Текст книги "Непобедимая и легендарная"

Не добавляли спокойствия и слухи о массовых расстрелах, осуществляемых румынами в русских частях, разоруженных и интернированных. Делалось это в порядке «чистки». При этом репрессиям одинаково подвергались, как не успевшие уйти в подполье большевики, так и оппонирующие им русские монархисты. Поводом для репрессий послужил призыв экс-императора Николая Александровича к своим сторонникам: «Всех, кто меня любит, прошу поддержать правительство господина Сталина».

Уходящие от румын отдельные русские части, перейдя Прут, почти не задерживались в Кишиневе, а пробивались дальше, на Днестр к Тирасполю или прямо на Одессу. Там, за Днестром, почти уже неделю, подобно грозовой туче, копилась вооруженная сила, подчиняющаяся непосредственно центральному правительству в Петрограде.

Кстати, в ответ на провозглашение Молдавской народной республики, произошедшее 4 декабря или 21 ноября по старому стилю, Предсовнаркома прислал председателю Сфатул Церия эсеру Иону (Ивану) Инкульцу правительственную телеграмму издевательского для всякого самостийщика содержания. Текст ее был краток: «Пока не поздно, прекратите играть в государство! И. Сталин».

Даже кишиневским интеллигентам-либералам стало понятно, что глава большевиков не шутит, и не грозит впустую. К этому времени, выступившая из Петрограда бригада Красной гвардии уже успела ликвидировать такую же самостийную Украинскую Народную Республику, и разогнать в Киеве играющий «в больших и умных» сброд, именовавший себя Центральной Радой.

Спасения бессарабские националисты решили искать в Румынии. Председатель Сфатул Церия Ион Инкулец и его заместитель Пантелеймон Халиппа 5 декабря совершили двухдневную поездку в Яссы. Одновременно с их отъездом, 5-го же декабря, глава крестьянской фракции в Сфатул Церии Пантелеймон Ерхан выступил перед собранием депутатов с предложением о вводе румынских войск «для борьбы с анархией, охраны продовольственных складов, железных дорог, и для заключения договора о привлечении иностранного займа». Это предложение было принято депутатами Сфатул Церия большинством голосов, что и предопределило в дальнейшем силовой метод разрешения конфликта.

Первые шаги в схватке за Бессарабию противники сделали почти одновременно. 7 декабря (или 24 ноября по старому стилю) один механизированный батальон бригады Красной Гвардии занял Бендеры, взяв под контроль железнодорожный мост через Днестр. И в тот же день румынская армия двумя полками перешла Прут, без боя заняв городок Леово и несколько пограничных сел, тут же приступив к реквизициям продовольствия, расстрелам, разбоям и грабежам. Дальше румынам не дали продвинуться выставившие заслоны части Кишиневского гарнизона, подчиняющиеся распоряжениям местного Совдепа. На другом участке границы, в районе станции Унгены, большевизированные части русской армии самостоятельно остановили румынское вторжение, сохранив под своим контролем сам городок, станцию и стратегически важный железнодорожный мост.

8 декабря телеграммой Председателя Совнаркома Сталина румынские части, без объявления войны, вторгнувшиеся на территорию Советской России, были объявлены вне закона. В ответ, 9 декабря румынское правительство в Яссах, демонстративно назначило генерала Войтяну генеральным комиссаром Бессарабии, и заявило, что принимает приглашение Сфатул Церия о вводе румынских войск на территорию Бессарабии. 10 декабря вдоль границы по реке Прут на большой высоте пролетел одиночный высотный разведчик. Пройдя границу с севера на юг до самого Дунайского гирла, МиГ-29К на обратном пути заглянул и в Яссы, снизившись и перейдя звуковой порог над зданием, где располагалось правительство королевства Румынии, приведя тамошний истеблишмент в состояние крайнего смущения. Подобные воздушные визиты повторились 11-го и 12-го декабря.

Но шел день за днем, и ни та, ни другая сторона не предпринимали попыток генерального наступления на Кишинев и установления контроля над всей территорией Бессарабии. Возникла эдакая двусмысленная пауза, которая должна была разрешиться решительными действиями в самое ближайшее время.

Одновременно в Кишиневе и его окрестностях нарастал, пока еще глухой и невнятный, протест против приглашения румынских войск, а также закулисных и недемократических действий депутатов Сфатул Церия. Пошли слухи, что Бессарабию банально продали, и это в первую очередь взволновало представителей болгарской, гагаузской и русской диаспор. Уже все в народе знали, как ведут себя румынские «освободители» там, куда им удалось пробраться.

Наступило 13 декабря 1917 года. По счастью, это была не пятница, а всего лишь четверг. С самого утра депутаты, со дня на день ожидающие ввода румынских войск, стали подтягиваться на Садовую улицу к дому 111. Ораторы, сменяя друг друга на трибуне, сначала вяло и уныло извергали речи про единство румынского и молдавского народов, потом, уже пободрее – про то, как в составе Великой Румынии Бессарабия семимильными шагами пойдет в светлое европейское будущее.

Затем выступил епископ Гурий, митрополит Бессарабский, и от лица Румынской православной церкви вылил ушат словесных помоев на «забывших Христа московитских варваров». По ходу речи накал страстей нарастал. Казалось, что сейчас в зал заседания вбегут все в белом мальчики-хористы и объявят благую весть о приближении к городу румынской армии. Некоторые из присутствующих в зале депутатов и праздных зевак даже невольно стали озираться по сторонам.

Но вместо хористов в белом в зал вошел взмыленный и запыхавшийся доктор Димитро Чугуряну, один из идеологов и основоположников румынизации Молдавии. Торопливо пройдя по залу, он остановился у трибуны, на которой, как глухарь в лесу, токовал очередной оратор, и довольно невежливо прервал того.

– Домнул председатель, господа! Спасайтесь! Бегите из города, если не хотите попасть в руки Бережному, Фрунзе, Деникину и всей их царско-большевистской компании! – воскликнул Чугуряну. – Сегодня ночью корпус Красной Гвардии в полном составе перешел Днестр. Они движутся, словно армия Аттилы, такие же бесчисленные и безжалостные. Их передовые кавалерийские части и броневики уже в городе! Директорат арестован. Спасайтесь, кто может!

В наступившей тишине стали отчетливо слышны цокот множества подкованных копыт, урчание моторов и приглушенные слова песни: «Мир мы построим на этой земле, с верой и правдою во главе».

Зал заседаний стремительно опустел. Депутаты Сфатул Церия (по сути, никем не избранные самозванцы) в панике покидали большое белокаменное здание под зеленой крышей, чтобы раствориться в окрестностях Кишинева.

По Садовой, вслед за большим восьмиколесным броневиком, колонной по четыре, в город Кишинев входила кавалерия Красной Гвардии. Стремя к стремени, ровными рядами двигались одетые в серый зимний камуфляж те, кто победил Гинденбурга и Людендорфа, ликвидировал Центральную Раду, навел порядок в Одессе. Ехала 1-я кавбригада быстрого реагирования, на распущенном красном знамени которой золотом был вышит боевой девиз: «Верой и правдой».

В первом ряду всадников ехал генерал-лейтенант Михаил Романов, одетый в такой же, как у всех бойцов, камуфляж. Все это зрелище так разительно отличалось от местных красногвардейцев, расхристанных и почти всегда пьяных, что прохожие на улицах останавливались и, открыв рот, провожали взглядом невиданное доселе явление. Ну ничего, это еще цветочки! Вот когда кишиневские обыватели увидят бойцов полковника Бережного, то их удивлению вообще не будет предела…

14-я часть
Ворота в Крым

14 (1) декабря 1917 года. Ранее утро. Екатеринославская губерния. Станция Новоалексеевка в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.

Контр-адмирал Пилкин Владимир Константинович

Прости меня, Господи, но, кажется, я становлюсь, если и не правоверным большевиком, то «отъявленным сталинистом», как майор Османов называет сторонников господина, пардон, товарища Сталина. И таких, как я, становится все больше и больше. Сказать честно, как правитель он на голову выше не только деятелей бывшего Временного правительства, но и нашего экс-государя Николая Александровича, которого всегда отличали нерешительность и непоследовательность в действиях.

К примеру, вчера вечером нас нагнал распространяемый большевистским телеграфным агентством ИТАР «Декрет об отмене продразверстки и замене ее натуральным налогом». Теперь к почитателям господина Сталина добавится немалое количество мужичков. Если большевистский Декрет о Земле всего лишь признавал фактическое положение дел, сложившееся после летнего самовольного передела, то отмена продразверстки – это совсем другое дело. Никто на это даже и не надеялся.

Теперь миллионы мужичков, хлынувшие с фронта после демобилизации, не забросят поля и не примутся разбойничать и воевать за кого ни попадя, только из-за безысходности от того, что придут те, кто называет себя властью, и все отберут. Они начнут думать, как пахать и сеять, потому что теперь отбирать будут не всё. Обыватель ценит, что в города вернулся порядок, рабочие – восьмичасовой рабочий день и права, что дала им новая власть, офицерство – то, что война закончилась с честью, и Россия, пусть и советская, едина и неделима, а человеку в погонах снова оказывается надлежащее уважение (для этого лишь надо быть лояльным новой власти и исправно выполнять свои служебные обязанности – хоть в новой армии, хоть в Красной Гвардии).

Конечно, в новой армии не нашлось места для бездельников, казнокрадов и тех, кто считал нижних чинов быдлом и относился к ним соответственно. Теперь нельзя бить солдата в морду. Впрочем, «дантисты» и раньше были среди нашего офицерства в меньшинстве. А на фронте такие, говорят, и вовсе быстро ловили «шальную пулю». Но, это все лирика, как говорит майор Османов; главное заключалось в том, что люди своими глазами увидели, что к власти пришел человек дела, а не пустопорожний болтун.

Вчера, после завершения скорого суда и последующего за ним наказания, майор Османов и комиссар Железняков долго беседовали с обывателями на стихийно собравшемся на станции сходе. В результате этого разговора в Новоалексеевке взамен убитого бандитами старосты избрали новую власть, которой было указано организовать похороны «братишек» в братской могиле за оградой кладбища. Трофейное оружие – два пулемета «Максим», один из которых оказался неисправен, и винтовки – собрали и снесли в оружейный вагон. Майор сказал, что оно потом нам может пригодиться.

После всех этих дел Османов ушел в свою святая святых – в радиовагон. Вышел он оттуда через час в приподнятом, даже веселом настроении. От него мы узнали, что передовые части корпуса полковника Бережного только что вошли в Кишинев, разогнав еще одну местную пародию на правительство под названием «Сфатул Церий».

Потом майор о чем-то тихо переговорил с комиссаром Железняковым. Мне показалось, что речь шла о знамени отряда. После этого комиссар взяв несколько казаков, самых уважаемых и авторитетных, и уехал вместе с ними на паровозе в Гениченск, который всего в одиннадцати верстах от Новоалексеевки.

Вечером, когда уже стемнело, майор отправил часть своих головорезов на станционной дрезине в разведывательный поиск на станцию Сальково. С ними же отправилось несколько казаков, обмотав копыта своих коней тряпками. Среди них был и старший урядник Хорьков, имевший два креста за добытых в немецком тылу офицеров. Приказ был – постараться, не проливая крови, взять «языков».

Дрезину хорошенько смазали, чтобы не скрипела при движении, и разведка отправилась в путь. Было всего часов шесть вечера. Зимой темнеет рано, и луна как раз была в своей минимальной фазе – как говорят поклонники мадам Блаватской, «в соединении с солнцем», а из-за низкой облачности не было видно даже звезд. Казаки на своих бесшумно ступающих в непроглядном мраке конях казались ожившими призраками. Следом за ними двигалась дрезина, тихо полязгивая и постукивая на стыках рельс.

Перекрестив их напоследок, я попросил Создателя о том, чтобы все у них вышло, как приказал майор Османов, без кровопролития и резни. Ведь сейчас нам противостоят не пьяные матросы, потерявшие от крови и вседозволенности человеческий облик, а всего лишь солдаты-запасники, которые, как им думается, выполняют свой воинский долг. И вина их лишь в том, что они оказались не на той стороне. Это все последствия того демократического бардака, в который ввергло Россию Временное правительство… С этими мыслями я и пошел в салон-вагон нашего поезда ужинать (или, как говорят товарищ Махно и его хлопцы, вечерять).

В салон-вагоне сидели майор Османов, войсковой старшина Миронов и Нестор Махно, неспешно хлебая густую горячую похлебку из свинины, лука, моркови, капусты и гречки. Они запивали ее крепким, черным как деготь, чаем. Раньше мне довольно редко приходилось употреблять такие пролетарские кушанья. Но за время путешествия с майором Османовым желудок мой привык ко всему. К тому же ежедневные конные поездки сильно влияют на аппетит, и при виде едящих живот мой взвыл, требуя немедленно присоединиться к этому празднику чревоугодия.

Молоденькая девочка (одна из тех, кто прибился к нашему эшелону после недавнего боя с матросами-душегубами) в белом халате, с выбивающимися из-под косынки рыжими локонами, поставила передо мной полную тарелку похлебки, стакан с горячим чаем в подстаканнике и положила чистую ложку, сказав при этом тихо: «Битте, герр офицер…»

«Из немцев-колонистов, наверное…» – подумал я, еще раз оглянувшись на нее, и, мысленно прочитав короткую молитву, принялся за еду.

Сказать честно, получить ужин из женских рук было гораздо приятнее, чем от матроса-вестового, или даже вышколенного официанта в ресторане. Это было как-то по-домашнему, что ли.

Разговор за столом шел, как ни странно, не о политике, а о еде. Наверное, потому, что отсутствовал комиссар Железняков, обычно все темы сводящий к классовому вопросу. Сейчас Нестор Махно допытывался у майора Османова, почему мусульмане не едят свинину и почему он, Османов, правоверный магометанин, с аппетитом употребляет сейчас эту похлебку вместе с остальными.

– Понимаешь, Нестор Иванович, – степенно отвечал Османов, отложив в сторону ложку. – Пророк разрешил своим воинам в походе есть все, что возможно, лишь бы не терять силы, а мы с вами сейчас как раз в походе. Это первое. Второе – это то, что запрет сей восходит ко временам куда как более древним, чем времена пророка Магомета. Древнейший способ длительного хранения мяса в жарких странах был следующим: его резали на тонкие ленты и высушивали в тени. Так можно было сохранить баранину, говядину, козлятину и конину. Но не свинину, которая из-за своей излишней жирности не сохнет, а гниет, становясь чистым ядом. Да и образ жизни, который ведут свиньи, изначально внушал людям отвращение. Вот и запретили – сперва иудеи, а потом и жившие рядом с ними арабы, даже прикасаться к свинье, считая, что это животное проклято, и само прикосновение к нему оскверняет правоверных. Но здесь и сейчас это не имеет никакого значения, потому что человек может осквернить себя только плохими поступками, а не тем, что он ест или пьет.

– Понятно, – кивнул Махно, и дальше ужин протекал в полной тишине.

Разведка возвратилась часов в шесть утра, приведя с собой целое стадо пленных. Все вышло даже лучше, чем предполагалось – взвод запасной 38-й бригады, выставленный перед Сальково в качестве передового заслона, ночью в полном составе улегся спать, выставив только одного часового, которого бескровно сняли головорезы Османова, придавив на шее нужную точку, после чего бедняга провалился в глубокий сон. Знаем мы эти восточные штучки по Порт-Артуру, плавали.

Когда часовой вышел из игры, казаки разоружили остальных спящих и, как выразился сержант, «произвели внеплановый подъем». Вместе со взводом был захвачен и командир второй роты, подпоручик Диан Фейзулин. А с ним еще один субъект в штатском, который был явно птицей более высокого полета. Человек этот, прихрамывающий на правую ногу и обликом своим похожий на татарина или турка, даже под костюмом в клетку и мягкой шляпой не мог скрыть своей офицерской выправки.

Майор Османов, разбуженный среди ночи, при свете электрического фонаря тут же коротко переговорил с испуганными солдатами, у которых казаки для пущей безопасности отобрали брючные ремни и срезали пуговицы со штанов. Разговор шел частью по-русски, частью по-татарски.

– Успокойтесь, – сказал им Османов в конце разговора-допроса, – ничего плохого вам не сделают. Все наши претензии не к вам, простым солдатам, а к вашему Курултаю и его самодельному правительству, возомнившим о себе невесть что и не признающих центральную власть в Петрограде. Вот с ними мы и будем разговаривать, может даже и не так любезно. Сейчас вас запрут в пустой теплушке, где есть печка, нары и фонарь. Потом будем разбираться. Все.

Майор поблагодарил разведчиков, своих головорезов и казаков за хорошую службу и отправил их отдыхать. На перроне остались только он сам, я, войсковой старшина Миронов, немного всклокоченный со сна Махно, подпоручик Фейзулин и тот странный тип в штатском костюме, который вел себя на удивление невозмутимо.

Подпоручик же удивленно крутил головой, ибо ему все вокруг удивительно и непонятно. Он косился на погоны, которые носили тут все поголовно, исключая, пожалуй, только хлопцев Нестора Махно.

Удивляли его и царящая вокруг дисциплина, а также отношения между бойцами и командирами, очень напоминавшими старую армию. А уж когда в ответ на благодарность майора сержант козырнул и заучено отрубил: «Служу России!», подпоручик и вовсе, как говорят наши коллеги из будущего, «выпал в осадок».

Кажется, майор Османов, большой знаток человеческой психики, называл такое состояние «когнитивным диссонансом». Помню свои собственные впечатления, когда я, после нашей тогдашней расхристанности, вдруг впервые оказался на палубе «Адмирала Кузнецова»…

– Подпоручик, – сказал майор Османов, устало потирая красные от недосыпания глаза, – если вы дадите мне слово офицера, что не предпримете попыток сбежать или совершить какие-то иные враждебные в отношении нас действия, то вас будут содержать под домашним арестом в одном из свободных купе нашего эшелона. Если вы откажетесь дать слово, то вас отправят под арест вслед за вашими солдатами.

– Я не понимаю, что происходит, – удивленно сказал подпоручик, – но я дам вам слово, господин майор, что не буду пытаться сбежать.

Когда поручика увели, ушел и майор Османов, забрав с собой непонятного типа в штатском – очевидно, почуял в нем что-то такое, что требует более длительного и более обстоятельного разговора без лишних глаз и ушей. А мы отправились досматривать последние утренние сны. Но поспать нам не дали.

Уже почти перед самым рассветом из Геническа на паровозе вернулись комиссар Железняков и казаки. Несмотря на усталость, они были довольны тем, что им удалось сделать. Комиссар с гордостью предъявил нам знамя отряда. Это было большое двухслойное полотнище алого шелка, отороченное золотой бахромой, и верхнюю часть его украшали написанные крупными буквами слова «КРАСНАЯ ГВАРДИЯ», и чуть ниже был прописью написан девиз: «Верой и правдой».

Комиссар Железняков рассказал, что мастерскую, шившую для богатых невест свадебные платья, они нашли довольно быстро. Хозяин сначала было заартачился. Но когда узнал, что это знамя для отряда, который уничтожил банду, терроризировавшую всю округу, то тут же подобрел и взялся оперативно выполнить заказ.

Мастерицы сидели по очереди за работой весь день и почти всю ночь. Хозяин даже поначалу отказался от денег, но тут уже уперся комиссар Железняков. Одну золотую десятку он чуть ли не насильно вручил хозяину «за материал», и еще по одной дал четырем мастерицам, трудившимся над знаменем, сказав, что это им премия «за ударный коммунистический труд».

Вот и вся история.

14 (1) декабря 1917 года. Ранее утро. Екатеринославская губерния. Станция Новоалексеевка в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.

Майор госбезопасности Османов Мехмед Ибрагимович

В толпе солдат-татар этот тип сразу бросался в глаза своей, если можно так сказать, нетипичностью. И к гадалке ходить не надо для того, чтобы понять, что не простой штатский ночевал в одной палатке с подпоручиком Фейзулиным, совсем не простой. И за крымского татарина он мог сойти только для человека, несведущего в восточных делах. И в самом деле, он походил на своих гостеприимных хозяев не более, чем я на жителя Монголии. Деланная невозмутимость пленника тоже говорила о многом.

Хорошенько подумав, я пришел к выводу, что наш гость – птица залетная и весьма интересная. Правда, прибыл он в Крым не из Франции или Британии. Так что наш с ним разговор мог быть интересным.

Я приказал морпехам отвести этого господина в специально оборудованное для подобных бесед купе и отдал еще несколько распоряжений по отряду, после чего отправился за ним следом.

Усадив пленника на сиденье, оба морпеха остались в коридоре, откуда внимательно следили за ним. Господин демонстрировал самообладание вождя краснокожих и, не говоря ни слова, продолжал смотреть в окно купе.

Я не спеша уселся на сиденье напротив него и махнул рукой морпехам, чтобы оставили нас одних.

– Уважаемый, – сказал я на языке своих далеких предков, – меня интересует ваше имя и чин в турецкой армии, а также, какое задание вы получили от своего начальства, отправляясь на территорию Советской России.

Похоже, мои слова пробили его защиту – лицо моего визави на мгновение утратило невозмутимость. Потом маска безразличия вернулась на место, но я уже понял, что не ошибся, и он именно тот, кем я его считаю.

– Уважаемый, – снова сказал я по-турецки, – я жду от вас ответа. Тем или иным путем я все равно узнаю от вас все, что мне нужно. Я, как и вы, служу в разведке, а значит, для меня не является невозможным то, что счел бы для себя неприемлемым обычный русский офицер.

– Я не боюсь пыток, – презрительно сказал мне незнакомец на довольно хорошем русском языке. – Применив ко мне силу, вы ничего не добьетесь.

– Можно обойтись и без применения силы… – Я тоже перешел на русский язык, достав из своего саквояжа коробочку с одноразовыми шприцами и ампулами, я продемонстрировал все это упрямцу.

– Вам эти вещи не знакомы, но я скажу, что сие – препарат, именуемый у нас «сывороткой правды». Один укол – и вскоре вы начнете рассказывать мне такие вещи, о которых вы давно уже и сами позабыли. Причем я вас и пальцем не трону – вы будете рады сообщить мне все новые и новые сведения о своей служебной деятельности. Но мне не очень хочется применять к вам это средство. Я надеюсь на ваше благоразумие. Тем более что сведения, которые вы так героически стараетесь сохранить, скоро мне и так будут известны. Ну, уважаемый, я жду вашего решения…

– Вы, наверное, посланец шайтана и пришли к нам из самого Джаханнама, а прислуживают вам сыновья ифритов и смертных женщин… – сказал допрашиваемый, косясь на коробочку со шпицами и ампулами.

– Уважаемый, вы ошибаетесь, – ответил я, – вы говорите с правоверным мусульманином. Но мне противно, когда то, что завещал нам Пророк Мухаммед, люди, считающие себя настоящими мусульманами, пачкают в крови беззащитных женщин, детей и стариков. И разве не сказал Пророк, что нет нам больших братьев, чем ахль аль-китаб – люди Писания: христиане (аль-насара), и иудеи (аль-яхуди), – запретив их насильно обращать в ислам? Ислам запрещает мусульманам оскорблять или покушаться на жизнь, имущество, честь и достоинство ахль аль-китаб. Скажите мне, эфенди: разве первые халифы и их полководцы опускались до резни покоренных иноверных народов? Нет, они лишь ограничивались обложением их хараджем.

– Но халифат арабов пал, пораженный их бессилием, – ответил мой собеседник, – и теперь мы, непобедимые османы, являемся его законными наследниками.

– Так уж и непобедимые, – усмехнулся я, – время побед для османов кончилось в тысяча девяносто четвертом году хиджры, в священном месяце Рамадан, разгромом армии моего тезки султана Мехмеда IV объединенной армией христиан, которой командовал польский король Ян Собесский. С тех пор армии султана терпели в войнах одно поражение за другим: от австрийцев, испанцев, русских и французов, постепенно теряя все ранее завоеванное их предками. Даже бессильные в Европе итальянцы недавно сумели отвоевать у Оттоманской порты Ливию. Слабость турок-османов оказалась порождением от их же силы, которой они упивались, подвергая побежденные народы насилию и резне. Поражает безумие ваших правителей, отказавшихся по примеру Германии и Австрии заключать мир с Советской Россией. Если так пойдет и дальше, то конец Османской империи близок, и она падет, разорванная на части когда-то покоренными ею народами.

– Возможно, вы и правы, – подумав, ответил мой собеседник, – но Энвер-паша ни за что не пойдет на перемирие с Советской Россией, пока сапоги русских солдат топчут священную землю Оттоманской Порты. Мы знаем, что ваша армия и флот разложены и не могут воевать. В ближайшее время мы, несмотря на предательство наших союзников, соберемся с силами и… – тут он осекся, понимая, что уже наговорил лишнего.

– Продолжайте, уважаемый… – Я улыбнулся: даже без «сыворотки правды» у моего собеседника развязался язык, и теперь он сам рассказывал мне то, что я от него желал услышать. – Только скажите: вашему Энверу-паше мало вернуть все утраченное османами за три последних года? Он жаждет под шумок заполучить еще и Крым, Кавказ и Тамань. Ведь так?

Турецкий разведчик кивнул мне, понимая, что теперь уже можно в открытую продолжать разговор.

– Вот видите, – сказал я, – исходя из того, в какой компании вас обнаружила наша разведка, я могу сделать вывод, что вы – один из тех турецких агентов, которых послали в Крым, чтобы, действуя через татарских националистов, оторвать полуостров от России и превратить его в вассальную Оттоманской Порте территорию, как было когда-то в стародавние времена. Осталось только выяснить ваше имя и воинское звание, а то как-то неудобно обращаться к анонимному собеседнику. Могу сообщить вам, что зовут меня Османов Мехмед Ибрагимович, и я имею чин майора государственной безопасности России.

– Вы, бинбаши Мехмед-бей, действительно посланец самого шайтана, и я отвечу на ваши вопросы, – криво улыбнувшись, сказал допрашиваемый. – Меня зовут Гасан-бей, мое воинское звание – юзбаши, по вашему капитан.

– Ну, вот и замечательно, уважаемый Гасан-бей, – сказал я, убирая коробочку со шприцами в саквояж. – Вот видите, как все оказалось просто.

– Эфенди, – неожиданно спросил Гасан-бей, – что будет со мной дальше? Если мне предстоит умереть, то я хочу попросить вас, чтобы меня расстреляли, как это подобает для офицера, а не повесили, как неверную собаку.

– Можете не беспокоиться, Гасан-бей, вы мне больше интересны живым и в добром здравии, – ответил я, и, указывая на его неловко вытянутую ногу, спросил: – Вы были ранены на фронте?

– Да, Мехмед-бей, – ответил он, – я принимал участие в боях на Галлиполийском полуострове в составе девятнадцатой дивизии. Там я и получил в колено осколок шестидюймового снаряда британского корабля во время боя за холм Чунук-Баир во время отражения вражеской атаки в заливе Сувла.

– Славное было дело, и славная у вас была дивизия, юзбаши Гасан-бей, – сказал я, – таким послужным списком можно гордиться.

– Это был настоящий кошмар, бинбаши Мехмед-бей, – с горечью ответил он, – сначала британцы засыпали холм снарядами с кораблей, потом в атаку пошли гуркхи со своими кривыми ножами кукри. А когда мы заставляли их отступить, снова заговорила корабельная артиллерия. У нас же почти не было ничего, что могло бы им ответить. Полевые пушки против дредноутов и крейсеров – это несерьезно. Я командовал сначала ротой, а потом, когда убили командира батальона, то и батальоном. Когда гуркхи все же захватили этот проклятый холм, из всего батальона оставались в живых и смогли отступить не более десяти человек. Больше года после этого ранения я валялся по госпиталям, после чего врачи признали меня полностью негодным к строевой службе. И тогда я написал рапорт о моем переводе в разведку.

– Понятно, – сказал я, – это одна из историй, которые могли бы рассказать многие офицеры всех воюющих на этой Великой войне армий. Но если вы, Гасан-бей, думаете, что это был настоящий кошмар, то это далеко не так. Настоящий кошмар еще впереди, и надеюсь, что у турецкого государства хватит ума в нем не участвовать. Впрочем, это совсем другая история. Кстати, вы лично не знакомы с командиром вашей дивизии генералом Кемалем-Мустафой?

– Нет, уважаемый Мехмед-бей, – ответил мой собеседник, – я с ним не знаком. Кто был тогда я, и кто был он? А почему вы спрашиваете?

– Потому, – ответил я, – что все надежды вашего правительства на слабость Советской России являются несбыточными. Заключив мир с Германской империей, мы уже вернули боеспособность Балтийскому флоту и приступили к наведению в стране порядка и переформированию армии. Теперь у нас на очереди Черноморский флот и Кавказская армия. Если Оттоманская Порта не желает заключения мира с Советской Россией и желает продолжить бойню на два фронта, то она будет раздавлена. Кто-то должен довести эту мысль до вашего командования после того, как «Гебен» и «Бреслау» уйдут в Севастополь, а наш флот снова появится у Босфора. А почему бы вам это не сделать? А до тех пор, уважаемый Гасан-бей, вы побудете нашим гостем.

– Мехмед-бей, – удивился он, – вы собираетесь меня отпустить?

– Не сейчас, уважаемый Гасан-бей, – сказал я, – а лишь тогда, когда мы наведем в Крыму порядок и вернем боеспособность Черноморскому флоту. Тогда продолжение вашей деятельности в Крыму станет просто бессмысленным. Я ведь уже сказал, что вы нужны мне живым и в добром здравии, и нужны вы мне как возможный парламентер, способный сообщить вашему командованию об истинном положении дел в Советской России. Впрочем, это будет еще не скоро. Пока же вас отведут в купе, специально оборудованное для гостей, подобных вам. Все, уважаемый Гасан-бей, до свиданья.

– Отведите его в четвертое купе, – сказал я вызванному дневальному морпеху.

Это купе у нас было оборудовано решеткой на окне и видеонаблюдением. Но содержание в нем было комфортным и предназначалось для лиц, с которыми нам позднее еще предстояло иметь дело.

– До свиданья, уважаемый бинбаши Мехмед-бей, – сказал Гасан-бей, неловко вставая, – я еще не знаю, кто вы на самом деле, но почему-то мне кажется, что у вас все получится. Единственная боеспособная сила в Крыму – это кайдеши Первого Крымского конного полка. Но они не выступят против России и с настороженностью относятся ко всем разговорам об автономии. Остальные же, как вы уже видели, не более чем пушечное мясо.