Текст книги "ПРИЮТ_НЕПОСЛУШНЫХ_ДЕТЕЙ"

Анестезия не применялась принципиально. Наркоз вообще в советской медицине использовался крайне редко. Это только когда человека, наверное, нужно было полностью напополам разрезать. Наркоз – это роскошь. А приучать к роскоши советского трудового человека непозволительно. Как велит Партия, советский гражданин должен жить в спартанских условиях. И потом, советские люди – люди крепкие и выносливые. Это вам ни какой-то слабенький французик, который помрёт от одного прикосновения скальпеля. Советский человек выдержит всё! Поэтому о применении наркоза в зубоврачебном деле даже и речи не могло идти. В детской стоматологии анестезию с успехом заменяли пощёчины и подзатыльники. Можно ли описать ощущения, когда тебе вырывают иглой живой нерв из зуба? У меня не получается, так как я каждый раз терял сознание. Поэтому, прочувствовать всю гамму удовольствия для того, чтобы в последствии её описать, мне так и не довелось.

В это раз у меня болел молочный зуб. Там была крошечная дырочка и у меня были все основания думать, что сегодня всё обойдётся малой кровью. Сверлить глубоко не будут, нерв рвать не будут. Поставят только пломбу.

И вот я уже сижу в знакомом кресле. Докторша неприятная. Мрачная, хмурая, как с похмелья. Сердце всё равно колотится. Волей-неволей смотрю на стоящий рядом лоток от предыдущего больного. Там лежат огромные клещи вперемежку с кровавыми ошмётками и грязной марлей.

– Ну, показывай, где болит! – пробурчала она, усаживаясь на стул рядом со мной.

Я молча показал пальцем на зуб.

Врач осмотрела дупло, постучала зеркалом по зубу.

– Да хрен ли тут лечить ещё!

Она схватила с лотка клещи, вцепилась ими в зуб и одним движением выворотила его из челюсти. Если бы я был готов, я бы не издал ни звука. Но это произошло неожиданно, и я глухо застонал, а из глаз непроизвольно покатились слёзы. Вслед за вырванным зубом изо рта выхлестнул фонтан крови, заливший рукав и отворот на халате докторши.

– Это что такое? – взвизгнула она. – Ты кто, мужчина или нет? Потерпеть он не может!

Докторша вскочила со стула, выбежала в коридор.

– Так, где бабушка Медведева? Кого привела-то сюда? Не то парня, не то девку! Подумаешь, зуб ему удалили молочный! Разорался на всю поликлинику! В армию пора, а он воет!

Я не помню, что говорила в оправдание бабушка. Всю дорогу до дома я чувствовал себя виноватым, кровь заливала рот, я сплёвывал огромные кровяные сгустки и утешал себя тем, что такое наказание заслужил за своё малодушие.

Я отвлёкся от воспоминаний, приподнялся на руках и ещё раз посмотрел на тумбочку. Глупости, конечно. Ничего там нет и не было.

На следующий день меня перевели в палату. Точнее перевезли вместе с кроватью. В палате было намного хуже, чем в коридоре. Окно распахнуто настежь, несмотря на то, что на дворе стоял ноябрь и шёл снег. Холод невыносимый. Я закутывался в тонкое одеяло, но оно согревало очень слабо. Рядом со мной, за ширмой лежал какой-то мальчик по имени Кися. Какое странное имя, не правда ли? Я никогда такого не слышал. Мне показалось, он немного постарше меня. Он всё время метался по кровати и звал маму. Меня начало разбирать зло на него.

«Ишь ты, слюнтяй! Потерпеть не может! Мамочку ему подавай!»

Я встал на ноги и, отвернувшись от Киси, начал смотреть в открытое окно. Окна палаты выходили на крышу какой-то хозяйственной пристройки. И на этой крыше лежала варёная сосиска. Смешно! Кто-то выбросил из окна. Первым сосиску заметил голубь. Он подлетел к лакомству и начал торопливо отрывать огромные куски. Съесть сосиску нужно быстро, пока сюда не слетелись все его сородичи. Через минуту прилетел воробей. Голубь, увидев потенциального соперника, перестал есть, надулся, как шар и свирепо закукарекал. А вот этого делать не стоило. Хитрый воробышек улучил момент, пока голубь крутился вокруг своей оси, подскочил по ближе и отволок сосиску в сторону. И без всякого зазрения совести, начал употреблять её прямо на глазах её бывшего хозяина. Голубь перестал крутиться. Долго смотрел на воробья, смотрел тупо и злобно. Потом, словно лунатик подковылял к воробью и от души долбанул его клювом.

Долго стоять на кровати из-за слабости уже не могу, пришлось опять лечь. Я бы сейчас от сосиски не отказался. Дома их терпеть не мог, а тут съел бы штук двадцать за раз. Размышляя, с чем лучше есть сосиску, с томатным соусом или с горчицей, я снова впал в полусон, в полузабытье.

Проснулся я от крика и громких шлепков на всю палату. На Кисей стояла знакомая мне медсестра. Что-то злобно приговаривая, она то и дело отпускала на его тело хлёсткие удары ладонью – по голове, по плечам, по спине.

– Я кому сказала, лёг, как положено! Что непонятного? Мне укол надо сделать!

На каждый удар Кися отзывался протяжным стоном, но никаких телодвижений от него более не следовало.

«Чего это она его так бьёт? – со страхом подумал я и ещё глубже залез под одеяло. – Он и так еле жив!»

– А ты чего смотришь? – медсестра перевела взгляд на меня. – Сейчас и до тебя очередь дойдёт! Когда я подойду, чтоб попа наготове была! Я не собираюсь тут возиться с вами!

Как же она надоела! Достала её злобная физиономия, достал её расстегнутый халат с торчащим лифчиком! Достало её злорадное дыхание у меня над ухом! Я так и не понял сделала она укол Кисе или нет. Обойдя обе кровати, медсестра приступила ко мне…

Всё как обычно. Носом в прутья, подзатыльник. Боли не чувствую. Ягодицы одеревенели от уколов. Мне кажется там уже нет живого тела, один огромный деревянный синяк. А моя фурия, всё ещё вдавливает шприц. По-моему, ей и самой странно, какого чёрта я перестал орать? Даже и налупить не за что!

Но вот дверь хлопнула, кажется, ушла. Кися снова начал метаться и звать мать.

А у меня ко всем радостям прибавился ещё и мучительный кашель. Пока я лежал в коридоре кашля не было. Он начался здесь, в палате, из-за холода. Закрывать окно никто не собирается. Мне самому из кровати не выбраться. Теперь ещё и дверь в палату открылась. Начался сквозняк.

В коридоре образовалась какая-то суета. Врачи, санитарки, медсёстры бегали туда-сюда, таскали большие полиэтиленовые пакеты, набитые бананами, яблоками, апельсинами. Это были передачи для детей от родителей. Все пакеты стащились в ординаторскую. Мне даже показалось, что я видел знакомый пакет с большой матрёшкой. Такие пакеты были только у моей мамы, она приносила их с работы.

Я обрадовался. Сейчас там, в ординаторской, все пакеты разберут, рассортируют и начнут разносить передачи. Я тоже хочу банан. И яблоко, и апельсин. До самой ночи, я с надеждой всматривался в дверь, ожидая, что она вот-вот распахнётся и нам с Кисей принесут такие долгожданные подарки. Но наступила ночь, и кроме солидного тычка огромной иглой от своей любимой медсестры, я так ничего и не дождался. Ни банана, ни яблока, ни апельсина.

Проснулся я утром от ужасного кашля. Грудь сдавлена, дышать могу только с трудом. По палате гуляет ветер, вперемежку с хлопьями снега.

Пятый день без еды. Перед глазами пляшут какие-то оранжевые круги. Иногда малиновые, иногда зелёные. Часам к одиннадцати в палату пришёл добрый доктор в очках в сопровождении целой группы своих коллег.

– Ух, ну и холодища у вас тут! – поёжился доктор и приступил к осмотру. Однако, закрывать окно никто и не подумал.

Сначала он осмотрел Кисю, потом меня. Покачал головой и велел меня срочно везти на рентген.

В рентгеновском кабинете было очень необычно, таинственно и интересно. А главное, тепло. Я лежал на большом жёстком столе. Свет то зажигался, то гас и я оказывался в кромешной темноте. И в этой темноте постоянно звучал голос, который приказывал мне то повернуться на левый бок, то на правый, то дышать, то не дышать. Когда свет гас, мне становилось немного боязно, тем более, что над головой всё время что-то ездило и стрекотало. А когда свет зажигался, становилось сразу веселее. В ярком свете я увидел, что кабинет, в котором я нахожусь полон людьми в белых халатах. Все они что-то оживлённо рассматривают и обсуждают.

– Определенно, в плевральной области собралась жидкость! – донеслось до меня. – Срочно отправляем на плевроцентез!

Меня снова плюхнули на каталку и куда-то стремительно повезли. Везли долго. По длиннющим коридорам, по переходам, из корпуса в корпус и, наконец, привезли в какой-то мрачный кабинет, больше напоминающий химическую лабораторию. По середине операционный стол, вокруг немыслимая аппаратура, шланги, трубки, колбы. Каталку подвозят к самому столу, один из санитаров перекладывает меня. Странно, перекладывает бережно, не швыряет, не пихает. Интересно, что это сейчас со мной делать собираются? А что такое, как там, плевро… уже забыл! А может это и есть то самое отрезание с пластмассовой трубкой! У меня всё похолодело внутри. Я мысленно сосредоточился и сжался в единый комок. Надо приготовиться. Собрать все силы в кулак и перетерпеть это!

Санитары с каталкой удалились и на смену им в кабинет вошли трое других, два врача и медсестра. Один постарше, другой совсем молодой. Тот, который старше, высокий, худой, тоже в очках, видимо бывалый, наставник. А молодой – подмастерье. Все троя беспечно смеются, о чём-то переговариваются, кажется, я их интересую в самую последнюю очередь.

– Та-а-ак! Чё у нас тут? – развязно протянул старший врач. – Гидроторакс? Давай, Нинуль, готовь троакар, помпу!

– Евгений Сергеевич, а анестезию будем? – отозвалась сестра.

– Да какая тут на хрен анестезия! Так сделаем!

Молодой врач, меду тем снял с меня майку и уложил на левый бок. Теперь мне стали видны все манипуляции медсестры. В её руках я увидел огромную длиннющую иглу с палец толщиной. От одного её вида у меня враз прошёл и кашель, и одышка. Да то, что втыкает моя фурия, тонюсенькая проволочка, по сравнению с этой. На эту иглу человека можно насадить, как на вертел!

Но вот, кажется, начинается. Врач берёт углу, за которой волочится толстый шланг, заходит ко мне за спину. Кожей я начинаю ощущать холодный металл. Врач выбирает место, куда вводить иглу. Главное преодолеть начало процедуры, потом будет уже легче. Но как я внутренне не готовился, всё равно проворонил тот момент, когда игла вошла в моё тело. Кожу проткнула почти без боли, упёрлась между рёбрами и начала раздвигать их в разные стороны. Такая игла ещё может пройти между рёбер взрослого человека, но для пятилетнего ребёнка, она гигантская! Врач, смекнув, что таким образом дальше он не продвинется, надавил на иглу и начал раскачивать её, как раскачивает фомку вор, пытаясь отомкнуть дверь.

– Да что она, мать твою, никак не лезет-то! – ворчал он, то качая иглу из стороны в сторону, то крутя её, как шило.

На спине у меня что-то трещало, чавкало, булькало. Такие звуки издавала курица, когда бабушка разделывала её на доске.

Я зажмурил глаза, сцепил зубы. Нет, нет, нет! Держаться любой ценой! Только не закричать и не заплакать! Плакать нельзя! Если заплакать, будет ещё больней!

– Глянь, Миш, не пикает! – удивлённо выпалил старший врач. – Посмотри-ка, он там жив ещё?

– Да вроде жив, Евгений Сергеевич! – осторожно ответил молодой врач.

– Ни хрена, себе! Другие воют, как резанные, а это молчит! А ну-ка, сейчас поглядим!

И он надавил на иглу, что было сил. Рёбра с треском разошлись, и игла прошла к лёгким. Я прижал руки к подбородку и изо всей мочи сдавил себе челюсть. Терпеть! Терпеть, чёрт возьми, до последнего вздоха! Он садист, увидит, мою слабость, тогда конец! Глаза непроизвольно открылись. Но что это? Почему всё как в тумане? Это расширились зрачки, поэтому я ничего не вижу.

– Ого! Ничего себе! Молчит, гадёныш! – до меня снова донёсся голос врача. Медсестра радостно прыснула:

– Это вам крепкий орешек попался, Евгений Сергеевич!

Евгений Сергеевич, не веря своим глазам, обошёл вокруг стола и уставился на меня непонимающим взглядом. Даже пульс пощупал. Недовольно хмыкнул, приступил к продолжению процедуры.

– Ничего не понимаю, а почему жидкость не идёт? Я уже всё лёгкое прошёл иглой!

Это опять говорил он, с недоверием осматривая иглу, шланг, помпу.

– Там похоже ничего нет! Миш, дай-ка ещё раз снимок!

Молодой врач подал ему плёнку, на которой отчетливо виднелись полукружия моих рёбер.

– Ну вот здесь справа, похоже скопление жидкости! – добавил он.

– Да какая это, к чёртовой матери, жидкость! – заорал Евгений Сергеевич, так, что молодой врач и медсестра попятились от страха назад. – Они там совсем идиоты что ль? У него пневмония начинается! Везите его обратно!

Потом подошёл ко мне. Хлопнул меня по плечу.

– Да, брат, удивил, удивил ты меня! Уважаю!

И вот я опять в палате. Всё тело болит, как будто по мне несколько раз проехался хорошо гружёный самосвал. Хочется полежать в тишине. Кися метается по кровати, зовёт маму. По-моему, за все дни, сколько я здесь, он ни разу не вставал и даже не поворачивался ко мне. Это невыносимо больше слушать. Голова раскалывается. Когда же он, наконец-таки, заткнётся! Надо в него запустить чем-нибудь. Я огляделся в поисках подходящего снаряда. Ничего такого нет. Хотя… Мой взгляд остановился на горшке, что всегда стоял в углу моей кровати. Я на четвереньках подполз к горшку, взял его в руки. Нет, горшком нельзя. Горшок железный, ему больно будет. И потом, как же я без горшка? Мне ж его потом никто не подаст. В бессилии я опять брякнулся на подушку. И снова мучительный полусон-полузабытье.

Очнулся я от странного чувства, что в палате кто-то есть, помимо нас с Кисей. Я открыл глаза. Рядом с Кисиной постелью сидела совсем молодая девушка и на прикроватном столике раскладывала всякие баночки, ложки, стеклянные бутылки. Увидев, что я проснулся, приветливо мне улыбнулась. Кто это? Кисина мама? Вряд ли. Родителей сюда не пускают и потом, для мамы она слишком молодая. Ей на вид не больше двадцати. Может новая медсестра? Но у неё нет ни шприцов, ни лекарств. Зато одета как медсестра – на голове белая косынка и такой же белый халатик. Тут я почувствовал, что и в самой палате что-то не так. Я непонимающе огляделся по сторонам. Ну да, ну да, конечно же, вот что сбило меня с толку – в палате тепло! Это она закрыла проклятое окно!

Между тем, девушка закончила разбираться с банками на столе и вдруг скинула халат, потом лифчик, оголила грудь.

Я испуганно съёжился под одеялом. Не знаю почему, но сердце моё заколотилось так, что готово было вот-вот выпрыгнуть наружу.

«Чего это она делать собирается?» – настороженно подумал я. И тут я понял, для чего все эти баночки и бутылки на столе. Она сцеживает молоко с груди.

Девчонка, видя моё беспокойство, опять улыбнулась и произнесла:

– Сейчас, милый, потерпи! Я только Кисю покормлю и тебе что-нибудь дам!

Я глядел на эту волшебную фею и не мог понять – она настоящая или это призрак, созданный полу-спящим мозгом из-за голода. Перед глазами завертелись чёрные круги, и я опять впал в беспамятство.

Но нет, я снова в сознании. Прямо мне в нос бьёт какой-то терпкий дурманящий запах. Этот запах сводит с ума, лишает рассудка. У самых губ я вижу ложку, а в ложке каша! Пшённая! А рядом сидит моя сказочная красавица! И у ней на коленях целая кастрюлька этой каши!

Это первый раз за пять дней. Эта каша помогла мне выжить. Первый раз я заснул настоящим сном, крепким и без мучительных видений.

Вот и шестое утро. Я открыл глаза и сразу начал искать свою спасительницу. В палате стояла давящая тишина.

«Где же она? – с тоской подумал я. – Куда же она ушла? Я же пропаду без неё! Без неё опять окно откроют! Нет, нет, она обязательно вернётся!

А этот, который мамку звал? Затих?»

Я осторожно отодвинул рукой ширму, посмотрел на Кисину кровать. А, вон он лежит. Наконец-то, угомонился! Только никак не пойму, а зачем его с головой-то накрыли?

Часы, висящие на стене в палате, мерно отбивают минуту за минутой. Я лежу и непрерывно смотрю на белую дверь в палату. Я уже понимаю, что сказочная фея не придёт никогда и Кися больше не будет звать свою маму.

К полудню дверь в палату распахнулась и вошёл санитар из патологоанатомического театра. На нём даже нет халата, длинный чёрный фартук до пола. Лицо безразличное, равнодушное. В зубах пожёвывает папироску. За ним с грохотом вкатилась каталка.

Какая страшная каталка… Она совсем не такая, как для больных. На ней нет лежанки. Вместо лежанки вогнутое корыто, а под ним гидравлический подъёмник.

Санитар переложил Кисино тело на каталку, не торопясь сделал пару глубоких затяжек табаком. Я встал на ноги, руками схватился за борт кровати. Какой же Кися маленький. Какой-то крошечный клубок, который потерялся на этой огромной каталке для покойников.

Я смотрел, как увозят Кисю и губы мои дрожали. Я же хотел горшком в него кинуть…

***

Через месяц, поняв всю бесперспективность лечения от баловства, из больницы меня вышвырнули с сильнейшим истощением и двухсторонним воспалением лёгких. Хорошо, что без пластмассовой трубки.

Глава 3

You're In The Soviet School Now!

(Вот ты и в арм… тьфу!.. в советской школе!)

Школа, в которую меня определили была не совсем обычной школой. Она вовсе не была похожа на те весёлые светлые школы, которые показывали в детских фильмах. Давящие холодные коридоры, напоминающие толи суд, толи казарму. Из столовой постоянно нёсся противный запах спитого чая вперемежку с запахом варёных в крутую яиц. Этот запах врезался в мою память на всю жизнь. На, так называемый, завтрак в школе давали одно и тоже изо дня в день – стакан пустого чая без сахара и одно крутое яйцо. Без соли и без хлеба. И за эту крошечную подачку дрались нещадно. Стаканы опрокидывали друг другу на голову, яйца выбивали из рук и тут же наступали ногами, чтобы никому не досталось. Есть полагалось только стоя. Попросить у поварихи другое яйцо или чай нельзя. За такую просьбу неслась отборная брань, в след за которой, как правило, прилетали и пудовые кулаки. Каждый день, после школы, я наблюдал, как столовская обслуга, повара, посудомойки, уборщицы, уходя домой и едва протискивая свои невероятные телеса через двери, тащили наперевес огромные сумки, набитые мясом, котлетами, апельсинами. Торчали молочные пакеты, пачки творога, колбасные коляски. Поражало, что волочили они всё это совершенно открыто и не таясь. Что ни говори, а снабжалась школа по всем правилам. Зато в столовую не пускали с немытыми руками. Каждому первоклашке и второкласснику при походе в столовую строго предписывалось иметь собственное мыло и полотенце. В дверях стояли дежурные из старших классов с полным отсутствием мозгов и вообще каких-либо понятий о человеческой морали, а попросту говоря, местная шпана, и рьяно проверяли у всех учеников наличие данных предметов гигиены.

Это была специализированная школа №3202 для трудных детей. В сущности, это была обычная рядовая советская школа, специализированной она стала негласно, из-за того, что располагалась в ссыльном районе Москвы, где жили потомки бандитов, умалишённых, алкоголиков, психопатов и тому подобной нечисти. И принимались в эту школу дети из неблагополучных семей. Я же жил с родителями в спальном районе Москвы в только что отстроившемся Бескудникове. Моей мечтой была новая современная школа, чистая, светлая, с нормальными детьми, приветливыми учителями. Но так получилось, из Бескудникова пришлось срочно уехать. Нам предлагали множество вариантов обмена в новых благоустроенных районах, но бабушка с дедом были непреклонны. Ехать только в старый район их молодости! То, к чему их приучали много лет – хрущёвские бараки! Соответственно району были и школы. Единственной более или менее нормальной школой была новая школа с английским уклоном. Правда она располагалась довольно далеко от дома и туда ещё надо было добираться общественным транспортом. Сначала мама повела меня именно в неё. После часа ожидания, к нам в коридор вышла директорская секретарша. Презрительно оглядела нашу простую одежду и открыто объявила, что простолюдинам в их элитной школе не место. И хлопнула дверью. Выхода у нас не было. Только школа для отморозков. А там у каждого второго ребёнка родители либо сидели в тюрьме, либо состояли на учете в психбольнице, либо злоупотребляли спиртным. Примерно, две трети учеников были олигофренами. Некоторые были полностью слабоумные. Как и положено, у глупых, физическое развитие у них шло в ущерб умственному. И почти все – фанатики единоборств. Это было страшнее всего. Особой популярностью у умственно отсталых головорезов пользовалось самбо. Обычных детей в секции самбо не допускали на пушечный выстрел. Тренерам были нужны только конченые отморозки. Их принимали с огромным удовольствием и учили убивать. Сколько я не роюсь я в своей памяти, сколько не пытаюсь вспомнить хотя бы одного нормального ученика из своей школы, занимавшегося самбо, ничего не выходит. Все, как один, психи и садисты. Мне тогда казалось, что самбо ничего и не может воспитать в человеке, только жестокость и нетерпимость к окружающим людям. Помню, как в далеком восемьдесят четвертом по телевизору показали корейский боевик «Приказ 027». Его показывали в воскресенье вечером после программы «Время». Я был потрясён этим фильмом, потрясён сюжетом, постановкой боевых сцен, постановкой трюков. Но ещё большее потрясение меня ждало в понедельник в школе. Едва переступив порог школы, я застыл в остолбенении и расширенными от ужаса глазами смотрел на происходящее. Дралась вся школа. Дрались в коридорах, в классах, в раздевалке, в туалетах. Даже девчонки. Все дрались в стиле таэквондо. На третьем этаже, в огромном коридоре, разыгралась целая реконструкция настоящего боя между нашими – северными корейцами и ненашими – южными корейцами, американскими прихвостнями. Победили конечно наши. Посрамлённые капиталисты, роль которых исполняли ученики из 6-го «А», зажимая разбитые носы и сверкая фингалами, злобно пообещали взять реванш на следующей перемене и поспешили ретироваться в свой класс. Но это было только четыре года спустя. А сейчас на дворе был восьмидесятый и само слово таэквондо вообще ещё никому не было известно. Зато все фанатели от самбо.

Каждую перемену кучка наиболее отмороженных поклонников этого единоборства расхаживали по коридорам, раздавая всем встречным и поперечным тумаки и оплеухи. Того, кто осмеливался дать сдачи забивали до полусмерти. Я вспоминаю их жуткие лица, перекошенные злобой, как будто у них у всех произошёл инсульт и их физиономии стали свёрнутыми на один бок. Тягаться с ними обычному человеку было невозможно. Чтоб победить такого монстра в кулачной драке нужно было обладать не человеческой силой, а вампирской. И я начал приспосабливаться. Я научился неслышно ходить, неслышно дышать, научился сливаться с окружающими предметами. А самое главное, ни в коем случае не смотреть на них. И это дало результат. Зачастую, монстры проходили прямо сквозь меня, даже ничего не заподозрив.

Обращаться друг к другу по именам в школе было не принято. Изредка обращались по фамилии, а в основном по кличкам. Клички имели все за исключением лидеров в классе. Назначались клички только исходя из физических недостатков человека. «Однозубый», «Гнутый», «Жиртрес», «Какашка», «Скелет» и тому подобная ахинея.

У меня видимых физических недостатков не было, поэтому как ни напрягались мои эрудированные однокласнички, так больше ничего придумать не смогли, как определить мне кликуху по фамилии – «Медведь». Но звучала она из их уст с таким призрением и насмешкой, словно медведь – самое отвратительное животное на Земле.

И вот в таком аду я проучился уже год. Сейчас я был во втором классе, на календаре приближалось седьмое ноября, и вся школа готовилась отмечать этот величайший из величайших праздников Советского Союза.

Каждый год перед седьмым ноября, двадцать первым января и двадцать вторым апреля в школе устраивались ленинские чтения. Это были уроки по литературе, на которых на самом деле ничего не читали, а было принято рассказывать всякие интересные истории про Ленина, про революцию, про гражданскую войну. К этим урокам готовились заблаговременно и с энтузиазмом. Рисовали плакаты, стенгазеты, собирали коммунистическую атрибутику. Некоторые наиболее ретивые отличники даже изготовляли поделки на революционную тему. Так что, кто чего читал, видел в кино или слышал из рассказов бабушек и дедушек – всё шло в ход.

В этот раз, наша классная, Галина Викторовна поручила мне нарисовать к этому уроку большую октябрятскую звёздочку для стенгазеты. Я с радостью принял задание, поскольку рисовать любил и делал это довольно неплохо.

Придя домой, я с усердием взялся за работу. В соседней комнате работал телевизор, шла передача «Сегодня в мире», где очень серьёзный дяденька в очках с трагическим выражением лица повествовал о очередном размещении Соединёнными Штатами ракет «Першинг-2» в Западной Европе. И нацелены эти ракеты не куда-нибудь, а прямо на мавзолей великого вождя. Меня особенно пугало название «Першинг-2». Почему именно «2»? А где же «Першинг-1»? Наверное, ракеты второй модификации обладают гигантской мощностью и неуязвимостью, так что «Першинг-1» им и в подмётки не годятся, не говоря уж о каких-то мизерных слабеньких советских «СС-20», которые до Америки и долететь-то не смогут.

Я с таким рвением принялся рисовать звёздочку, словно от моей работы зависело, нанесут американцы ядерный удар по Москве или нет. Прежде всего, я внимательно рассмотрел звёздочку. Нарисовать саму звезду не составляло никакого труда. Но вот в центре был портрет Володи Ульянова. Изобразить лицо кудрявого мальчика оказалось для меня сущим кошмаром. Израсходовав почти целый альбом ватманских листов, я понял, что так дело не пойдёт. А если изобразить лицо взрослого Ленина? Рисовать лысую черепушку оказалось гораздо проще. Но само лицо не получалось никак. Я прекрасно представлял себе сосредоточенный взгляд, скуластые щёки, маленькую бороду, но как всё это воплотить карандашом я понятия не имел. Остался последний лист в альбоме. И тут мне пришла в голову блестящая идея. Надо нарисовать Ленина в профиль. Так на много легче. Ещё пара часов кропотливой работы и портрет Ильича готов! Я отложил в сторону карандаш и краски. С октябрятской звёздочки на меня смотрело одним глазом жуткое существо, напоминающее череп скелета на высоковольтных столбах «Не влезай, убьёт!», только развёрнутый в бок. Но делать было нечего. Ватман закончился и перерисовать портрет возможности не было. К тому же, за окном уже была ночь. Я положил рисунок в портфель и лёг спать.

На следующий день вся ребятня прямо с утра стала приставать ко мне с просьбой показать звёздочку, но я тщательно прятал рисунок. Уж очень хотелось отличиться сегодня на уроке, сделать сюрприз Галине Викторовне. Правда день не заладился с самого начала. Утром в класс пришла завуч и объявила, что Галина Викторовна не придёт и сегодня у нас будет другой учитель. Вслед за неё в класс заползла тощая долговязая тётка, от одного вида которой меня бросило в дрожь. Я уже видел её раньше. Татьяна Вадимовна… Она вела уроки в параллельном классе. Страшная, очень неприятная, высохшая от злобы, вечно с трясущимися руками, люто ненавидящая всех детей на свете!

Это омерзение видимо охватило весь наш класс, а не только меня. Ученики нехотя поднялись с мест в качестве приветствия. Татьяна Вадимовна, сгорбившись и даже не посмотрев на класс, прошмыгнула к столу и, что-то злобно бормоча под нос, стала рыться в учительском журнале. Я вспомнил, как другие учителя очень почтительно называли её «строгим педагогом».

Вообще, учителя в Советском Союзе, это что-то особенное, это некая каста полубогов, полулюдей. Учитель в Советском Союзе был безупречен, безгрешен, кристально честен, его мнение не подлежало обсуждению, а знания безграничны и абсолютны. Этакий советский святой. А потому, даже сама мысль, что святой может совершить какой-либо дурной поступок, считалась преступлением. Жаловаться на учителя было смешно и глупо. За это могли легко привлечь к ответственности. Учитель был неприкасаем, как современный депутат. Учителю всё сходило с рук. Получил от святого пощёчину или подзатыльник? Да это великая честь! Сиди и радуйся! А если тебя оттаскали за волосы – то ты вообще должен быть на седьмом небе от счастья! Как и положено святым, учителей заваливали цветами и подарками. За десять лет учёбы в школе, я ни разу не припомню, чтобы учитель за цветы сказал «спасибо»! Подношения принимались как должное, с недовольной миной на лице и немедленно прятались под стол или за занавеску. Авторитет учителя был настолько гигантским, что подавлял вокруг себя на несколько километров мыслительные способности любого человека, будь то учеников или их родителей. У людей словно отключалась та часть мозга, которая отвечает за здравый смысл и элементарную оценку ситуации. Никто в принципе не мог даже думать, что те, кому они сейчас поднесли дары – обыкновенная мразь, глупая, никчёмная, со знаниями меньше, чем у голубя. И которая ещё взялась учить других!

И вот такая «святая» сейчас сидела за учительским столом, злобно матерясь сквозь зубы, водила трясущимся пальцем по журналу. Ученики постояли минут пять и, так и не дождавшись приглашения, сели за парты. Татьяна Вадимовна наконец оторвалась от журнала.

– Это что такое? Кто разрешил садиться? – свирепо вращая глазами, заверещала училка. -Только учитель может разрешить вам сесть! Только учитель, слышите! А-ну встать!

Татьяна Вадимовна взлетела из-за стола, словно ошпаренная кипятком.

– Встать, я сказала! – заорала она во всю глотку.

Увидев её трясущиеся иссохшие губы и торчащие за ними коричневые обломки зубов, дети испуганно вскочили со своих мест.

– Фамилия? – Татьяна Вадимовна подлетела к невысокого роста парнишке, стоявшего за первой партой. Это был Серёжа Солдатов. – Я спрашиваю, фамилия?

– Солдатов! – тихо ответил Серёжа.

– Тебе кто разрешал садится?

Внезапно подлетев к Сережке ещё ближе, Татьяна Вадимовна принялась наотмашь хлестать его ладонью по голове.

– Я спрашиваю, кто разрешал? Кто? Кто? Кто? Кто? Кто? Кто? – в исступлении орала полуумная училка, подтверждая каждый вопрос крепким подзатыльником. Серёжка расплакался и свернулся клубком под партой.

– Кто разрешал? – ещё раз провизжав сквозь оставшиеся стиснутые зубы, Татьяна Вадимовна вдарила напоследок ещё по чьей-то голове, оказавшейся ближе всех. По-моему, это был Пашка Динамин.

Притомившись, «строгий педагог» перевела дух и продолжила воспитательный процесс:

– Я вас научу, как надо приветствовать учителя!.. Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!..

Может кому-то это и покажется дикостью, но для меня и моих одноклассников это была привычная процедура. Такой идиотской муштрой увлекались почти все учителя. Для них это было что-то вроде психологической мастурбацией. Иногда это длилось минут пятнадцать, а иногда и целый урок. Я даже научился, как надо вскакивать и садиться, чтобы ноги не уставали. В момент вставания нужно было сильно оттолкнуться руками от парты, а в момент приседания перевести вес тела также на руки.