Текст книги "Восхищение"

– И как это сделать?

– Сконцентрируйся на родинке. Из-за нее тебя завтра арестуют и поместят в психиатрическую клинику. Чтобы ты больше никого не убил.

– Арестуют?

– Именно. Внутри твоей головы.

Она именно так и сказала: внутри твоей головы.

Родинка – это концентрация на мысли. Я создам в голове образ палаты, из которой не смогу выбраться, пока не пойму, что завершил фильм. Я буду полностью убежден, что сижу взаперти, что за мной наблюдают, что меня исследуют. Я возьму тетрадь и буду записывать в нее все убийства, которые совершил. Выстрою цепочку. Напишу инициалы. Наполню сюжет деталями. И в конце концов доберусь до Даши, чтобы поставить крохотную коричневую точку. Ее родинка – это финал, после которого придет восхищение.

Я смотрел на родинку. Кожа вокруг нее была усыпана мелкими каплями крови. Муза из-за спины шептала:

– Сконцентрируйся! Придай образ! Поверь!

И я поверил.

В темной палате пахло сыростью и хлоркой. Муза все еще держала меня за запястье. Я не мог отвести взгляда от ее длинных тонких пальцев. Тетрадь в моих руках дрожала.

– Я могу уйти отсюда прямо сейчас?

– Все это в твоей голове. Ты справился. Я читала твои записи все эти дни. Подробное описание каждого убийства. Мотив. Повод. Желание. Настал черед поставить точку. Все готово. Как только фильм будет завершен – ты никого больше не убьешь.

Мы поднялись одновременно. Палата исчезла. Я оказался в собственной кухне. В пепельнице на подоконнике тлела самокрутка. Электрический свет ударил в глаза. На столе на разделочной доске лежал аккуратный лоскут пожелтевшей кожи, в центре которого крохотным пятнышком выпирала родинка.

– Я сделал все это ради тебя?

Муза кивнула. Я начал постепенно вспоминать все, что произошло. Наши с ней разговоры, встречи, нашу влюбленность, время, проведенное вместе.

– И… что мне делать с этим? – Впервые за много лет я испытал страх.

– Ты же знаешь, как монтировать, – ответила Муза. – Вставь этот эпизод и наложи титры. Фильм будет закончен. Мысли женщин тебе больше ни к чему.

Я осторожно взял лоскут кожи и прошел с ним в комнату, держа перед собой, словно нечто священное. Лоскут был подготовлен – аккуратный квадратик с перфорацией, крохотная маркировка: К. Т.

Отличная работа. Я не запомнил, как делал и где хранил.

В комнате все уже было готово. Муза отлично постаралась. На полу были разложены детали двадцати четырех девушек, которые участвовали в съемках фильма. Фаланги их пальцев. Носы. Глаза. Кожа.

Помните, я писал, что ценю в девушках лишь их фантазии? Так вот это была ложь. Только живые детали могут зацепить. Только красота. За красотой скрывается история. Классики это знали. А мы – нет.

Проектор стоял в центре. Рядом с ним на катушке намотан ровный восьмимиллиметровый рулон. Устройство для монтажа включено. Светится крохотная белая лампочка. Все как надо.

Я подошел, присел на корточки, быстро произвел обрез, склейку, зацепил последний кадр.

– Мы теперь навсегда будем вместе, – пробормотала Муза из-за спины.

А я знал, что все это – ложь.

Муза была конченой психопаткой. Вела блог, в котором рассказывала об изнасилованиях и убийствах. Много тысяч подписчиков, куча денег за рекламу, приз за самый скандальный блог Рунета.

Когда она узнала, кто я на самом деле, то решила провести эксперимент – сможет ли шизофреник вылечиться самостоятельно? Несколько недель она вела кропотливые наблюдения. Выкладывала в закрытом блоге заметки и фотографии. Анализировала. Собирала лайки. Нарывалась на комментарии. Обсуждала с незнакомцами пути моего самоизлечения. А потом подбросила мне эту несчастную девушку с родинкой и убедила создать в голове тюрьму, из которой не выбраться без ее помощи.

Популярность ее блога взлетела до небес.

Видел фотографию: я лежу на диване, поджав ноги. Полностью обнажен. Голова вывернута в неестественной позе, рот приоткрыт, слюна стекает по подбородку. Ладони зажаты между костлявых коленок. Подпись: «Самоизлечение через тюрьму самосознания».

Мне кажется, Муза зациклена на слове «само».

Проклятье! Это вам не классика. Сейчас главную роль в любом искусстве играют деньги, а не вдохновение. Каждый зарабатывает как может.

Она как-то сказала, что блог – это ее искусство. Ее выражение мыслей. Современный амфитеатр, где облаченные в женщин мужчины разыгрывают древнегреческие трагедии. А я, стало быть, превратился в актера, за которым восхищенно наблюдают десятки тысяч глаз подписчиков.

Только Муза забыла об одной детали.

Я видел ее мысли с самого начала.

Мне приходилось записывать каждый свой день, чтобы не забыть, где реальный мир, а где нет. Я выбирался из воображаемой палаты, когда Муза была на работе, и читал ее блог, следил за тем, как она нахваливает себя и забрасывает в блогосферу крючки восхищения в погоне за популярностью и деньгами. Никак не может остановиться.

Мерзкая, мерзкая девка.

Я вырывал записи и прятал их, чтобы Муза получала только ту информацию, которую нужно.

О, она даже не догадывалась о том, в каком месте эксперимент провалился.

Она пришла, чтобы поставить последнюю точку в наших отношениях. Ей, видите ли, нужно закончить запись в блоге. Снять сливки. Завершить произведение.

А у меня припасен сюрприз. Я готовил его несколько дней.

Поймите же, мне на хрен не нужна была эта дешевая родинка. Это не финал. Никто не будет восхищаться лоскутом кожи.

А вот тонкие длинные пальцы – это очень круто.

Погодите минуту. Последнюю минуту.

Я заставлю Музу дать мне логин и пароль от ее блога. Я выложу туда фотографии ее пальчиков. И ее лица, укрытого новенькой сетью с рыболовными крючками. И ее вырванного гнилого языка.

Напишу: «Эксперимент не удался, друзья. Шизофреник не может излечиться самостоятельно. Ведь он не убивает людей. „Эхо мыслей“ – так, кажется. У него в голове срабатывает регулятор, понимаете? Можете ставить лайки или говорить, что фильм говно. Но финал, я считаю, удался».

У Музы не будет точки в ее прекрасных записях. Никто и никогда не узнает, что я сделаю с прекрасной девушкой «с ресепшена». Она просто исчезнет вместе с мыслями, образами и длинными красивыми пальчиками.

Деталь, восхищение, титры.

Дальние родственники

В то утро из кухни непривычно лился свет: желтые блики размазались по коридору и отражались от зеркала у входной двери.

Настя обычно просыпалась раньше родителей и первой нарушала ночную предрассветную тишину квартиры. Ей нравилось идти по темному коридору, будто сквозь остатки растворяющегося сна, и представлять себя персонажем книги, вроде вампира из «Сумерек».

Пока чистила зубы, услышала, как кто-то прошел мимо ванной, шаркая тапочками. Звуки были чужими. В семье никто не шаркал. Затем раздался слабый скрип, словно решили достать с балкона старый велосипед. До Насти донесся женский шепот:

– Эдик, ну я тебя умоляю!

Кто-то кашлянул.

Настя умылась и прошла на кухню, заранее приветливо улыбаясь.

Ночью должны были приехать какие-то дальние родственники. Папа нашел их через Интернет, когда полгода назад увлекся идеей собрать генеалогическое дерево Пыревых. Родственники были то ли по бабушкиной маме, то ли по дедушкиному племяннику. Настя не сильно разбиралась. Папа с ними долго и радостно переписывался в социальной сети, а затем пригласил в гости на недельку.

– Вы с Сонечкой, кстати, ровесницы! – воодушевленно говорил он Насте. – Тебе тринадцать, и ей около того. Найдете общий язык. В парк Горького смотаетесь, Москву-реку покажешь, Кремль. Что там у нас еще есть интересного? Здорово же, правда? Вот так живем, живем и не знаем, что у нас родня по всему свету раскидана!

Настя не то чтобы сильно воодушевилась, но ей стало любопытно. В Москве они жили одни. Недавно умерла бабушка, больше никого не осталось, а тут вдруг новые родственники появились, как в сказке. Вдруг и вправду похожи? У Насти вон нос с горбинкой, а на светло-голубой радужке черные точки. Говорят, это генетическое, передается всем, с кем имеешь родство.

…На диване между холодильником и окном сидел, развалившись, пузатый коротконогий мужчина. У него были седые усы, свисающие вниз, как у казаков в фильмах, и короткие редкие волосы, тоже седые. Он закинул ногу на ногу (на левой болталась тапка, а правая была вовсе без тапки) и поглаживал обнаженный живот. К слову, одет он был только в короткие шорты.

Настя сразу заметила, что правого глаза у мужчины попросту нет – вместо него пустовала затянутая кожей глазница, испещренная тонкими белыми шрамами. А левый глаз как-то странно закатился под припухшими веками и зрачком смотрел вправо и вверх. Разглядеть, есть ли на радужке черные пятнышки, было невозможно. Настя бы и не решилась. Мужчина сразу ей не понравился. Было в нем что-то отталкивающее, как будто в чистую и уютную кухню забрался вдруг большущий таракан и развалился на диване, одним своим присутствием вызывая желание быстрее отсюда уйти.

Чуть поодаль, у стола, сидела в инвалидном кресле женщина – большая, бесформенная и рыхлая. Одета она была в потрепанный халат, который, казалось, готов был разойтись по швам от неосторожного движения. Настя несколько секунд не могла отвести взгляда от растекающихся по обнаженным рукам женщины выпуклых, набухших вен темно-синего цвета. Инвалидное кресло у нее было такое же – большое, старое, разбухшее, покрытое то тут, то там кляксами шелушащейся ржавчины, с кривыми колесами.

Вроде бы должна еще быть Соня? Спит, наверное.

– Доченька! – с присвистом шепнула женщина, заметив Настю на пороге. – Зайка, ты, должно быть, Настенька, да? На папу-то как похожа!

– Вылитая, – равнодушным голосом произнес с дивана мужчина и почесал живот. – Красавица растет.

Настя поняла, что больше не улыбается. В ее представлении дальние родственники выглядели… немного по-другому.

– Заинька, родимая, помоги, пожалуйста, а? – продолжала женщина. – Тетя Маша хотела завтрак приготовить, а не получается. Дотянуться не могу. Высоко тут у вас. Где крупа гречневая, не знаешь?

Настя заметила, что на коленях у женщины лежит маленькая алюминиевая кастрюлька, в которой мама обычно варила крупу.

– Я уже все перерыл, – добавил мужчина. – У вас тут, как это самое. Ничего не найти.

Гречка, вообще-то, стояла на видном месте на полке над плитой. Настя обогнула тетю Машу, достала банку, поставила на стол. От кресла или от самой женщины пахло старостью, пылью, влагой. Знакомый был запах. Год назад он просачивался под дверью бабушкиной комнаты и впитывался в стены квартиры, пока бабушка умирала. После ее смерти папа открыл все окна и вывез семью на дачу на два дня. Но даже когда вернулись, Насте казалось, что в особо укромных уголках запах старости обитал и расползался. Его так просто не изжить. Раз поселился – то надолго.

Тем временем тетя Маша ухватилась за колеса кресла, напряглась так, что задрожали складки на руках и под подбородком, и с силой толкнула кресло вперед. Колеса заскрипели, зацепились за край половика и замерли. Тетя Маша напряглась снова – Настя разглядела взбухшие синие жилки на висках, – но коляска больше не двигалась.

– Ничего сделать не могу, проклятая инвалидность! – Голос тети Маши задрожал. – Ну кто же знал, что так все обернется, а? Ступай, доченька. Нечего на калек разных смотреть. Я тут как-нибудь сама разберусь. Дядя Эдик поможет. Он хоть и слепой, но кое-что видит. Не все у него трагедия забрала. Скажи только, где масло взять и спички. А дальше мы уж сами, привыкшие. Я ему, значит, говорю, а он делает. Так и живем. Одна без ног, второй без глаз. Ребенка еще растим хорошим человеком, стараемся.

– Давайте помогу… – пробормотала Настя. Эти люди, казавшиеся минуту назад некрасивыми и неуместными на кухне, сделались вдруг совсем другими – несчастными, потрепанными жизнью, как халат на тете Маше. Даже стыдно стало. Вот так, не разобравшись, причесала всех под одну гребенку.

– Я сама, заинька, спасибо… – В голосе тети Маши чувствовались нотки робкого самоуважения, словно та хотела доказать, что справится, что не такая уж развалюха, как может показаться. Она переложила кастрюльку с колен на стол, впилась пальцами в колеса, напряглась, толкнула и медленно подкатила к плите. Лицо ее раскраснелось и вспотело. Настя представила, как эта несчастная женщина будет сейчас возиться с готовкой.

– Все же давайте я. – Она взяла банку. – Знаете, мне еще сорок минут до школы, быстро управлюсь.

Она действительно управилась быстро, приготовила гречку, заварила чай, намазала несколько бутербродов. Тетя Маша откатилась к дивану (вместе с ней исчез и запах, который тревожно лез в нос и постоянно возвращал Настины мысли к умершей бабушке), и они с дядей Эдиком смотрели на нее с благоговейным трепетом (вернее, непонятно было, куда смотрит дядя Эдик, потому что глаз его словно ощупывал потолок).

– Прелестница! – время от времени восклицала тетя Маша.

– Завидую, – говорил дядя Эдик безо всяких интонаций. – Когда-то и мы были молодыми, кровь с молоком.

По кухне разнесся аромат свежего чая, напомнивший, что уже все-таки утро, пусть и темное, зимнее, а за окном мороз, а в школе первые два урока – физкультура, которую Настя недолюбливала, потому что надо было прыгать через «козла» перед всем классом. Мысли о школе словно выдернули Настю из полудремы, она посмотрела на настенные часы и обнаружила, что выходить уже через десять минут.

– Мне надо бежать, – сказала она извиняющимся тоном. – Вроде завтрак готов.

– Спасибо, золотце. Радость мамина и папина! Совсем уже большая выросла, самостоятельная! – запричитала тетя Маша, елозя в скрипучем кресле. От каждого ее движения с кресла сыпалась на линолеум мелкая рыжая крошка ржавчины. – Я вот тоже так хотела, чтобы помощница в доме была. Как там говорят? «Сначала нянька, потом лялька». Да вот не дал Бог второго ребеночка. Да и первый… что я тебе рассказываю, солнышко. Беги в школу скорее, а то опоздаешь…

Ее причитания внезапно прервал дядя Эдик. Он будто бы что-то вспомнил и, поглядывая чуть вбок, на темное окно, где блестел размытый желток отражения лампы, сказал:

– А не принесешь ли дяде вторую тапку, а? В комнате забыл, теперь же не найду совсем. У вас не квартира, а лабиринт.

– Принесу, – кивнула Настя, подумав.

В бывшую бабушкину комнату она заходила нечасто. Вот уж где неприятному запаху было раздолье, и его оттуда никак не выветрить. Еще год назад все знали, что бабушка скоро умрет, и просто ждали, когда же это случится. Большую часть времени бабушка лежала на кровати, сложив руки на груди, смотрела в потолок обесцветившимися до бледно-розового цвета глазами. Настя боялась подходить, потому что где-то в глубине души подозревала, что бабушка превратилась в вампира и набросится на нее, как только сможет дотянуться. Иногда, правда, приходилось помогать маме, и это были самые длинные минуты в Настиной жизни. Она старалась задерживать дыхание и не разглядывать умирающую бабушку, но всё равно видела больше, чем хотела. Ей потом иногда снилось бабушкино лицо – худое, с выпирающими скулами и блестящим морщинистым лбом, с кожей цвета лимона, в синих пятнах. После бабушкиной смерти Настя долго боялась заходить в комнату, но потом страх постепенно сошел на нет, а вместо него осталось неприятное ощущение чужеродности, будто эту комнату отделили от остальной квартиры, изолировали, опечатали, оставив внутри запах смерти и старости, холодный ветер, сохнущие в вазе цветы и старые книги с обтрепавшимися корешками. Кажется, даже мама нечасто туда заглядывала, быстро смахивала пыль и плотно закрывала за собой дверь.

Сейчас в комнате горел слабый свет настольной лампы. Он очерчивал круг возле кровати, освещал краешек старого стола и обои в синюю полоску, а остальную комнату погружал в еще более густую темноту. На краю кровати сидела девочка примерно одного с Настей возраста. Одета она была в какую-то растянутую застиранную майку непонятного цвета и в трико с пузырями на коленках. Длинные волосы небрежно заплетены в две косы. Девочка, не замечая Настю, разглядывала деревянные квадратики многочисленных иконок, которыми была обклеена стена над столом.

Бабушка, будто заядлый коллекционер, покупала иконки каждую воскресную службу и приклеивала их одну к другой, в несколько рядов. Может быть, надеялась собрать из них общую картинку, как мозаику, или вкладывала в этот процесс какой-то только ей ведомый смысл. В любом случае процесс не был закончен. Когда бабушка слегла, иконки больше никто не покупал и не клеил. На стене висело четыре ряда по десять иконок и еще один ряд с тремя. Настя часто смотрела на них, пока мама меняла бабушке судно.

– Привет, – поздоровалась Настя.

Девочка повернулась, настороженно сверкнула взглядом. У нее было красивое лицо: тонкий подбородок, аккуратный носик и щеки в веснушках.

– Меня Настя зовут. Я так понимаю, мы родственницы. Ты ведь Соня? Меня твой папа попросил тапку ему принести. Потерял где-то…

Соня спрыгнула с кровати, выудила из-под стола тапку и ловко бросила ее в сторону Насти. После этого вернулась к разглядыванию иконок, не проявляя больше интереса.

Настя потопталась на пороге, испытывая неловкость, потом вернулась на кухню, отдала тапку и пошла собираться в школу.

Ее не оставляло ощущение странности и нелогичности происходящего. Словно что-то с утра пошло не так, как должно. Что-то изменилось.

Вернувшись в обед, Настя застала папу за уборкой.

Папа выглядел необычно. Он был одет в костюм, в котором ездил на работу, вот только брюки закатал до колена, а рукава рубашки – до локтя, надел тапки поверх носков, хвост галстука же закинул за спину. Пиджак его висел на двери в туалет, там же лежала сумка с ноутбуком, словно папа собирался уходить, но внезапно передумал и решил прямо сейчас, не откладывая, прибраться.

Папа тщательнейшим образом вымахивал щеткой из щелей и углов грязь и даже вроде что-то напевал себе под нос. В воздухе резко пахло чистящими средствами, в лучах солнца метались встревоженные пылинки.

– Дочурка, ты вовремя! – протрубил папа. – Выкинь мусор, пока не разулась!

У двери стояло три пакета, набитых под завязку разным хламом. Настя разглядела старый фарфоровый чайничек с отбитым носиком, который пылился в шкафу лет, наверное, пять. Там же лежали какие-то папины книги, журналы, тряпки.

Из кухни дыхнуло жареным – отворилась дверь, выглянула мама. Она тоже была одета в костюм. В правой руке держала лопаточку для перемешивания, а в левой солонку.

– Зайка, купи хлеба заодно, – попросила она. – Хлеб закончился, представляешь? Гостей накормить нечем.

Мама выглядела растрепанной и взъерошенной. Взгляд ее блуждал по коридору, ни за что не цепляясь. И вообще, ситуация эта была еще более странная, чем папина уборка, потому что мама давно не готовила сама, а предпочитала заказывать еду через Интернет. Хлеб потому и закончился, что его никто не покупал.

– Вы почему не на работе? – спросила Настя, топчась на пороге.

– У нас же гости, – ответил папа и провел щеткой по потолочному плинтусу. – А тут грязища какая, посмотри! Стыдно же!

– У тети Маши аллергия на пыль, – пояснила мама, разглядывая солонку в руке, словно только что ее увидела. – А у нас, если честно, давно генеральной уборки не было. Запах этот, гнилой, снова появился. Ну и решили заодно…

– Чего стоишь? Мусор сам собой не выкинется, – перебил папа, елозя щеткой под потолком как заведенный.

– Сейчас час дня и вторник, – буркнула Настя. – Какая уборка? Мне уроки делать надо.

– Тетя Маша чихает, – ответила мама растерянно. – Аллергия разовьется, совсем тяжело станет. И потом, ты принюхайся. Как будто бабушка, прости господи, объявилась.

Мама исчезла за дверью в кухню, оставив шлейф разнообразных сочных запахов вперемешку с поднятой кругом пылью. А затем Насте действительно показалось, что сквозь этот круговорот пробивался и старый бабушкин запах. Тот самый.

Когда мама позвала обедать, Настя сидела в своей комнате и прислушивалась к новым звукам, наполнившим квартиру. Из-за стены как будто постоянно кто-то мычал. По полу в коридоре скрипели колеса инвалидного кресла. Шаркали тапочками. Кашляли. Дядя Эдик о чем-то разговаривал с папой. Были слышны фразы вроде: «В „Одноклассниках“ полно родственников, я тебе пачками их найду!» или «Мне, знаешь, тоже свой бизнес хотелось. Вот если бы не глаза проклятые…», и еще «Стеснять, конечно, не будем. Мы как мышки…».

Однако же как мышки они себя не вели. По квартире разнеслось хрипловатое тети-Машино:

– Эди-и-ик! Отстань от человека! Видишь же, уборкой занят!

Мама заглянула в комнату, Настя заметила, что ее красивый костюм серого цвета помялся, на вороте расцвели капельки жира, пуговка под горлом оторвалась. Мама выглядела уставшей и растерянной.

– Как ты? – спросила она.

– Странные они, – кивнула Настя. – И вы тоже.

– Это потому, что гости, с непривычки. Потерпи пару дней, проводим – отдохнем. Так всегда бывает.

Вообще-то, когда приезжал папин двоюродный брат из Владимира, родители так себя не вели. Об уборке речи не шло, еду все равно заказывали в Интернете.

– В общем, приходи кушать, я уже накрываю. – Мама поправила воротничок и исчезла за дверью.

Настя вышла через несколько минут и тут же увидела в коридоре Соню. В руке она сжимала квадратик иконки. Отодрала от стены, что ли?

– Ты зачем это сделала? – спросила Настя, подходя ближе. – Нельзя так! Это же не твое!

В порыве вспыхнувшей злости она подхватила Соню под локоть и завела в комнату. Пахло неприятно, даже несмотря на открытое окно. Занавески елозили по полу и вздувались от порывов ветра. По полу гулял сквозняк.

На месте отодранной иконы в выцветшем квадратике обоев блестели капельки рыжего высохшего клея. Еще одна иконка лежала на столе, а вокруг нее были расставлены игрушки. Но что это были за игрушки? Настя таких никогда не видела. Какие-то резиновые животные, все старые, грязные, с облезшей краской – кто без глаз, кто без носа. У медведя были оторваны или даже отгрызены уши. У лисы вместо глаз – две дыры с черными кляксами, будто от ожогов. Сидела еще кукла-девочка в блеклом платьице с обтрепанными краями. Редкие каштановые волосы у куклы лезли пучками, правой руки не было вовсе, а рот оказался нарисован красным фломастером.

Злость как-то сразу пропала. Настя посмотрела на Соню и увидела, что та прижала иконку к груди. В глазах блестели слезы. Перед Настей стояла маленькая бедная девочка, одетая в старые нестираные шмотки, будто с цыганского рынка. Ногти вон нестриженые, подбородок в прыщиках, косички лохматые, заплетены кое-как. Никто ею не занимается. Да и кто смог бы? Тетя Маша из кресла, наверное, лет десять уже не вставала.

– Это твои игрушки? – спросила Настя, испытывая внезапно нахлынувшую жалость.

Соня кивнула, осторожно подошла к столу, взяла куклу. На Настю таращилось пластмассовое лицо с трещиной по диагонали от лба до подбородка. Нарисованные губы растянулись в улыбке, но это была совсем не радостная улыбка.

– И у тебя других нет?

Соня покачала головой, вернула куклу на место и рядом положила иконку. Насте стало совсем неловко.

– Давай поедим быстро, и я тебе нормальные косички заплету? – предложила она, подумав. – Сделаем из тебя принцессу, идет?

Соня оживилась и торопливо закивала, наверное, чтобы Настя не успела передумать.

Вдвоем прошли на кухню, где за столом их уже ждали.

Во главе стола, где обычно сидел папа, развалился почему-то дядя Эдик. Тетя Маша откатилась к окну и поглядывала на улицу, будто кого-то высматривала. Мама переоделась в домашнее. Папа все еще сидел в рубашке с закатанными рукавами.

Столько домашней еды Настя не видела давно. На тарелке дымилась вареная картошка с маслом, лежали куски жареного мяса, в плошках были выставлены салаты (оливье и еще какой-то, тоже с майонезом и вареной морковкой).

– А это мы холодец из дома привезли! Неделю в поезде катили! – Дядя Эдик кивнул куда-то в сторону. Холодец лежал большими влажными ломтями в стеклянной миске в центре стола. – И еще коньяк наш, дальневосточный! Первый сорт! Слышал, бабушка ваша коньяк любила, да? Я, стало быть, в нее пошел!

В подтверждение слов от потряс над головой бутылкой коньяка, хрустнул отворачиваемой крышечкой, налил себе в рюмку, потом жене и вопросительно мотнул головой в сторону Настиных родителей.

– Мы не пьем, – робко улыбнулся папа.

– В наше-то время? Даже за родственников?

– Оставь их, Эдик, – буркнула тетя Маша. – Чего пристал к людям? Они тебя кормют, поют, а ты лезешь. Хочешь пить – пей. Подай лучше салата вон того, с креветками.

Дядя Эдик вздохнул, произнес:

– А ведь из самого Владивостока тащили… – И опустошил рюмку в два глотка. Кадык его заходил ходуном, щеки покрылись красными пятнами.

– Эх, где же моя молодость? – произнес он осипшим голосом. – Думал, как-нибудь приеду в Москву, прогуляюсь по Красной площади, в метро спущусь, на Ленина посмотрю. Все эти мечты, знаете? Когда здоров и молод, кажется, что столько всего можно успеть. Но человеческая жизнь хрупка. Один неосторожный шаг, и все к черту, все к черту.

Он налил себе снова полную рюмку. Спохватился, подал тете Маше тарелку с салатом и тоже рюмку с коньяком. Настя с интересом наблюдала, как тетя Маша ловко пристраивает все это у себя на коленях.

– Спасибо дорогим хозяевам за гостеприимство! – сказала она приглушенным, торжественным тоном, от которого сразу захотелось встать. – Мы это, конечно же, ценим и любим. Как хорошо, когда находятся такие вот замечательные родственники! Жить сразу становится лучше, знаете, радостнее. Вот бы еще Мариночку из Сыктывкара найти, тетю твою родную. И Толика из этого, как его, Новороссийска. Умер уже, наверное, так и не узнал, какие хорошие люди живут в Москве…

Кажется, тетя Маша всплакнула. Настины же родители, смущенно улыбаясь, принялись заверять, что они тоже очень рады, что в современном мире давно забыли про сплоченность семьи, про традиции, что страшно же жить вот так, разобщенно, на белом свете.

– Обязательно найдем Мариночку. И Толика найдем, который умер, – бормотал папа, то и дело стирая пальцами пот со лба. В кухне было жарко от такого внезапного многолюдья.

– Вот за это и выпьем! За воссоединение! – Дядя Эдик опустошил третью, несмотря на то что до вечера было еще далеко.

Под звон вилок и ложек завязался разговор.

– Семья! – говорил дядя Эдик, выуживая из миски пальцами скользкую оливку. – Это важное, это первое, значит, чего надо беречь! Я Маше всегда говорю, что хоть в лепешку расшибусь, а семью сохраню. Я ведь какой был? Маш, какой я был в молодости, а?

– Кобель, – хохотнула тетя Маша.

– Неправильную, значит, жизнь вел. Выпивал много, да. А кто не выпивал в те времена? Женщинам нравился. Это у меня сейчас проплешина и глаз нет, а лет двадцать назад я – ух! – я, знаете, как всем нравился? А потом решил – семья, и ничего нет важнее… Пришел как-то домой и говорю, мол, Маш, я с тобой навеки!

– Я же, дура старая, и поверила, – снова хохотнула тетя Маша. – Из кресла встать не могу, а доверчивая до безобразия! Такая вот на всю головушку… поэтому плохо и живем, – добавила она. – Всякий нас хочет обмануть, со света выжить. Никто слова доброго не скажет. Все время обман и злость. Эдичка работника нанял, чтобы плитку в доме положить, а тот ему в глаз вилкой. Вы представляете? Прямо в глаз!

Насте хотелось послушать историю про вилку и работника, а еще в тарелке оставалась вкусная котлета, но тут кто-то подергал ее за рукав. Рядом стояла Соня и смущенно улыбалась.

– Косички? – вспомнила Настя.

Соня кивнула.

– …и вот, значит, я ему говорю, ты что это делаешь с плиткой? Кто же ее так кладет?.. – распалялся дядя Эдик. Красные пятна расползлись у него по лицу и шее.

– Ладно, пойдем. Обещала ведь.

Они вышли из кухни в прохладу коридора. Линолеум все еще был влажный после папиной уборки. Вяло кружилась пыль.

На пороге детской комнаты Соня остановилась, заглядывая внутрь, словно не решалась войти. Настя никогда не думала, что кого-то ее комната может удивить или испугать.

Комната как комната, ничего особенного. У стены кровать, рядом зеркало со столиком, с противоположной стороны шкаф, полки с игрушками и книгами. Стол с компьютером. Ковер пушистый, на нем удобно лежать, когда ничего не хочется делать. Мягкий свет скользит сквозь занавески, оставляя на ковре пятнышки непрозрачных узоров.

– Ты чего? Вон стул, садись перед зеркалом. Сейчас я расческу найду…

Соня робко зашла, но направилась не к столу, а к полкам с игрушками. На самом видном месте стояла кукла Белла из «Сумерек», рядом несколько кукол из коллекции «Барби», там же лежал старый плюшевый мишка с потрепанной мордой и одним глазом. Насте было жалко его выкидывать.

Соня протянула руку к мишке, повернулась и вопросительно посмотрела на Настю. В Сонином взгляде было столько робости, что Настя почувствовала, как снова разрастается в душе тугой комок жалости. Разве может быть в жизни так, чтобы дети не могли себе позволить поиграть в игрушки? Она вспомнила те подобия кукол, что стояли на бабушкином столе вокруг иконки. Ужасное зрелище.

– Конечно, бери.

Соня взяла медведя, прижала крепко к груди, уткнувшись подбородком в мягкую плюшевую голову, а затем улыбнулась, широко, радостно. Губы ее разошлись, обнажая редкозубый рот без языка.

Сначала Настя решила, что ей показалось, но Соня продолжала улыбаться, и было видно, что языка у нее действительно нет. То есть совсем, как будто и не было.

А потом Настя вспомнила, что до сих пор не услышала от Сони ни одного слова.

– Ты… немая? – спросила она.

Соня кивнула, продолжая прижимать медведя к груди, как самое ценное сокровище в жизни.

Жалость растеклась по телу, подобно киселю, делая сознание мягким и податливым.

– Знаешь что? Забирай его себе насовсем. Я тебе сейчас еще кое-кого найду. Тоже хорошего. У меня много, хватит. Выкинешь этих своих резиновых животных и ту дрянную куклу с трещиной.

Настя заторопилась, полезла в шкаф, перерыла старые коробки с игрушками, выудила трех кукол Winx, которыми давно не играла, и протянула Соне.

– Забирай. Твои. Подарок.

А когда Соня непонимающе вылупилась большими голубыми глазами, Настя взяла ее за плечи и повела к стулу.

– И еще косы сейчас заплетем. Будешь первой принцессой в городе, обещаю!

В конце концов она действительно почти сделала из Сони принцессу: заплела косы, нашла что-то их старых вещей, переодела. Настя чувствовала, как становится легче и приятнее на душе. Помогать другим – это ведь всегда хорошо.

Соня была щупленькой девочкой, ей подошло платье, из которого Настя выросла год назад, белые носочки и сандалии. В таком виде Настя провела Соню на кухню, где продолжался затянувшийся обед.

Дядя Эдик, подсев к папе и панибратски приобняв его за плечо, говорил: