Текст книги "Там, где бродит смерть"

Глава восьмая

Профессор Вольфрам Тич заранее знал, что не сумеет заснуть. Даже если он заберется в кровать, закроет глаза и начнет считать, сон все равно не придет к нему. В небольшое окно, за которым едва различались очертания внешней стены замка, заглядывала луна. Профессор не любил зажигать по ночам электрический свет, но не из-за того, что это могло привлечь насекомых. От них защищали противомоскитные сетки. Он любил ночь, потому что в это время суток работал наиболее продуктивно, но вместе с тем он начинал бояться темноты. Она служила границей, разделявшей дни, а профессор опасался переступить через нее, стараясь как можно дольше оставаться в прошлом. Дни стали просачиваться слишком незаметно, слишком быстро. Он никак не мог замедлить их бег. Когда-то он не обращал на это внимания, думая, что впереди у него так много времени, что он успеет выполнить если уж не все свои замыслы, то хотя бы основные из них.

То была счастливая пора учебы в Ганноверском университете, когда он мог позволить себе роскошь транжирить время по пивным и борделям. Тогда он существовал одновременно как бы в двух ипостасях. В одной – развлекался, а в другой – анализировал итоги проведенных ранее экспериментов и размышлял о новых. С годами мозг становился все более апатичным, медлительным, как постепенно ржавеющий механизм, а его сочленения и шарниры, сколько их не поливай маслом, работали все хуже.

Комната была небольшой – около сорока квадратных метров. Ее стены занавешивали толстые ворсистые ковры, как будто профессор хотел утеплить комнату, опасаясь, что зимой здесь может сделаться слишком холодно и ему придется кутаться в теплый шарф, надеть на ладони перчатки. Иней покроет стекла окон или, не дай бог, они и вовсе треснут от мороза.

Профессор сидел в удобном кожаном кресле, но в полумгле казалось, что оно сделано из глыбы графита, которую обточили или оплавили. Возле кресла стоял массивный деревянный стол. Его поверхность была обита зеленым, как на бильярдных столах, сукном, на котором в некоторых местах виднелись обожженные дырки и черные кляксы. В темноте невозможно было разобрать, появились они здесь из-за пролитых чернил или по какой-то другой причине. По правую руку от профессора в сукне была глубокая вмятина, похожая на след подковы, втоптавшей зеленые ворсинки в дерево. Когда-то здесь располагался цейссовский микроскоп. С его помощью профессор сделал несколько открытий, но теперь он обладал более совершенной увеличительной аппаратурой. Этот стол он купил почти двадцать лет назад. Он не хотел расставаться с ним, поскольку стол был тем немногим, что связывало его с прошлым, которое он все еще старался удержать в памяти. Но оно ускользало от него.

Сейчас на столе возвышался только серебряный подсвечник с наполовину оплавленной свечой. Профессор знал, что ее хватит до утра, а по тому, сколько еще осталось на ней воска, он мог судить об оставшемся до рассвета времени. У него хранился целый набор свечей разного размера.

Взгляд профессора был устремлен в противоположную стену, где в камине превращались в пепел дрова. Он смотрел на огонь, как загипнотизированный, а чтобы лучше его видеть, даже отодвинул свечу на край стола.

Кресло было на колесиках, поэтому иногда профессор выкатывал его из-за стола, ставил напротив окна и смотрел на звезды до тех пор, пока их не начинал стирать с небес рассвет. Его зрение еще сохраняло былую остроту, поэтому Тичу казалось, что он видит звезды даже через серую пелену, затягивающую небеса, когда восходящее солнце уже поджигало верхушки деревьев на опушке леса.

Со стороны могло показаться, что профессор умер, по крайней мере, в течение последнего часа он не сделал ни одного движения. Он как будто застыл, слился с креслом, откинувшись назад и чуть сместившись к правому краю. Его пальцы подпирали подбородок. Этим он не давал голове склониться на грудь и захлебнуться в снах, поверхность которых находилась где-то в районе шеи.

Огонь в камине, огонь на кончике свечи и лунный свет, смешиваясь в коктейль, успокаивали его куда как лучше, чем наркотики, которые ему доставляли из Циндао. Он прибегал к их помощи очень редко, лишь в тех случаях, когда не мог другими средствами успокоить боль в желудке и суставах.

Одна из стен была полностью заставлена книгами. Некоторые из них он не открывал уже несколько лет и знал, что никогда не будет перечитывать их, но, скользя взглядом по кожаным и картонным корешкам, читая ту или иную надпись на них, он не давал угаснуть воспоминаниям.

На каминной полке располагалась коллекция безделушек, вывезенных из Азии. Он никогда не посещал те страны, где их сделали, но все еще верил, что когда-нибудь побывает в них. Неподалеку, на тумбочке стоял патефон, под ним лежала стопка пластинок: немецких, русских, французских, итальянских, английских, американских. Ему не только прощали, что он слушает музыку стран Антанты, но напротив, выполняли любой его каприз. Любую новую пластинку, какую он ни попросил бы, доставляли очень быстро, можно сказать – немедленно, через нейтральную Швейцарию. Он заводил патефон по ночам, но звуки музыки редко вырывались из его комнаты. Стены глушили ее, впитывали, затягивали, как океанская бездна или как зыбучие пески.

Семь лет назад он продал душу дьяволу, связавшись с военным министерством, и хотя контракт между ними был подписан не кровью, а обыкновенными чернилами, результат оказался таким же. Тогда условия казались ему очень заманчивыми. В его распоряжение предоставлялся замок, в котором он мог создать исследовательскую лабораторию, неограниченные финансовые и материальные возможности – все расходы за счет военного министерства. После войны он претендовал на процент прибылей, которые будут давать колонии в Индокитае. Но эти колонии еще нужно отобрать у Франции.

Сроки в контракте не оговаривались, но военные, естественно, хотели, чтобы он получил положительные результаты исследований как можно быстрее. Конечно, он мог смириться с тем, что эти результаты никогда не будут опубликованы. Их приравняют к секретам государственного масштаба, а это значит, что он не сможет претендовать на признание коллегами его заслуг. Быть может, много позже, когда все открытое им уже устареет, когда до этого же додумаются другие, но… Возможно, это произойдет только после его смерти.

В военном министерстве рассчитывали, что война будет молниеносной.

Тич считал, что германские дипломаты совершили грубейшую ошибку, не добившись выхода России из Антанты. Эта страна – кость, которой Германия обязательно подавится, если попробует проглотить. Сколько ни бросай солдат на Восточный фронт, русские с их неисчислимыми людскими ресурсами выставят в несколько раз больше. Это все равно, что кидать горсти песка в бурный поток, пытаясь построить платину. Казалось бы, многовековой опыт уже давно должен был убедить всех, что Россия – это медведь, дремлющий в огромной берлоге. Пусть она решает свои азиатские и дальневосточные проблемы, которых ей хватит на много лет. Так она быстрее вновь рассорится с Англией. Но если этого медведя разбудить, то от его рыка Европа содрогнется и затрещит по швам. Нужно пойти на любые, даже самые фантастические и безумные требования русских, переступить для блага нации через свой несговорчивый прусский характер и как можно быстрее уладить все разногласия с Россией дипломатическим путем. С каждым днем шансов на это становилось все меньше и меньше, а выгоду от затяжной войны извлечет только Англия: она отсидится на острове, да еще и Североамериканские Соединенные Штаты, которые смогут прилично заработать на поставках оружия всем воюющим сторонам.

Вести войну на два фронта глупо. Британская империя – вот главный враг, на котором Германии нужно было сосредоточить свои усилия. На французов можно было не обращать особого внимания. Наполеон, щедро полив европейские поля кровью храбрых французских солдат, растратил всю доблесть, которая приходилась на эту страну, и теперь ее солдаты могли только пить вино и ухлестывать за девушками. Только итальянцы могли с ними сравниться и в том, и в другом, а вот на полях сражений французы оказались в более скверной ситуации, чем их деды, которые позволили пруссакам дойти до Парижа. Удары крупнокалиберных гаубиц вносили хаос в ряды французской армии, а затем деморализованных солдат уничтожали пехота и кавалерия. Игра шла по слишком простым правилам, пока в нее не ввязалась Россия.

Нет, прежде чем затевать кампанию, необходимо было создать флот, который мог бросить вызов британскому. Германия перемолола бы любое количество посланников Туманного Альбиона, ступи они на континент, но узкий пролив, который аэропланы и дирижабли могли преодолеть менее чем за час, для немецких сухопутных частей был так же непреодолим, как безвоздушное пространство, отделявшее Землю от Луны.

Те, кого британцы спешно отправляли на континент, чтобы залатать множество дыр, проделанных в обороне союзников тяжелой германской артиллерией, очевидно, были первоклассными рабочими, которые могли сделать превосходные ружья или орудия, но назвать их солдатами было бы большим преувеличением. Как у французов, так и у британцев армии напоминали теперь огромный шар. На первый взгляд, вроде и большой, но под оболочкой, которую составляли кадровые военные, согнанные из колоний, была пустота. У русских шар наполнялся чем-то средним между жидкостью и газом.

Британский лев может сколько ему угодно бряцать оружием, но если держать его на приличном расстоянии, то это оружие окажется не опаснее детских хлопушек. Пусть сидит у себя на островах и не помышляет о том, чтобы пустить в дело когти, помня, что их ему могут сломать.

Господство на море достигнуто не было. В результате германские колонии, которые впоследствии могли приносить хорошую прибыль, бросили на произвол судьбы. Оставленные там войска чувствовали себя как на затерянном в океане острове, а корабль, который покажется на горизонте, обязательно окажется неприятельским. Бог с ними. Колонии были той картой, которую противник мог легко побить. Впоследствии был шанс отыграться, но Генштаб – это сборище недальновидных людей, и что теперь толку в том, что германские ученые разработали искусственный каучук, а он – Тич – создал искусственного человека? Морская блокада с лихвой компенсировала все эти успехи.

Профессор приблизился к осуществлению своей идеи еще в десятом году, но на ее доработку ушло пять лет, да и сейчас искусственный человек был далек от совершенства, хотя экспериментальная партия, как отзывались о ней военные, проявила себя неплохо.

Война – это не самое лучшее применение его изобретения. Он мог бы стать богом, выращивая органы для пересадки. Нобелевская премия – это самое малое, что может положить к его ногам человечество. Надо только как-то избавиться от опеки военного министерства.

Пока ему хватало материалов, но как только дело дойдет до промышленного производства, сырья может не хватить, если… Как это ни отвратительно звучит, но самым лучшим и самым дешевым сырьем для производства искусственных людей были трупы. Судя по тому, как идет война, недостатка в трупах еще долго не будет. Профессор старался не думать о нравственной стороне этого вопроса. Напротив, если мертвые могут принести пользу, что же здесь плохого? К тому же массовые захоронения могут стать источником инфекционных заболеваний… Еще неплохой материал – пленные из лагерей. Зачем кормить столько дармоедов, когда в условиях морской блокады у Германии не хватает продуктов даже для собственного населения?

Его прежние исследования в области органической химии успели создать ему авторитет. На международных симпозиумах к его мнению прислушивались, поэтому, когда он исчез, а затем в газетах появилось сообщение о том, что он погиб из-за несчастного случая, реакция научного мира была однозначной: «Жаль. Мы рассчитывали на него. Он был гениален». У профессора хранилась подборка европейских и американских газет с некрологами и статьями о нем. Тич улыбался, иногда перечитывая их, впрочем, за прошедшие с той поры годы он успел выучить почти все наизусть. Но высокопарные слова тоже мало что значат. В большинстве они оказываются либо лестью, либо ложью.

Ему привозили свежие научные журналы со всего мира. Он с завистью следил за успехами своих коллег, многих из которых знал лично. Большинство из них занялись теперь разработкой отравляющих газов, средств защиты от них, созданием обезболивающих препаратов или более мощных, чем порох и тринитротолуол, взрывчатых веществ. Но эта информация тоже была закрыта.

Одной из причин, почему Тич занялся фундаментальными исследованиями, стало обыкновенное тщеславие. Он хотел славы, мечтал, чтобы его фотографии появлялись в газетах и журналах. Вначале слишком много времени, которое он мог бы уделить для опытов, уходило на поиски средств, на уговоры фабрикантов. Меценаты неохотно расставались с деньгами. Это походило на подачки, главной целью которых было объяснить просителю, чтобы впредь с подобными просьбами он больше не приходил. Но все это уже в прошлом.

Профессор все еще сохранял прежнюю бодрость, но годы, проведенные за письменным столом, давали о себе знать. Он сутулился, уже не замечая этого, и казался теперь сантиметра на три ниже, чем был на самом деле. Его лицо избороздили морщины, с которыми он раньше боролся при помощи всевозможных мазей и кремов, стараясь сохранить кожу свежей, но теперь он даже брился не чаще чем раз в три-четыре дня, а умывался только для того, чтобы взбодриться и прогнать сон. Его некогда ухоженные волосы теперь с трудом поддавались расчесыванию, и обычно на голове у него был беспорядок. Но это – внешние изменения. При желании для того, чтобы вернуться к прежнему облику, хватило бы нескольких часов. Страшнее то, что в его глазах стало разгораться безумие. Он замечал это, но из-за того, что смотрелся теперь в зеркало все реже и реже, успевал об этом забыть. Когда-то в его глазах была надежда. Огонь, питавший его душу, выплескивался наружу, поджигая окружающих, а теперь остались только разочарование и усталость, как будто все уже прогорело в нем, а под оболочкой были лишь пепел и труха. Он смертельно устал.

Вначале ему очень нравился Мариенштад, и нисколько не мешало, что по условиям контракта он не мог выйти за его пределы, а замок постоянно охраняли солдаты. Он старался не замечать их. Это ему удавалось. Солдаты никогда не мешали ему и не старались узнать что-либо о его опытах. Наверное, они относились к нему с суеверным трепетом, как к колдуну, от которого лучше держаться подальше и не гневить его, иначе он может разозлиться и превратить тебя в лягушку, змею или в какую-нибудь еще более омерзительную тварь. Профессора это забавляло. В этом, отгороженном от окружающей вселенной маленьком мире он походил на бога, которому подвластны все природные силы за исключением времени.

Потом появилось безразличие. По мере того как он стал понимать, что подобрался к порогу, за которым лежит открытие, способное поставить его в один ряд с самыми великими учеными всех времен, безразличие превратилось в ненависть. Когда замок посетил канцлер Бетман-Гольвег в окружении генералов Генштаба, профессор с трудом сдерживал свое раздражение. Канцлер вручил ему орден – красивую побрякушку, которую он никогда не будет носить, а в ответ на это профессор процедил сквозь плотно сомкнутые зубы какие-то слова благодарности. Но если бы накануне он не принял успокоительное, канцлер услышал бы от него совсем другое… Что этот орден по сравнению с Нобелевской премией и мировой известностью? Пыль.

С годами его тело оплывало, как свеча, одновременно оно разбухало, будто внутри него скапливались газы, которые никак не могли выбраться наружу. От бессонницы его глаза были постоянно красными, и под ними набухли дряблые синеватые мешки. Несмотря на то что профессор каждый день какое-то время проводил на улице, его кожа приобрела бледно-сероватый оттенок, и если бы у него отросли еще клыки, то он почти ничем не отличался бы от стокеровского вампира.

Сейчас он будто находился вне времени и вне пространства. Такое ощущение можно получить, плавая в воде, температура которой равна температуре тела, и, закрыв глаза, слушать, как кровь стучит в ушах…

Неожиданно профессор вздрогнул. По его телу прошла судорога, как будто впитавшиеся в него видения теперь испарялись, заставляя тело дрожать. Он понял, что к потрескиванию дров в камине и вою ветра за окном прибавились другие звуки, но он упустил тот момент, когда они появились. Так же внезапно странные звуки затихли, поэтому их можно было принять за громовые раскаты, причем профессору показалось, что за несколько мгновений до этого он краем сознания, которое продолжало наблюдать за действительностью, видел вспышки молний за окном. Свет луны они не затмевали, но были достаточно яркими. Отчего-то не шел дождь, но возможно, он миновал замок стороной, а тучи обрушили свой груз на окружавший его лес.

У него слипались глаза. Сон всегда приходил не вовремя. Еще с минуту Тич размышлял о чем-то, сидя в кресле, а потом приподнялся и с трудом, шаркая ногами, побрел к лестнице, ведущей вниз – на второй этаж, где располагалась его лаборатория.

Сознание профессора как бы записало все происходящее и, когда он прокрутил эту запись назад, а затем воспроизвел ее, ему показалось, что звуки, похожие на громовые раскаты, раздавались с нижнего этажа. Что бы это ни было, но уж точно не гроза. Не шаровая молния, заблудившаяся в лаборатории.

Иногда в страшных снах профессору виделось, как солдаты, обезумев от страха, разрушают его лабораторию, расстреливая колбы с питательным раствором длинными очередями – пока хватает патронов в магазине. Потом, когда автоматы умолкали, они перезаряжали их и открывали огонь вновь. Колбы взрывались, словно их начинили порохом, разбрызгивая вокруг осколки стекла. Страшный сон. Лаборатория – это все, что у него было. Профессор знал, что солдаты боялись его не меньше, чем простые жители Средневековья колдуна, думая, видимо, что он общается с потусторонними силами, которые из-за него могут вырваться на свободу, а чтобы этого не произошло, его надо убить. Но подобные сны являлись ему очень редко, не чаще чем один – два раза в месяц. Он просыпался после них в холодном поту и потом долго боялся вновь лечь в кровать, опасаясь, что эти ужасы приснятся снова. Но он умел обрывать плохие сны в нужном месте.

Свечу Тич не взял. Она могла погаснуть и только бы мешала. Он спускался медленно, считая ступеньки и нашептывая что-то, что со стороны походило и на заклинание, и на безобидное ворчание старика. Прежде чем сделать шаг, профессор ощупывал ступеньку ногой и, лишь убедившись, что она отыскала надежную опору, переносил на нее основную тяжесть тела, а затем подтягивал вторую ногу.

Его глаза еще не адаптировались в темноте, когда он наконец-то добрался до лаборатории и застыл на ее пороге…

Глава девятая

Света было мало, поэтому угадывался только силуэт, будто человек был плоским. Он кутался в домашний халат. Казалось, что он только что встал с постели и еще не может окончательно проснуться, но голос его был необычайно тверд, хотя в нем и проступали почти не скрываемые капризные визгливые нотки:

– Что здесь происходит?

Еще до того, как он успел это сказать, возле него оказался Рогоколь. Он двигался, как тень, бесшумно танцуя. Мазуров подумал, что ему в сопровождение подошла бы музыка Вагнера. Он испугался и, чтобы остановить Рогоколя, крикнул:

– Это Тич! – он произнес это по-русски.

Рогоколь уже успел понять, кто стоит перед ним. Он хорошо рассмотрел лицо незнакомца. Он даже успел обратить внимание на шелковый китайский халат с драконами, наброшенный на плечи поверх белой пижамы, и на тапочки.

Профессор вздрогнул, услышав русскую речь, попятился, попытался повернуться, чтобы броситься обратно на третий этаж, но полы халата мешали ему, а тапочки сидели на ногах неплотно, и даже если бы Тич был лет на тридцать моложе, все равно его походка была бы старчески немощной. Рогоколь остановил его. Внезапно профессор выбросил вперед правую руку с растопыренными пальцами, метясь штурмовику в глаза. В руке у него ничего не было, но из-за резкости удар мог стать довольно неприятным. Рогоколь успел увернуться, немного отклонившись назад. Профессор промахнулся, теряя опору, и если бы штурмовик не поддержал его, то Тич растянулся бы на полу.

– Осторожнее, – сказал Рогоколь, – вы можете разбиться.

Тич внезапно стал походить на воздушный шар, из которого выпустили треть воздуха. Он съежился, поник. Кожу избороздили новые морщины, словно он за мгновение постарел на несколько лет. Такое бывает с мумиями, которые, пролежав несколько тысячелетий в закрытых саркофагах, почти не изменяются, но стоит свежему воздуху прикоснуться к ним, как они буквально на глазах рассыпаются в прах. Перемена, произошедшая с Тичем, была не столь значительна, но, несмотря на полумглу, так заметна, что Рогоколь отшатнулся от него, как от прокаженного. Но штурмовик быстро овладел своими чувствами и вновь подхватил профессора под мышки. Он держал в руках тряпичную куклу.

– Что с ним? – спросил Мазуров.

– Не знаю, – ответил Рогоколь, испугавшись, что Тич незаметно проглотил яд. Но он внимательно следил за ним и не дал бы этого сделать. После секундного замешательства штурмовик уже мог с уверенностью сказать, что профессор ничего принять не успел. – Боюсь, что теперь от него мало толку, – добавил он.

– Ты можешь привести его в чувство?

– Постараюсь.

Тич был легким. Мешок с костями. Держать его на руках было совсем не трудно, но Рогоколь усадил его на пол возле стены. Профессор не двигался, глаза его бессмысленно закатились.

Лужа на полу начала подсыхать. Ее края, как рама картину, обрамляла маслянистая липкая пленка. Мазуров встал возле нее, почти касаясь носками башмаков. Брезгливо морщась, он все никак не мог решиться сделать первый шаг, хотя прекрасно понимал, что для того чтобы добраться до разбитой колбы, ему предстоит сделать это. Оттягивая время, он ничего не выигрывал, но справиться с собой не мог. Эта лужа была гораздо более отвратительна, чем, к примеру, болотная жижа или дно пересыхающей грязной речки, превратившееся в чавкающую топь. К счастью, пол был ровным, без вмятин и рытвин, поэтому лужа растеклась по полу равномерно. Она была неглубокой. Жижа едва покрывала подметки ботинок. Мазуров был уверен за качество своей обуви и знал, что жижа не протечет внутрь ботинка, если, конечно, в ней не содержатся кислоты. От неожиданной мысли Мазурова прошиб пот. Впору было возвращаться назад. Но даже если бы капитан стал сейчас осматривать свои ботинки, стараясь понять, начала их разъедать жижа или нет, он все равно ничего не смог бы разглядеть. В этом был свой плюс.

На полу лежал мертвый немец. Его глаза остекленели. Уставившись в потолок, они светились, как фосфорные, а возле…

Желудок Мазурова сжали спазмы. Хорошо еще, что в нем ничего не было, кроме шоколада и остатков кофе, иначе его обязательно вырвало бы.

Человеческий труп был сильно изуродован, как будто его опустили в ванну с серной или соляной кислотой и держали там до тех пор, пока она не растворила кожный покров и часть мышц, обнажив местами кости. Подсыхающая маслянистая пленка обволакивала человеческие останки коконом. Мазуров, превозмогая отвращение, нагнулся, чтобы получше все рассмотреть. Жидкость пахла отвратительно, и у Мазурова перехватило дыхание. Он приложил ладонь к лицу, закрывая нос и рот, пожалев, что не надел противогаз. Беглый осмотр трупа ничего не дал. Капитан терялся в догадках, которые роились в его голове, как пчелы в улье, но ни одной из них он пока не мог отдать предпочтение.

– Что там такое, командир? – спросил Рогоколь.

Тич слабо застонал, пошевелился, сделал попытку приподняться, но сил у него на это не хватило, и он вновь затих.

– Не думаю, что тебе это понравится, – сказал Мазуров, подходя к ближайшей колбе. – Обезображенный человеческий труп. У меня подозрение, что в этих чанах находятся такие же.

Мурашки пробежали у него по спине, а волосы наэлектризовались и встали дыбом. Он приложил к вискам ладони и уперся ими в стенку колбы. Получился импровизированный перископ. Но сквозь мутную жидкость Мазуров ничего не увидел. Ему показалось на миг, что он стоит перед аквариумом и сейчас, привлеченная движением, из его глубины должна приплыть огромная хищная рыба и сильно стукнуть о стенку хвостом. От такого удара стенка может пойти трещинами, и перед ним возникнет одно из чудищ, обитающих в глубоководных океанских впадинах. Такое, как на гравюрах Гюстава Доре. Мазуров осторожно приставил к стенке фонарик и включил дальний свет. Жидкость оказалась неоднородной, слоистой, с турбулентными завихрениями, цвет у нее был бледно-зеленоватый. Она была такой мутной, что свет проникал в нее не более чем на несколько сантиметров, что же находилось в середине колбы – по-прежнему оставалось загадкой. Колба была сделана из очень толстого стекла, на уровне человеческого роста ее опоясывали четыре резиновых полоски толщиной сантиметров по пять.

Мазуров выключил фонарик, экономя батарейки. Пошлепал к Рогоколю. За последние несколько минут жидкость на полу загустела. Теперь идти по ней было гораздо труднее. Она с неохотой отдавала ботинки, до последнего цепляясь за них. С подошв свисали клейкие лоскутки жижи, которые с чавканьем лопались.

Гомункулус. Как же он раньше об этом не подумал. Разрозненные кусочки мозаики наконец-то сложились в единую картину…

Казалось, что сверху спускался табун лошадей, и капитан насторожился. Вскоре в лабораторию вломились Рингартен и Азаров. Они-то двигались тихо, а весь шум создавали их спутники – два испуганных человека в небрежно наброшенных на голое тело халатах, которые постоянно распахивались. Штурмовики подгоняли людей, толкая дулами автоматов в спины. Пленники порывались поднять дрожащие руки над головой, но сил держать их в таком положении не оставалось, поэтому руки свисали плетями вдоль тела. Иногда они предпринимали героические попытки застегнуть пояса на халатах. Им хотелось выполнить одновременно слишком много дел, поэтому ничего не получалось. От этого смущение и нервозность пленников еще больше возрастали. Их ноги дрожали, будто в течение последнего получаса они занимались тем, что бегали вверх-вниз по ступеням замка. Кожа их блестела от пота.

– Это кто же? – спросил Мазуров.

– На верхнем этаже всего три комнаты. Одна из них – Тича. Она была открыта и пустовала, две другие принадлежали вот этим. – Рингартен, с любопытством оглядывавший подвал, замолчал, когда увидел тело Краубе.

– Сергей убит. Продолжай, – сказал Мазуров.

Штурмовик сумел скрыть свои чувства:

– Судя по всему, это помощники профессора. Они заперлись в комнатах и не открывали. Пришлось выбить двери. Кроме них на верхнем этаже никого нет. Сопротивление никто не оказывал. Похоже, от страха.

Мазуров посмотрел на пленников, сощурив глаза. Они были менее интересны, чем Тич. Волосы поседели, глаза потускнели, а лица увяли. На вид им можно было дать лет по пятьдесят, возможно, чуть меньше, но страх делал их старше.

– Придется брать их с собой, – сказал Мазуров. – Свяжи и веди на улицу. Похоже, что там уже все закончилось. Игорь, займись Тичем. И очень тебя прошу, заставь его говорить.

Рингартен присвистнул, увидев Тича. Известие о том, что они взяли профессора, порадовала штурмовика.

– Зовите сюда Вейца и принесите взрывчатку, – сказал Мазуров.

Рингартен не сводил глаз с лица Тича. Профессор должен был испытывать примерно такие же ощущения, как будто ему на кожу плещут газированную или минеральную воду. Но на этот раз вода смогла просочиться сквозь кожу, и покалывание от пузырьков чувствовалось даже под черепной коробкой.

– Документы нашли? – наконец спросил Мазуров.

– В кабинете в стене есть сейф. Там хранится часть бумаг. Но не самая важная. Основная – у него в столе, в выдвижном ящике. Он часто вносит правки в них. Кроме того, он пишет книгу. Мемуарную. Хотя в военном ведомстве строго-настрого запретили ему это делать. Как раз именно эта книга и спрятана в сейфе, – пояснил штурмовик.

– Какой он недисциплинированный, – хмуро улыбнулся Мазуров, – книга нам тоже пригодится.

Замок был взят. Штурмовики уже успели прочесать его. Хотя, возможно, в нем были тайники или подземные ходы, которые не так-то легко найти. За это штурмовики ручаться не могли.

– Потери есть? – спросил Мазуров.

– Легко задело Миклашевского и Колбасьева, – сказал Рогоколь.

– А где Вейц? – спросил Мазуров.

– Сейчас придет.

– Поработай здесь. А мы пошли наверх, – сказал Мазуров. – Когда придет Вейц, скажи ему, пусть приступает к работе.

– Будет сделано.

– Сережа, пожалуйста, отведи профессора на чистый воздух. Может, ему там сделается получше.

Рогоколь кивнул.

Азаров притащил кинокамеру и фотоаппарат «кодак» на раздвижной складывающейся треноге. Хотя аппарат назывался портативным, а по утверждению фирмы-изготовителя был самым маленьким из всех созданных до сей поры человечеством, все равно это было довольно массивное сооружение, размерами лишь немногим уступавшее рации. Объектив торчал из него, как хобот слона. Не хватало только бивней. Аппарат походил на миниатюрную копию марсианских треножников, изображениями которых была щедро снабжена русскоязычная версия романа Уэллса «Война миров». Его корпус, к счастью, был сделан не из металла, а в основном из дерева, покрытого лаком, иначе Азаров вряд ли сумел бы его поднять, а уж тем более дотащить до лаборатории. В двух местах полировка откололась, и еще в одном месте виднелся глубокий порез.

Азаров включил рубильник на стене. Лабораторию залил яркий свет, но его все равно было недостаточно, чтобы сделать качественную фотографию. В лучшем случае удалось бы запечатлеть какие-то тусклые силуэты. Азаров щелкнул языком, прижав его к небу. Он был доволен тем, что прихватил магниевую вспышку. Она напоминала дуршлаг, в котором забыли пробить дырки, словно предприимчивый владелец фабрики по выпуску кухонных принадлежностей сплавлял свою бракованную продукцию производителям фотоаппаратуры.

На какое-то время Азаров замер, как будто был очарован масштабностью открывшейся ему картины. Он даже отошел немного назад, оказавшись почти возле лестницы, чтобы стала видна вся комната. Он медленно обводил ее взглядом, выискивая наиболее выигрышные точки для съемки. Но для того чтобы хорошо снять эту лабораторию, нужно было потратить не один час. Иначе большинство приборов окажутся потерявшимися в общей массе. Азаров же знал, что успеет сделать не более десятка фотоснимков. Он заранее отдал предпочтение не их количеству, а качеству. Для солидного научно-популярного журнала они вполне сгодились бы.