Текст книги "Непридуманная история Комсомольской правды"

18

Поутру, умывшись и почистив зубы в прозрачном ручейке Grand Brook Park, я прочищал свои легкие, сидя на скамейке и с завистью наблюдая за юными и пожилыми бегунами. Я тоже бегал в Москве. Я решил более не возвращаться в Ilford. Я решил заночевать где-нибудь в центре, к примеру в st. Paul Cathedral. Это ведь тоже церковь. И я поехал в центр. Однако погода была против того, чтобы я беззаботно повалялся в тиши Regent Park. Шел противный мелкий дождь. Стоять на месте было холодно, и поэтому я вынужден был находиться в постоянном движении, как вечный двигатель. Иногда я заходил в теплое кафе и заказывал себе горячий чай. С этим чаем я сидел целый час, наслаждаясь теплом. Потом я снова шел гулять. Я пешком дошел до London bridge и перешел на другой берег Темзы. Дошел до Имперского военного музея и вернулся обратно. Над Лондоном сгущались сумерки. На Пикадилли уличные художники укладывали в машины свои картины. Людей на улицах стало значительно больше.

Сверкали огнями витрины магазинов и ресторанов. Ароматы вкусной и здоровой пищи приятно будоражили воображение. Появились первые нищие. Кстати, среди нищих и бомжей Англии вы не встретите инвалидов с обнаженными культями, с обезображенными проказой лицами, без рук, без ног. Там существует программа по защите инвалидов. Все нищие и бомжи прекрасно себя чувствуют. В центре был уже совсем другой сорт бомжей. Во-первых, это были молодые люди, и выглядели они достаточно стильно. Они лежали на тротуаре, накрыв свои ноги мешковиной, и смотрели на прохожих как-то уж требовательно, что ли? И прохожие подавали им! Никогда я не видел центровых нищих роющимися в мусорных контейнерах. Это была бомжовая элита. Они курили не бычки, а сигареты. С одним из них, пареньком из Осло по имени Кевин, я познакомился и разговорился. Мы сидели с ним на тротуаре перед магазином на Portland Place и курили его сигареты.

– Наша жизнь – это философия, – рассуждал он. – Благодаря мне эти люди считают себя щедрыми и великодушными. Они чувствуют себя благополучными только благодаря мне. Спасибо! (это ему подали!) Я им помогаю каждый день ценить свое счастье. Представь, у человека какие-то неприятности. Жена ушла. Друг предал. А вот он подал мне и подумал: «Слава Богу, что я не сижу вот так. У меня все хорошо».

На Piccadilly Circus очень оживленно, звучала музыка, вой сирен полицейских автомобилей, смех, пьяные крики. Там было много уличных музыкантов и танцоров. Африканцы били в там-тамы и плясали румбу. Целый час я слушал виртузоную игру уличного гитариста-негра. Это был потрясающий концерт. Этот парень исполнял классический репертуар на электрогитаре и играл не хуже Игви Мальмстина. Для чистоты эксперимента я выбрал место пооживленней, сел на тротуар на свой рюкзак, положил перед собой свою кожаную кепку и стал ждать. За час мне подали всего четыре раза. Получилось в сумме 3 фунта. Дольше сидеть было холодно. У меня не было рогожи, чтобы укрыться.

Незаметно пришла пора мне спать. И я отправился по High Holborn к st. Paul Cathedral. Было уже около часу ночи, когда я робко стал стучать в двери собора. Никто не открыл мне. Но зато я увидел полицейского, приближающегося ко мне, несмотря на холод, в одной белоснежной рубашке. Я решил не испытывать судьбу и быстро удалился от двери. Я несколько раз обошел st. Paul Cathedral и нашел несколько удобных мест для ночевки. Одно из них – густые кустики под скульптурой лежащего на земле апостола Павла. Там я на некоторое время прилег, но заснуть не смог, потому что было зябко. Я понял, что совершил ошибку: в центре меня никто не пустит в церковь. Но в Ilford возвращаться было уже поздно. До утра, чтобы не замерзнуть, я добросовестно бродил по центру Лондона, время от времени присаживаясь на лавочки, чтобы дать отдохнуть ногам. А утром, совершенно обессиленный, я поехал в аэропорт Heathrow и заснул там мертвецким сном в четвертом терминале в зале прибытия. Один раз мой сон потревожил полицейский, проверил мои документы. Удовлетворенный проверкой, он пожелал мне доброго сна и оставил меня в покое. Другой раз меня разбудила маленькая девочка, трех лет. Она протягивала мне стеклянную банку с консервированными сливами.

– Берите, берите! – ласково улыбаясь, говорила мне ее мама, красивая молодая женщина. Эх! Видать, жалкий у меня видок, раз простые англичане со слезами жалости подают мне еду. Да я и не против! Мне ничуть не стыдно. Стыдно – у кого видно! Может быть, и я когда-нибудь подам кому-то голодному, жалкому и чумазому. Еще одну ночь я провел в теплоте терминала аэропорта Хитроу.

А на следующий день «Боинг» уносил меня на Родину из красивой и сытой Англии. Я был осунут, небрит, немыт, дурно пах, но счастьем светились мои красные, опухшие глаза оттого, что через пару часов приму ванну, накачу виски, закушу сырком «Новость» и стану нормальным, благополучным, чистым, светлым и сытым человеком. Быть бедным скверно в любой стране.

– О! Как я ненавижу эту аэрофлотовскую еду! – воскликнула сидящая рядом девушка-армянка с маленькими усиками, летяшая в Армению на каникулы, когда стюард принес нам контейнер с обедом.

– Успокойтесь, мэм! Я вам помогу, – сказал я вежливо, бережно забирая у нее обед. Я в мгновение ока съел оба обеда, безобразно чавкая и притоптывая ногой. Я уплетал курицу с рисом, ухмыляясь, вспоминал позорный момент моей жизни, когда я, стоя босиком на липком полу цыганской кухни, трусливо озираясь, руками сгребал остатки картошки со сковородки цыгана Малькиадоса и, давясь, пожирал их. Армяночка с восторгом и благодарностью смотрела на меня своими огромными, черными, страстными очами. Я вдруг понял одну важную вещь, друзья. Счастье – это быть сытым, любимым, нужным и здоровым. Это счастье можно и нужно создавать на Родине. Среди своих. Там, в далекой, промозглой и неласковой Англии, Норвегии, Америке, мы никогда не станем родными. Я, по крайней мере, не стал. Можно, конечно, купить там замок, виллу, апартаменты, футбольную команду и приезжать просто на шопинг, дринкинг, факинг и на хеллоуин.

19. Сладкий дурман Отечества

Вернувшись в Москву, в свою съемную комнатушку, я плакал от счастья, лежа в пенной ванне, врубив на всю мощность Jimi Hendrix. Вот оно какое бывает настоящее счастье! И вот ведь как может судьба-злодейка повернуть наш странный путь! Я вернулся с мечтою задушить в жарких объятиях хрупкую тушку Ирочки Простуженной, я мечтал о ней уже в самолете, после того, как уплел два обеда, давшие импульс гормональной пляске. Но, когда я, трепеща от страсти, позвонил ей, чтобы признаться в любви и призвать ее к себе на одр, она с нескрываемым торжеством объявила, что нашла свою судьбу и выходит замуж. Но разве могла меня огорчить такая мелочь после всего пережитого? Я стал в легкой панике звонить другим своим знакомым девушкам, по списку, который я именовал «блядуницей». Но это был не мой день! Да как не мой?! Мой! Я ведь дома! Чистый, сытый, умный, живой! Первый вечер после Британского Ада я провел в своем унылом, ободранном, неуютном серале наедине с собой, бутылочкой Pascal Bouchard под дивные блюзы Джимми Хендрикса. Неделю я писал свои воспоминания, плача и смеясь от счастья. Конечно, я не все мог тогда написать. «Комсомольская правда» – это же все-таки семейная газета. Я мог порушить своей искренностью нравственность российской детворы.

– Читал все выходные – не мог оторваться. Публиковать без сокращений! – сказал Сунгоркин утром на планерке после прочтения моих сумбурных, но искренних записок. Наутро, как говорят в народе, я проснулся знаменитым. После того, как мой сериал «Небритая Британия» (название придумал Игорь Коц) был опубликован, меня стали приглашать на телеканалы, на радио, на шоу-программы. Статья была переведена на английский журналисткой Амарией Джентельмен и опубликована в ежедневной британской газете Guardian. А парламент этой страны после этого внес изменения в законодательство, ужесточающие миграционную политику.

Ребятушки журналюшки в коридоре приветливо пожимали мне руки. Девушки журналистки, как мне казалось, бросали в меня вызывающие, исполненные страсти и симпатии взоры. Мне хотелось крикнуть: «Спасибо тебе, мошенник Юрис! Низкий тебе поклон, плутовка, воровка и проститутка Джули! Будь здоров и счастлив, старый, больной цыган, покровитель воров и наркодилеров Малькиадос! Спасибо вам, британские бомжи: Ронни и Гэри! Спасибо, мои напарники Дон и Роланд! И тебе, толстый мальчик Скотт, большое спасибо! Если бы не вы, все было бы в моем путешествии благообразно, и мне не о чем было бы рассказать своим читателям!

* * *

– Ну-ка, Санек, признавайся, проказник, сколько процентов правды в твоих британских приключениях? – спросил Сашка Е. обозреватель отдела информации (был такой отдел в «КП» некоторое время), когда мы после трудовой вахты зависли на «Углу» (была такая чудная забегаловка на углу улицы Правды).

– Сто, – ответил я скромно и честно, занюхивая стопарик долькой лимона. И я не лукавил. Я в самом деле пережил едва ли не самое интересное приключение в своей жизни. Наутро я проснулся знаменитым. Мой сериал про Британию вышел сериалом в двенадцати номерах газеты, был подхвачен английскими коллегами, переведен на английский язык и опубликован в газете Guardian. Материал обсуждали в Парламенте Великобритании, по итогам был принят Закон об ужесточении правил въезда иностранных граждан в страну. Меня пригласили поболтать на BBC, на «Радио России», на телевидение в программе Малахова и у Арины Шараповой. А как бонус в коридоре редакции ко мне подошла юная красавица журналистка, на которую я давно уже «глаз положил», и сказала просто, с нотками нежной страсти в голосе:

– Я так смеялась, когда читала… Ты просто – гений….

– Так это… Ну… поехали тогда ко мне, – охотно поддержал я восторженное признание.

Впервые в моей жизни апрель растянулся на три месяца, и это не угнетало меня, впрочем, как даже если бы он сократился до одних суток. Я пытался бессовестно обмануть время, и у меня получилось. Меня не мучила совесть. Ведь это был безобидный обман, розыгрыш. Время ничего не потеряло, а я приобрел Веру в Себя, в Бога и в торжество справедливости. Мои труды, бдения и похмельные радения были вознаграждены.

Мы сидели с обозревателем отдела информации Сашкой Е. в популярном журналистском кафе на углу улицы Правды и легитимно бухали. Из колонок негромко доносилась музыка: увертюра к «Манфреду» Шумана, «Я – бамбук» Буйнова, «Виновата ли я?» Баскова. За соседним столиком сидели две пьяные толстушки, судя по лексике, поэтессы, пили водку и громко так беседовали о Боге:

– Тут я, блять, пересралась. Думаю, все! Пиздец! Стала молитвы читать. Блять! Трясусь вся!

– А чего трясешься?

– Обосралась! Чего! Читаю «Отче наш»! Потом «Богородице сердце радуюсь…» Раз десять прочитала! Охуеть! Представляешь? А малой сидит, блять, кашу всю разлил на одеяло. Блять! Я застирывать!!! Охуеть!

– А мне кот в тапок насрал! Я его этим тапком по ебальнику: на! На! Сука! Он, блять, под койку! Я его шваброй: на, сука! На!

После британской языковой изоляции я, словно музыкой, словно шумом моря и пением птах, наслаждался посконной, родной, любимой русской речью, по которой тосковал ровно как по березкам, как по водке с огурчиком, по кряжистой, рябой русской бабе с коромыслом, как по простому, русскому, человеческому общению. Словесная диарея охватила меня. Я не мог наговориться на родном языке. Я упивался им, и не только им одним!

– Да, Сашка, я сегодня нравлюсь сам себе! – похвалялся я беззастенчиво. – А еще недавно я презирал себя. Да! За лень, за бездарность, за халявность, за необоснованное уныние, за жалкие, жлобские претензии к Судьбе и Богу. Я не мог пожать себе с утра руку.

– Сейчас – пожимаешь? – уточнил Сашка Е.

– Пожимаю. С чувством! Как другу, как брату, как отцу и сыну…

– Ты точно – руку пожимаешь?

– Будущее, Сашка, и настоящее определяется прошлым. И его можно просчитать, анализируя прошлое. Я просчитал свое будущее. Я его видел! Я его описал в своем романе «Жопа», который выдумал у себя на диване в провинции. Я видел, как мы сидим с тобой в кафе. Видел, как я разъезжаю по миру, живу в разных странах, как человек мира…

– Как-то все слишком складно и кинематографично, что ли… – неопределенно ответил Сашка Е.

Сашка Е. не видит ничего странного и необычного в том, что меня пригласили работать в «Комсомолку». Поскольку сам работает в ней уже лет пятнадцать.

– Сейчас время такое: газете нужен стеб, развлекаловка, приключения, похождения, – пояснял Сашка Е., – нужен штатный шут, который будет смешить народ. Ты более всего подходишь на эту роль. Такой забавный, бессовестный, провинциальный старикашка. Для безнравственной, асоциальной категории читателей – ты свой парень с улицы…

– Эх! Знал бы ты, Сашка! У меня, блять, по весне такое обострение чувства Прекрасного, такое обострение эстетических рецептеров, что я просто хуею! Так хочется чистой любви, робких признаний в Любви, блеска влюбленных девичьих глаз, шепота порывистого дыхания, первых нежных прикосновений карминных губ к напряженному, восставшему лингаму. Любовь, сгорая, превращается в пепел одиночества, который дает жизнь новой любви, как и фекалии, превращаясь в почву, дают жизнь орхидее и хризантеме. Ведь жизнь, Сашка, это прекрасный континуум, а не набор дискретных категорий! Для меня Любовь – это такая же естественная потребность организма, как потребление пищи и воды и дефекация.

– Любовь и дефекация? – крепко задумался Сашка Е. – Странное, однако, сочетание… А не является ли любовь нежданной, внезапной дефекацией чувств?

Я давно заметил, что мне просто необходимо присутствие ночью темной объекта женского рода с набором первичных половых признаков. Это обуславливается моими гормональными, физиологическими потребностями и психологическим и даже где-то патологическим стремлением быть объектом ответного адекватного желания. Я сторонник абсолютизации биологического начала чувства Любви. Фрустрация потребности в Любви всегда приводит мой организм к ухудшению соматического и психологического состояния. Я становлюсь нервным и унылым, что противоречит моей солнечной, жизнелюбивой природе.

– Ты похож на врача-расстригу, выгнанного из профессии за пьянство и увлечение психотропными веществами…

– Я становлюсь несносным нытиком, невротиком и психом. И тогда я начинаю бухать от тоски, созидать лирику, рассказы, поэзы, музыку.

– Так это же прекрасно!

– Но Судьба время от времени посылает мне Любовь, страстную, безграничную, абсурдную, непостижимую, необъяснимую, порой – безответную и жестокую. И тогда я с радостью прекращаю писать и начинаю тупо Любить! О! Глянь-ка, какие девочки! – встрепенулся я, словно сеттер, учуявший дичь или колбасу. – Пригласи их за наш столик! Ну, пожалуйста! Ну, ради «Комсомольской правды»….

В помещение вошли две дамы, по едва уловимым антропологическим данным – мать и дочь. Я почему-то не способен на первый шаг к половому сближению. Этот первый шаг у меня всегда сразу срывается на второй, как в мазурке.

Сашка Е. без всяких колебаний, словно под гипнозом женских чар, поднялся, подскочил к дамам и, куртуазно поклонившись, что-то сказал, кивая на меня. Дамы, без всяких колебаний, направились ко мне. Я, без всяких колебаний, привстал и представился. Катя и Даша (та, что моложе) были общительны и веселы. Даша была юна, прыщава, безгруда, а тетушка Катя – кустодиевский типаж, полногрудая кормилица, купчиха, менеджер по продажам. Родственницами кровными они не являлись, а работали в женском зарубежном журнале, редакция которого была от нас через дорогу.

– Что ты им сказал? – спросил я Сашку, когда дамы дружно отправились припудрить носы.

– Я сказал, что ты только что вернулся из Лондона и у тебя год не было половых сношений.

– Молодец, – одобрил я невероятную изобретательность своего друга.

Мы с Сашкой изрядно их банкетировали и оттого так хорошо общались, что расставаться совсем не хотелось, и я, без всяких колебаний, пригласил девчат поехать ко мне и продолжить общение на более высоком уровне. Девчата, безо всяких колебаний, согласились. И недоверчивый Сашка, тоже без всяких колебаний, согласился. Мы взяли тачку и помчались ко мне, в Домодедово.

В Домодедово я снимал квартиру в Борисовском проезде, рядом с Борисовскими прудами. Эту квартиру мне сдавала за сущие гроши моя бывшая девушка Лена. Любовь нас накрыла в самый неподходящий момент, когда у меня в первом браке только что родился сын. Но любви не прикажешь. Я не мог в то время найти силы, чтобы порушить первичную ячейку общества. Нерешительный был. Такая, в общем, мексиканская драма была. Мотался в Москву и обратно, от нелюбимой к любимой: нравственные мучения, искания, терзания, дерзания, страдания, таскания, ласкания. В конце концов все кончилось благополучно: все остались живы. Наши пути разошлись. Лена вышла замуж, родила и развелась. Прошло лет пятнадцать, и мы вновь встретились, но к этому времени я превратился в очередного арендатора ее квартиры. Хотя это не исключало и чисто механических моментов ностальгической близости, когда она в конце месяца приезжала за мздой.

Приехав на место, мы с моим другом набрали в круглосуточном магазине всяческих изысканных яств: салат оливье, нарезка копченой колбасы, сырок плавленый, шпроты, вина, водки и шоколадку, утеху девичьей добродетели. Мы не стали, словно матросы в таверне, драться на ножах из-за крошки Мэри, а цивилизованно решили вопрос распределения любви.

– Ты какую берешь? – спросил деликатно Сашка, когда мы пополам расплачивались за романтическую продуктовую корзину.

– Я – молоденькую, – ответил я, нисколько не колеблясь, и пояснил причину выбора, – я ее уже за руку в машине держал, гладил перси и целовал.

– Перси? Ты ничего не путаешь? Там же нет персей!

– Это детали….

– Что ж, аргумент веский, – согласился с легкой печалью мой друг, – но я бы тоже хотел молоденькую.

– Да я понимаю, – положив другу руку на плечо, ответил я, покусывая губу, – только тут видишь, какая штука…

– Давай монетку бросим?

– Давай без монетки. По-братски! Мне кажется, что у меня с ней – серьезно.

– Это совсем другой разговор! Поздравляю, брат!

Конечно, мои апартаменты не потрясли роскошью моих гостей. Ободранные обои, облупленная краска полов, журчащий унитаз с рыжими, ржавыми подтеками, потертая кушетка, диван-кровать, стоящий на стопках книг «Бхагават Гита» (до меня здесь жила община кришнаитов). Но для влюбленного сердца обстановка не имеет никакого значения. Я, как радушный хозяин, быстро накрыл стол, разлил вино по стаканам, включил No more Tears Оззи Осборна, и мы начали весело неистово веселиться. Я пел песни, читал стихи, пословицы и поговорки, танцевал джигу и жок, гарцевал, дам целовал, миловал. Но в час ночи стали стучать в стенку досужие, неуемные, завистливые соседи, и мы решили унять свои вокально-танцевальные порывы и разошлись по койкам. Ласкам, объятиям, соитиям не было конца. (Так получилось в эту ночь без конца!)

Утром я почувствовал, что влюблен в свою прыщавую Дашеньку. Настоящие, прирожденные блудодеи знают, что зачастую утром ты глядеть без рвотных позывов не можешь на ту, которую еще вчера страстно обнимал, покрывал, топтал, миловал, обдавая ее ураганом вино-пиво-блево-водочных паров. А тут совсем другая история: я с утра накатил на старые дрожжи и не мог оторваться от своей казуальной подружки. Она была красива уже одной своей задорной молодостью: черноглаза, глазаста, задаста, бедраста, неуклюжа и безгруда. Но любовь – очаровательно слепа! На работе я целый день думал только о ней. Да и Дашка звонила мне через каждый час:

– Ты думаешь обо мне? И я о тебе. А что ты думаешь?

И что интересно: меня совсем не раздражали эти звонки. И сказал я своему доброму коллеге, обозревателю, сидящему и творящему в непрелично отдельном кабинете:

– Добрый коллега! Выручай! Ты не мог бы погулять полчаса? Мне надо с важным информатором поговорить с глазу на глаз. Интервью взять…

– А-а-а-а! – хитро рассмеялся добрый коллега, хитро погрозив мне пальчиком. – Телку приведешь ибать! Не пойду я никуда. Не допущу в кабинете разнузданного разврата…

– Ну, очень надо! – взмолился я.

– Ладно, – горестно вздохнув, сказал добрый коллега. – Так и быть! Вижу, что у тебя сексуальный гиперкатексис. Из уважения к твоему почтенному возрасту, я сделаю вынужденный перерыв. Только ровно полчаса!

Я выписал Дашке пропуск, и через десять минут мы, словно отрок и отроковица после года монастырского воздержания, уже упивались небесной, божественной природой радости соития на столе у обозревателя, сбросив в пылу на пол все его секретные бумаги.

А вечером, после работы, мы с Дашкой умчались в мой убогий сераль. И снова и снова сливались в единую, шевелящуюся, копошащуюся, кряхтящую, пыхтящую субстанцию, вцепившись друг в друга, словно сорвавшиеся с цепи Ромео и Джульетта, словно хлебнувшие конского возбудителя Петрарка и Лаура, словно Отелло и Дездемона после долгой разлуки, словно обкурившиеся марихуаны Филимон и Бавкида, словно Адам и Ева сразу после осознания либидо.

Тогда я и предположить не мог, сколько чувственной радости, страданий и муки принесет мне эта страсть. Но это же прекрасно! Это же не физические муки, а всего лишь душевные продукты отходов жизнедеятельности Любви.