениями всезнающих пальцев перекачивать энергию своего мускулистого тела в дряблое, ветхое, так что со стороны могло показаться, будто один человек приступал к удушению другого, уговаривал его, успокаивал перед роковой минутой…