Текст книги "Локальный конфликт"

В дверях он столкнулся с Евсеевым и Луцким, которые деловито волокли очередного окольцованного боевика, прижался боком к стене, словно на него надвигался паровоз.

– Халявщик ты, Леня, – бросил Евсеев.

– Я не Леня, а Саша, и не халявщик я, а партнер, – сориентировался Голубев, процитировав крепко засевший в памяти рекламный слоган своего однофамильца, который несколько лет назад был так популярен, что не сходил с телевизионных экранов.

– Может, хочешь меня заменить? – спросил Луцкий, остановившись и переведя дух.

– Лучше я тебя морально поддержу. Кстати, вы на браслетах пометки оставили? А то очнется, убежит и найдут его где-нибудь в Африке. Как же тогда местным зоологам определить, откуда он прибыл?

– Не доедет он да Африки. А если и убежит – то недалеко. Там и без пометок на браслетах поймут, что за птица.

– Утешил. Благодарю. Ну – Бог в помощь.

Остро ощущалась нехватка рабочих рук.

Голубев все-таки налетел на ведро, случайно поддев его ногой, и оно, завертевшись, повалилось, гулко покатилось по полу, постукивая по доскам изогнутой дугой ручкой. Толстый носок ботинка самортизировал этот удар, и пальцы его почти не почувствовали. Голубев испытал даже некоторое удовольствие, точно футболист, долго не выходивший на поле из-за травмы или по другой какой-то причине, но наконец-то надел бутсы и ударил по мячу.

Этот звук перекрыл звуки выстрелов. Они раздавались где-то на другой оконечности села, доходили до егерей совсем обессиленными, а разобрать их удалось только тогда, когда ведро затихло.

– Под ноги смотри. Да? – последнее слово прозвучало с кавказским акцентом.

– Проверено. Мин нет.

– Противопехотных, а на слонов – не знаю. Что там?

– Стреляют. Откуда я знаю, что там.

Егеря прислушались. Два «калашника» очередями опоражнивали свои рожки. Это продолжалось еще несколько секунд, потом все затихло – видимо, рожки опустели. «Калаш», если непрерывно жать на курок, отличается звериным аппетитом и патроны щелкает быстрее, чем белочка орешки.

Стрельба не возобновлялась, хотя прошло уже так много времени, что заменить использованный рожок смог бы и школьник, который впервые увидел, придя на урок НВП, и теперь под неусыпным оком отставного офицера среднего звена изучает конструкцию автомата.

– Чует мое сердце, что у кого-то не выдержали нервы, и он препоручил боевика заботам похоронной команды. Без труповозки не обойтись, – сказал Голубев.

– Откуда знаешь? – спросил Кондратьев.

– Я же сказал – сердце чует.

Они немного расслабились, вели себя вальяжно, точно оказались не на зачистке села, где находилось сейчас сотен пять боевиков, а пошли, к примеру, по грибы, нехотя переговариваясь, раздвигая палочкой кустики и травинки, потому что нагибаться каждый раз лень, пинают ногами цветные листья, которые можно принять за гриб, иногда все же наклоняются, кидают в лукошко белый, подосиновик или подберезовик. Меньшим они утруждать себя не будут. Но сколько раз случалось, что в селе, которое чистили каждый день на протяжении недели, как проклятые ассенизаторы, вдруг появлялся какой-то сумасшедший, стрелявший из автомата по всему живому, что носит военную форму? Происходит это так неожиданно, что пока вскидываешь свой автомат, чтобы вступить в эту игру, сумасшедший куда-то исчезает, прячется, и поди найди его. Хорошо, если у него руки дрожали, и ни в кого он не попал. Никто не знает, из какой норы он появился, точно осенью отрыл себе берлогу, где и спал в ней до зимы, а снег ее так занес, что и не найти без бульдозера. Но когда снег стал таять, этот сумасшедший проснулся.

За забором, прямо напротив дома, остановилась машина. Мотор водитель не выключил. Послышалась человеческая речь, но говорили на непонятном языке, будто сюда занесло миротворцев из очень экзотической страны. Зулусленда или Брунея. Но ближайшие миротворцы стояли в Грузии и заехать сюда никак не могли, потому что через границу их никто не пропустил бы.

Кондратьев посмотрел в окно. За забором мог спрятаться любой грузовик, разве что кому-то вздумается загнать сюда дальнобойщика и лишь тогда над забором высунется верхняя часть фургона или железнодорожного контейнера.

– Поспешите, ребята, – подбодрил Кондратьев егерей, тащивших последнего из найденных боевиков, – не успеете, подберут «мусорщики» возле нашего дома тех двоих и к следующему дому поедут. А этого только на обратном пути заберут. А может, и не заберут. Может, у них уже тогда кузов будет переполнен. Тогда его возьмут только в следующем рейсе. Замерзнет ведь. Вы же за грузовиком гоняться не станете?

– Не-е-е, не станем, – протянули дуэтом егеря и посмотрели на боевика. – Н-е-е-е, – опять запели они, – этот не замерзнет. А на снегу спать – полезно. Организм закаляется, и шерсть становится шелковистее.

– Точно. Он вообще без одежды обходиться может, – поддакнул Голубев.

– С чего ты взял?

– Неандертальцы обходились только набедренной повязкой, а этот по развитию от них недалеко ушел.

– Вот только охотится он не с каменным топором, а с автоматом.

– О, если бы неандерталец нашел склад боеприпасов, он тоже бы через какое-то время разобрался, что к чему, и на мамонта ходил бы с автоматом.

Мотор заурчал сильнее, натужно сдвигая машину с места, к которому она успела уже прирасти шинами. Колеса сделали несколько оборотов вхолостую, размалывая снег, прежде чем машина тронулась – получилось это с небольшим рывком.

– Вы опоздали, – констатировал Кондратьев, наблюдая, как над забором встает грязное облачко выхлопных газов.

– Опоздали, – согласно кивнули егеря, они тоже смотрели на облачко. – Есть предложение – оставить боевика здесь, в тепле дождаться возвращения «мусорщиков», а пока осмотреть дом получше.

– Отклоняется.

– Может, объявить прения?

– Боевика тащите за ворота, потом будете дом осматривать. Выполнять приказ!

– Есть, господин капитан, – егеря сказали это в ритме стихов Владимира Маяковского, чеканно, как дружно шагающие демонстранты. Вот только руки их были заняты, и чтобы отдать честь, им пришлось бы бросить боевика. Они сделать это не додумались, а лишь попытались выпрямить спины, но поза, которую они смогли принять, была далека от стойки «смирно», и так приветствовать своего командира мог разве что больной артритом.

Изредка, и обычно в самую неподходящую минуту, просыпающиеся в егерях интеллектуальные способности могли свести с ума кого угодно, и, чтобы не угодить в психушку после очередного разговора с подчиненными, Кондратьеву приходилось пропускать слова мимо ушей и стараться побыстрее прекратить разговор властным распоряжением – некий эквивалент тому, что говорит спикер, когда у депутата отключается микрофон: «Вы исчерпали регламент». Но реплика: «Исполнять приказ!» – более действенна.

Егеря приняли шарить по углам, открывать шкафы, простукивать пол, потому что трех автоматов, которые они нашли при спящих боевиках, было маловато. Поворошишь тюки, поищешь среди банок с вареньем, консервов да пакетов с крупами (а запасов здесь хватило бы на всю зиму), и найдешь то пистолет ТТ, заботливо завернутый в промасленную тряпочку, то коробку с патронами или «лимонками». Все это добро егеря несли в центр большой комнаты и складывали там на пол. Гора постепенно росла. Прибавился еще один автомат, а потом еще один – они лежали в шкафах вместе с одеждой, и наконец Голубев, приподняв одну из досок пола, извлек из неглубокого тайника пулемет с прицепленным к нему полным магазином, дотащил до оружейной свалки, поставил на ножки чуть в стороне, как наиболее ценный экспонат выставки. Оружие, хоть и было оно чужое, опускали на пол осторожно и аккуратно. Руки как-то не поворачивались грохнуть что-то небрежно об пол. Оружие прибывало с такой скоростью, что Кондратьев стал побаиваться – еще несколько минут работы в таком же темпе – и, чтобы перетащить вес находки на улицу, где их заберут соответствующие службы, придется делать как минимум две ходки. По сусекам они поскребли. На колобок не набрали, но на то, чтобы оснастить отделение, – хватит. Что же будет, когда они подметут в амбаре?

Никто не поверит, что все это хозяйство принадлежало только трем боевикам. Может, их на самом деле было побольше? Просто остальные отправились в гости в соседний дом, а там их сморил сон?

– Солидно приготовились, – сказал Голубев.

– Да, если бы не химики, нас бы здесь встречали с музыкой, – протянул Луцкий.

Опять пришло время подсчетов. В селе триста домов. Не меньше. Если не в каждом из них, а через один или два, сидело по три боевика, сытых, хорошо вооруженных, в подвалах, оборудованных всем необходимым для долгого зимовья и долгой обороны, где можно пережить все, за исключением близкого атомного взрыва, о боже – ни летчики, ни артиллеристы не выбили бы из этих берлог такую ораву. Сравняй с землей село – все равно всех боевиков не изведешь. Они забились бы поглубже, переждали обстрел, а потом опять выбрались бы на поверхность. И без допросов понятно, что собрались они драться за каждый дом, отступать только в редких случаях, а жизни свои они уже давно заложили тем, кто их нанимал, так что терять им было абсолютно нечего.

Из экзотического снаряжения им попался колумбийский нож с зазубренным, как пила, лезвием и полой металлической рукояткой, куда вмещались всяческие мелкие безделушки вроде иголки, клубка ниток, но носить их все же было удобнее в небольшой сумочке, чем в рукоятке ножа. Из-за этого у него был отвратительный баланс и нужно было потратить уйму времени, чтобы научиться более-менее сносно его метать. Может, в приграничных джунглях он и считался вещью незаменимой, но здесь его присутствие объяснялось лишь суеверным поклонением боевиков разного рода колюще-режущими предметами. Позор, если под рукой не окажется ничего, чем можно перерезать горло пленнику. Зубами тогда придется рвать.

Егеря чувствовали себя не в своей тарелке, не свою работу они выполняли, и не умели они ее делать.

– Голубев, посмотри в сарае. Пора закругляться. Так мы до вечера не управимся, – сказал Кондратьев.

Окажись замок чуть побольше, Голубев не стал бы колотить его прикладом. Жалко. Не замок, а приклад, конечно. Стрелять по дужке и вовсе глупо. Это только в боевиках, сценарии к которым обычно пишут люди, знакомые с оружием чисто теоретически, замок можно открыть, стрельнув по нему разок-другой. Перебить дужку труда, конечно, не составляет, вот только при этом придется уворачиваться от рикошетов, вертеться, как блоха на сковородке, а лучше где-нибудь спрятаться и стрелять по замку из укрытия, точно это вражеская огневая точка, которую надо непременно подавить. Если кто-то увидит такой цирк, то подумает, что у стрелка от переутомления случилось легкое помутнение рассудка и что разумнее побыстрее изолировать его от общества, чтобы он не наделал никаких глупостей.

Дужки замка были тонкими. Голубев примерился, легонько стукнул замок прикладом, точно колол грецкий орех и боялся размозжить его сердцевину всмятку. Дужка переломилась. Казалось, что у замка отпала нижняя челюсть и он ее никак не закроет.

Голубев оставил автомат в левой руке, а правой быстро вывернул изуродованный замок из петлиц, отбросил его в сторону, так чтобы он не мешался под ногами, снял железную полоску засова и распахнул ворота.

– Так, так, – причмокнул он, увидев «ленд-крузер» в таком превосходном состоянии, будто стоял тот не в сарае, а в дорогом автосалоне.

Между дверями автомобиля и стенками сарая расстояние было очень маленьким. Чтобы протиснуться, Голубеву пришлось повернуться боком и идти приставными шажками. Странно, что, загоняя в сарай, машину совсем не поцарапали. Обычно местные жители ювелирной ездой не отличались, что стало даже поводом для многих анекдотов.

Голубев встал на подножку, заглянул внутрь салона, еще раз причмокнул от увиденного. Кожаные кресла, на «торпеде» вставки из полированного дерева, система для прослушивания компакт-дисков, мини-холодильник, может, и мини-бар был, и уж окончательно его добил деревянный руль. Откладывай – и хоть всю жизнь – честно заработанные денежки, хватит их разве что на этот руль. Он служил атрибутом богатства и роскошной жизни. Раздобыв такой руль и поставив его хоть на «жигули», все равно в глазах истабанцев приобретешь солидность. Подобные вывихи Голубев здесь встречал, и это напоминало ему дореволюционных старателей, которые, намыв немного золотишка, спешили купить портянки из бархата и похвастаться приобретением перед завсегдатаями пивных и чайных.

«Может, отломать в качестве сувенира?» – усмехнулся Голубев.

– Что ты там копаешься? Хороший сарай, – следующая фраза объясняла, к чему относится это определение, – угнать хочешь?

Егеря выбрались из дома и теперь шли к калитке. Впереди, помахивая хвостиком, бежал волкодав – уменьшить его раза в три, вполне имел бы добродушный вид.

– Злые вы. Уйду я от вас. Здесь жить останусь, – отмахнулся Голубев.

– Ну, как знаешь. Домов здесь много. Все не бедные. Может, чего еще найдем, а то ты прямо на первое попавшееся бросаешься, – сказал «чистильщик» Коля.

– Лучше не бывает. Эта колымага всех «лендроверов» из Африки вытеснила.

– Здесь «лендроверов» отродясь не было. Все УАЗы – их-то вытеснить нетрудно. Ты в Африке в турпоездке был?

– Почти.

– И где?

– В Конго.

– Ну как? Загорел, за негра стали принимать?

– Нет. Для этого надо целый день загорать. Как раз обуглишься, как головешка, а я немного загорал. Покраснел только. На индейца стал похож.

– Весь в делах был. Понятно. Никак с миротворцами?

– С ними. Сам был миротворцем. Но там было проще, чем здесь. Гораздо проще.

– Чуковский-то правильно писал про Африку?

– Что детям туда не надо ходить гулять? В Африке акулы, гориллы, крокодилы? Не совсем, но долго рассказывать. Ладно, черти, дайте полюбоваться хоть немного. Я на такой и не накоплю.

– Валяй, любуйся. Потом догонишь. Брось ты его, что это за жизнь – на запчасти только работать будешь. Все равно что больной, который на лекарства все деньги тратит, – сказал Луцкий.

– Точно. «Жигули» лучше или «лада» там какая-нибудь. Дешево и сердито, – подтвердил Кондратьев.

– То-то мы все такие сердитые, – сказал Евсеев, – а у Голубева «мерс». Он должен быть добрым.

Ему что-то хотели возразить, но на этом разговор закончился.

Голубев постоял еще секунд десять, но, услышав, как отворилась калитка, вздохнув, закрыл ворота – они скрипели, повесил засов – он вошел в пазы с лязгом, поискал в снегу замок и нашел его по маленькой лунке, запустил в нее руки, поморщился от холода, нащупав пальцами холодный металл, вытащил нехитрый улов, запихнул дужку в петлицу, опять вздохнул, еще грустнее, посмотрел на закрытые ворота, точно мог видеть через железо, и побрел за егерями.

За оградой сиротливо лежал боевик, напоминавший подвыпившего гуляку. Он после вечеринки шел домой, но не нашел его, устал и решил прилечь отдохнуть на снег. Тот был мягким, как перина, а то, что он холодный, гуляка так и не почувствовал – кровь у него в жилах кипела от спиртного, выходила жаром через поры в коже, и он мог растопить любой сугроб. Он лежал между двух полос, оставленных колесами грузовика.

– Вы чего его посредине улицы бросили? А если кто задавит? – сказал Кондратьев.

– Не-е-е. Не посредине. Не раздавят. Видно его так далеко, а если бы с краю дороги положили, то издалека не увидишь. Грузовик «мусорщиков» – не трамвай, объедет, – возразил Евсеев.

– Разговорчики! Перетащите к ограде. Пусть не мешает движению транспорта.

– Есть! – сказал за всех Голубев.

– Наш им чем-то не понравился, – удивился Евсеев, посмотрев вслед машине «мусорщиков». – Не пойму, не тяжелый вроде. Летные качества у него ничем не хуже, чем у других, – егерь кивнул в сторону грузовика.

Грузовик отъехал метров на тридцать вперед. Его команда забрасывала в кузов спящих боевиков. Сколько там их уже было – не понятно.

– Ну пусть отдохнет пока еще. Какой наш следующий дом? – спросил Евсеев.

– Не торопись, – сказал ему Кондратьев.

Оставить без присмотра боевика они могли, но найденное оружие – нет. Пришлось ждать, пока не приедет автомобиль и не заберет и то и другое. В зачистке много было бюрократических моментов. Столкнувшись с ними, егеря демонстративно воротили нос, подшучивали над «мусорщиками» или «оружейниками», выслушивали ответные колкости, придумывали на ходу достойные ответы. Не дай бог – достойно начнут отвечать боевики…

Ночь набросилась на этот мир, как всегда, неожиданно. Серая пелена сгустилась во мглу, точно кто-то варил в котле зелье, вначале сюда просачивался только пар, а теперь пролилось и все варево, которое обожгло глаза, и они стали плохо различать очертания домов. Так, видели что-то непонятное, бесформенное. Дома ли? Может, варево разъело их?

«Мусорщики» грузили новых пленных уже с раздражением. Работы оказалось гораздо больше, чем они полагали. Конца ей не видно. «Ну, вот еще один», – недовольно ворчали, забрасывая в кузов тело боевика. Им лучше, чтобы он оказался мертвым. Тогда его можно перепоручить другим службам. Но им не везло. Все были еще живы.

Егеря устали, передвигались с трудом, как старики, точно все они завязли в прозрачной жиже. Надо торопиться. Чувствовалось, что жижа густеет. Но все их движения кто-то, кто правит на небесах и курирует состояние дел на земле, воспроизводил с приличным замедлением. Сонные мухи. Место им в янтаре. Пусть время застынет.

Бронежилеты оттягивали плечи. Еще немного – и вся кожа, вместе с венами и мышцами, сползет вниз, отделившись от костей.

Егеря шли гуськом друг за другом, уже не переговариваясь и не подшучивая, прямо как роботы. Ноги их нестерпимо гудели в суставах, точно кто-то подбросил в эти сочленения песок и теперь, чтобы боль ушла, надо этот песок вымыть, а суставы смазать маслом. Кровь пульсировала где-то возле виска, там проходила какая-то очень важная вена. Она привязывала голову ко всему остальному телу. Когда она натягивалась, казалось, что ноша становится слишком тяжелой для нее, и она может порваться. О, голову тогда унесет, как воздушный шар, от которого оторвалась гондола, а тело упадет на землю и затихнет.

Часто они натыкались на группки таких же уставших, измученных, грязных и потерянных солдат. Они слонялись по селу, точно что-то потеряли здесь, но еще надеялись найти, несмотря на темноту. Беда в том, что они забыли, что им нужно. Кондратьев пробовал считать, сколько их, но скоро сбился, когда ему показалось, что одну из групп он уже встречал и теперь столкнулся с ней снова. Это навело его на мысль, что и прежде он посчитал некоторых дважды, а может, и трижды…

Мозг устал, воспринимал реальность с небольшим запозданием, прямо как у динозавров. Рефлексы проявлялись быстрее. Мозг не успевал их обработать. Все это могло привести к тому, что, завидев очередную группу вооруженных людей, не раздумывая начнешь по ним стрелять…

У Кондратьева смешались в голове дома, где он побывал, и если вначале он, посмотрев на пленного боевика, мог тут же ответить, где его нашел, то теперь их лица слились в одно, будто это были клоны или близнецы.

В снегу валялись люди, будто село поразила какая-то эпидемия, и несчастные из последних сил покинули свои отравленные болезнью дома, чтобы умереть на улице. Сил не осталось даже на то, чтобы спросить, кто они. Язык во рту не ворочался. Порвалась какая-то нитка, связывающая его с мозгом.

Кондратьев удивлялся тому, что село так быстро стало производить впечатление заброшенного, неуютного. Точно такое же ощущение бывает, когда идешь по комнате, из которой вывезли всю мебель и ободрали обои. Звук шагов гулко отлетает от голых стен. Они играют этими звуками, как теннисными мячиками. Отбивают их обратно. Если все оставить, как есть, кирпичи, на которые завод-изготовитель давал многолетнюю гарантию, скоро начнут рассыпаться. Сами собой прогниют крыши и обвалятся вниз, а потом разрушение пойдет быстрее, и даже не заметишь, как в селе останутся одни развалины, точно обглоданные червями непогребенные кости на месте кровопролитного сражения. Все зарастет труднопроходимыми зарослями. Природа старается побыстрее залечить раны, которые наносит ей человек. Легче будет построить новые дома, чем восстанавливать старые…

Люди сюда вернутся, но жизнь вряд ли потечет по прежнему руслу. Мир изменился. Надолго ли?

Первых пленных обработали быстро, узнали о численности отряда, его намерениях, вооружении и основных опорных пунктах в селе. Для оперативного получения этой информации, похоже, применялись запрещенные международной конвенцией методы. Речь шла, конечно, не о пытках, а о некоторых препаратах, которые развязывают язык так, что он не может остановиться даже тогда, когда тебя уже никто не хочет слушать, и чтобы унять неугомонный язык, заклеивает рот – скотчем, а себе затыкает уши руками.

«Мусорщики» считали пленных уже сотнями. Каждый из них держал в голове какую-то цифру, которая, по его мнению, отражала количество плененных в селе боевиков. Но оказывалось, что все они разные, и, видимо, все на поверку окажутся неверными. Впору было заключать пари и делать ставки.

Кондратьев видел уже достаточно домов, чтобы понять – боевики подготовились основательно. Будто заблаговременно, когда федеральные власти еще и не думали подавлять мятеж, знали, что когда-нибудь им придется здесь сражаться. Если не с войсками, так с другими отрядами за передел сфер влияния, потому что, как только исчезает внешний враг, вскоре отыскивается внутренний, а те, кто раньше считались закадычными друзьями, перегрызут друг другу горло или будут стрелять в спину. Чтобы этого не произошло, надо всегда иметь внешнего врага, а если его нет – придется найти.

Конечно, село это – не линия Маннергейма или Мажино и не Зееловские высоты. Но операция по его захвату классическими методами, с применением авиации и артиллерии, вполне заслуживала включения в специализированные учебники, потому что прежде на этой войне федеральным войскам лишь однажды приходилось сталкиваться со столь хорошо продуманной обороной, но то была местная столица.

Чем же думали те, кто зачищал это село три недели назад?

Голову хуже зубной боли или соседа, вздумавшего просверлить в крепкой стене дырку, свербила мысль, что зачистку надо закончить как можно быстрее. Вдруг снотворное перестанет действовать, боевики начнут приходить в себя? Мозги-то у них вряд ли сразу заработают, но руки точно потянутся к оружию, и тогда им уже не успеешь втолковать, что поступают они неправильно и, вместо того, чтобы хватать автомат и кричать «Аллах акбар», нажимая на курок, надо поднять руки вверх и громко сказать: «Сдаюсь. Мы не виноваты». В последнем случае они отделаются подзатыльниками, а в первом будет… о-е-ей, решето от них будет.

«Зачистить быстрее». Только эта мысль все еще приводила ноги в движение, но даже она слабела, словно в топке заканчивался уголь, пар в котлах – остывал, и машина начинала останавливаться.

Какую же еще придумать мысль, чтобы опять разогреть котлы?

Отряды, вошедшие в село, негласно соревновались между собой. Игра называлась: «Кто первым отыщет Егеева». Но пока победителя не было.

Проверить все дома они так и не успели. Впрочем, с самого начала нужно было готовиться к такому результату, и все же они надеялись на лучший исход – что к вечеру вернутся в казармы, хоть и без ног, а может, на всех четырех, но с ощущением, что все закончилось и завтра можно отдохнуть немного, а теперь ноги действительно отваливались, но ближайшую ночь им придется провести в этом селе. Возвращаться на исходные позиции смысла не было. Того и гляди, завтра придется повторно зачищать дома, которые накануне они уже проверили. Но, может, химики обстреляют село повторно? Тогда есть смысл уйти отсюда на время этих успокоительных процедур.

Они надели инфракрасные очки. Стали кошками, которые могут видеть в темноте.

Кондратьев остановился, замер. Какие-то тени промелькнули впереди отряда и растворились в темноте, точно это души мертвых, которым до живых не было никакого дела. Он прислушался. По селу гулял ветер. Ночь – это его время, и никому отдавать его он не собирался. Похолодало. У егерей начинало сводить челюсти, зубы клацали, как у голодных, замерзших зверей. Днем они наспех перекусили консервами и галетами. Давились едой. Как удавы, судорожно заглатывали большие, плохо прожеванные куски пищи. Пусть желудок разделается с ними. Может, этим он будет занят подольше. Они закидали желудок галетами, кусками рыбы и мяса – все равно, что укрепленную огневую точку гранатами.

– Все понятно, – после продолжительной паузы, во время которой егеря тоже остановились и поглядывали то на своего командира, то по сторонам, сказал Кондратьев. – Все. Аллес капут. Располагаемся на ночлег. Дальнейший сбор урожая переносится на завтра. Кому какой дом больше нравится?

– Слава Богу, – простонал Голубев. – Еще немного, и вам пришлось бы тащить меня на руках.

– Обойдешься, – первую реплику Голубева Кондратьев на сей раз проигнорировал. – Оставили бы тебя в снежке на улице. Глядишь, «мусорщики» и подобрали бы.

– Не-ет, у них распоряжение собирать только боевиков. Я к их клиентам не отношусь.

– Так что же они, такие нехристи, что оставили бы тебя замерзать на морозе? – удивился Евсеев.

– Злыдень ты бессердечный. Вот когда тебе за длинный язык выбьют все зубы, вставную челюсть я доставать тебе не буду.

– Если ты про еду намекаешь, что жевать без зубов не смогу, ха, так я предпочитаю протертую пищу. Как у космонавтов в полете. С детства мечтал космонавтом стать, так хоть за едой себя им почувствую.

– Это только половина ощущения. Для полноты – тебя надо повыше поднять на вертолете и выбросить за борт. И парашют чтоб ты подольше не раскрывал. Только в затяжном свободном полете ты почувствуешь себя космонавтом. Поверь мне – ощущение захватывающее, но не очень приятное. Я так падал.

– Ой, а кто не падал-то, герой! – в разговор вступил молчаливый «чистильщик». – Я вот тоже так же, только не из спортивного интереса, и о космосе тогда думал меньше всего. Нет, подожди, думал, потому что, если бы не раскрылся парашют, точно на небеса бы отправился в виде бестелесного духа. А парашют, собака, у меня раскрылся почти над землей, грохнулся бы так, что кости не собрали, но повезло. Куполом зацепился за дерево и над ущельем повис, а внизу бой шел. Болтаюсь, как кукла, а в ущелье духи засели и решили помочь мне, несколько раз обстреляли. Пришлось мертвым прикинуться.

– И как? Стропы не оборвались? Они на слонов не рассчитаны, – спросил Голубев.

– Как, как? Удачно. Я даже подумал, что во мне умирает великий актер. Надо увольняться из рядов вооруженных сил и в театральное училище подаваться.

– Не, не стоит. Актерский хлеб тяжелый. Слушай, но ведь ты из тюбиков-то не ел во время полета, – сказал Топорков.

– Нет, конечно.

– Ну, вот видишь. Совсем ты меня не понял. Минутку внимания, – Голубев поднял указательный палец, призывая собеседника к молчанию и останавливая его как раз в тот момент, когда он хотел изречь очередную реплику: – Я считаю, что в новый дом забираться не стоит.

– Это и так понятно, – сказал Кондратьев и подытожил: – Вернемся в предыдущий. Там тепло и уютно, и ушли мы от него недалеко, надеюсь, что его никто еще не занял.

Перво-наперво егеря потянулись за пачками сигарет, извлекая их из карманов пальцами, дрожащими, как у наркоманов, добравшихся до очередной дозы, запихивали сигареты в рот, нервно прикуривали, а потом блаженно потягивались, расслаблялись. Разве что не мурлыкали от удовольствия. Табачный дым стал щекотать ноздри. Он был одновременно едким и ароматным. У Кондратьева заболела голова, когда он его вдохнул. Но эта боль быстро прошла, иначе ему пришлось бы накричать на своих подчиненных и либо запретить им курить, либо отправить их опять на улицу.

– Весь дом провоняете, – проворчал он.

– Ничего, мы утром дверь открытой оставим. Все и проветрится, – сказал Голубев.

– А ночью?

Голубев почесал затылок.

– Ночью – окно.

– Замерзнем, умник.

– Не замерзнем. Все равно в одежде спать будем. А без приоткрытого окна будет даже жарко и душно. Не переживай, командир. Боишься опять закурить?

Кондратьев оставил этот вопрос без ответа. Язык ворочался с трудом, а все слова так жутко коверкал, словно во рту не хватает нескольких зубов и надо отправляться к стоматологу.

Егеря разложили на столе сухой паек: консервы, хлеб, пакетики джема. Существенно разнообразить ужин можно было бы, использовав запасы, хранящиеся в доме. Но кашу готовить никто не вызвался бы, да и не мародеры они. Лучше слушать, как урчит голодный желудок, чем бросать тень на честь российского воинства.

– Вот что меня поразило, – задумчиво сказал Голубев, уставившись куда-то в стену, точно там висела видимая только ему картина, – я ни в одном доме детских игрушек не видел. У них же дети есть. Много детей. Как же они без игрушек обходятся? Так нельзя.

– Мальчишки гильзами пустыми играют, а девчонки… Не знаю, может, тоже гильзами пустыми, – задумчиво протянул Луцкий.

– И я вот не знаю, что из них получится. Все-таки ребенок учиться должен. Сказки читать про Красную Шапочку и Серого волка, Трех поросят, Винни-Пуха, а они не знают, кто это. Знают – кто такой Егеев, а писать и читать не умеют. Плохо это.

– Мятежники в школах только Коран преподавали. Ну, это все исправимо. Учителя-то тут еще остались, кто нормальные предметы преподавать умеет. Все еще восстановится, – Луцкий верил и одновременно не верил в то, что сказал, потому что не знал, сколько времени на это уйдет.

Подачу электроэнергии в село отключили, как только выяснилось, что в него вошли боевики. Теперь из-за этого возникли определенные неудобства. Они разожгли керосиновую лампу, которую заприметили еще во время зачистки, водрузили ее посредине стола, окружив нехитрой едой.

Глаза быстро привыкли к полутьме. Они смотрели на маленький огонек. От него исходило тепло, согревавшее душу. Егеря протянули к огоньку руки, будто бы гадали на блюдце с кофейной гущей. Становилось приятно и спокойно. Непонятно, чего хотелось больше: есть или спать. Глаза слипались. Кондратьев стал массировать пальцами веки. Если в комнате было бы чуть потемнее, он уже провалился бы в сон и никакая сила не смогла бы вернуть его в реальность, даже сочный, истекающий жиром, поджаренный поросенок, и уж тем более не консервы, которыми он питался уже не первый день и вскоре не сможет смотреть на них без рвотных рефлексов.

– Бога ради, прошу, не курите здесь! – опомнился «чистильщик». – Собака нюх потеряет.

– Ты бы ее лучше на улице оставил, – сказал кто-то.