Текст книги "Воины Диксиленда. Затишье перед бурей"

После обеда адмирал откланялся (мол, дела), а мы с Александром вернулись в его кабинет. Первым делом хозяин налил мне в бокал восхитительного коньяка.

– Сэм, – сказал он, – Эндрю к вашим услугам в ближайшие дни. Он покажет вам всё, что вы захотите. Кстати, у нас в Константинополе живёт ещё один американский писатель. Если вы не против, то я его с вами познакомлю.

Я подумал, что чего в Америке практически нет – так это писателей, которых было бы интересно читать. В моде были скучные моралистические опусы, примерно такие, какие я высмеял в «Томе Сойере». Другие писали про индейцев и Дикий Запад, неуклюже подражая покойному Джеймсу Фенимору Куперу. Впрочем, и его произведения были необыкновенно скучными, а каждый поворот повествования был виден за версту.

Были у нас, конечно, и неплохие писатели: Вашингтон Ирвинг, Натаниэль Хоторн, Эдгар Аллан По. Но они все давно уже находились в краях, откуда даже югороссы не смогли бы их переправить в Константинополь. Разве что Герман Мелвилль, написавший две или три неплохих книжки – но его я совсем недавно видел в Нью-Йорке, где он работает таможенником.

Тем временем Александр, смотревший с улыбкой на меня, продолжил:

– Сэм, вам знаком Джордж Генри Бокер?

«Бокер был когда-то весьма неплохим драматургом», – подумал я, и спросил уже вслух:

– Но он вроде сейчас находится в Петербурге?

– Нет, – ответил Тамбовцев, – он уже здесь, в Константинополе.

– Александр, – ответил я, – Бокер – это, пожалуй, один из немногих американских писателей, с кем мне было бы интересно познакомиться…

– Ну вот и отлично, – сказал мой собеседник. – Я поговорю с Джорджем и дам вам знать, когда и где он может с вами встретиться.

Мы распрощались, и Эндрю повёз меня по достопримечательностям этого так сильно изменившегося города.

Как обычно, какая-то сардоническая жилка хотела найти что-нибудь глупое или несуразное в ситуации, в которой я оказался. Но впервые за всю мою жизнь мне ничего не приходило на ум. Разве что в голове ворочалась одна мысль: почему же так интересна моя скромная персона, и почему сам канцлер Югороссии тратит на меня половину своего рабочего дня?

Несколько статей, которые я напишу и в которых я обрисую Югороссию и ее обитателей перед американцами в выгодном свете? Не верю – это было бы слишком мелко. И зачем меня хотят познакомить с Бокером?

24 (12) ноября 1877 года. Утро. Константинополь

Игорь Синицын, капитан морской пехоты

Вчера наш «Североморск» вернулся в Константинополь из похода в Карибское море, во время которого он прикрывал транспортный конвой, состоящий из танкеров и транспорта «Колхида». Если военно-морские силы любой державы попробуют задержать суда конвоя для досмотра или, не дай Бог, ареста, нам придется препятствовать этому всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, вплоть до применения тяжелого вооружения. То же самое случится в случае попыток захватить наши суда в порту захода. Впрочем, вряд ли найдутся желающие совершить самоубийство в такой экзотической форме. Вторая битва у Саламина показала, что будет с теми, на кого мы хоть немного рассердимся. И, помимо всего прочего, мы должны, как говорят моряки, «показать флаг» – то есть напомнить всем о том, что существуют серьезные ребята под Андреевским флагом, которые очень не любят шутить.

А вообще же мы выполняем важную задачу. Наш транспортный конвой доставляет раз в две недели двадцать тысяч тонн разных колониальных товаров с Кубы, что является одной из основ экономики Югоросии. Сахар, ром, кофе, цитрусовые, сигары, табак… Как только «Колхида» становится под разгрузку, начинается большой аукцион. Говорят, что все, что она привозит, улетает прямо с причала и за немалые деньги. А что вы хотели: собственное государство – это дорогая игрушка…

В этот раз при возвращении в Константинополь всех нас – и команду «Североморска», и морских пехотинцев – ждал сюрприз: полный комплект парадной формы, пошитой по «новым» образцам.

Портной, старый грек, для примерки и подгонки мундиров и шинелей (ведь не вечно же нам болтаться в тропических морях и океанах) со всей своей оравой подмастерьев явился прямо на борт «Североморска», лишь только мы встали якорь. Приказ адмирала Ларионова: сход на берег – только в новых парадках. Я считаю, что это правильно. Константинополь – это наша столица, на нас тут смотрят иностранцы, да и перед гостями из Империи, частенько появляющимися у нас в Константинополе, позориться не след.

Парадные мундиры и шинели были черного цвета и одного покроя. На этом фоне хорошо смотрелись блестящие позолоченные пуговицы и ремни с портупеями из белой кожи. Погоны тоже были черные, отороченные цветным кантом – у плавсостава просветы и кант были золотистыми, у летчиков морской авиации – синими, а у нас, у морских пехотинцев, – красными. Кстати, погоны на моем мундире оказались украшены одной лишней звездочкой. Я сначала подумал даже, что это не мой мундир, хотя других офицеров морской пехоты, кроме меня, на «Североморске» не было. Недоумение мое рассеял капитан 1-го ранга Перов.

– Игорь, – сказал он, хитро улыбаясь, – твой это мундир, твой. Учитывая твою образцовую службу, подвиги во время Турецкой кампании, и за успешное выполнение одного секретного и ответственного задания в Карибском море адмирал Ларионов произвел тебя в следующее звание капитана морской пехоты. Поздравляю. Завтра, прямо с утра – на берег. Твоя милая тебя, наверное, уже ждет не дождется.

«Интересно получается… – подумал я, – я, кажется, начинаю делать карьеру».

Когда вокруг меня закончили хлопотать портные, я подошел к зеркалу и даже сам себе понравился. Красавчег! Строго и внушительно.

После примерки начфин выплатил нам всем, как тут принято говорить, жалование. У меня в этот раз вместе со всеми надбавками вышло сто двадцать рублей с копейками. Рубль Российской империи, который в ходу и в Югороссии – между прочим, штука очень весомая. Один рубль содержит семьдесят семь сотых грамма чистого золота и примерно равен тридцати пяти долларам США нашего времени. Достаточно сказать, что самая мелкая монета – это отнюдь не копейка, как было в советское время, а монета в четверть копейки, называемая полушкой. Только здесь мне до конца стала понятна старая русская поговорка «За морем телушка – полушка, да рубль перевоз». Короче, я теперь богатенький Буратино.

Это была уже не первая моя зарплата в местных деньгах, но старший лейтенант все ж получал поменьше капитана. Хотя мне и тогда хватало и на жизнь, и на сувениры для моей милой Оленьки. Ну как я к ней примчусь с далекой Кубы, и без подарков? В этот раз я привез Ольге изящную дамскую сумочку, яркий цветной платок, флакончик кубинских духов и серебряные серьги ручной работы. Надеюсь, ей это понравится.

На свидание с Ольгой я отправился ближе к полудню, когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Стояла редкая погода для этого времени года: безветренная, солнечная с высокой перистой облачностью, причудливо раскрасившей небо узорами. Вместе со мной сходил на берег весь мой взвод. Все бойцы были обмундированы так же, как и их командир. Различались лишь погоны.

Извозчики уже ждали катер с «Североморска» на пристани, подобно стае стервятников, рассевшихся на скалах в ожидании добычи. У таксистов всех времен и народов просто удивительный нюх на то, где и когда можно снять клиента.

Дождавшись момента, когда мои орлы рассядутся в пролетки и направятся по разнообразным заведениям сбрасывать накопившееся напряжение и деньги, я подозвал извозчика.

– Куда изволит ехать господин офицер? – спросил тот на чистейшем русском языке. – В «Жар-птицу» или в «Одалиску»?

Этот грек был явно реэмигрантом из Империи, решившим попытать счастья на родине предков после того, как та была освобождена от османского владычества. Наши власти поощряли такое явление, стремясь по мере возможностей увеличить в Югороссии количество русскоговорящего населения.

– В Госпиталь, – сказал я, садясь в пролетку, – и поживее, пожалуйста.

– Господин офицер хочет навестить раненого товарища? – поинтересовался извозчик, трогаясь с места.

– Что-то типа того, – буркнул я, поудобнее устраиваясь на мягком сидении, – мы взаимно ранили друг друга в самое сердце.

Извозчик понял, что я не расположен к беседе, и замолчал.

До госпиталя я доехал быстро – тут было всего ничего, рукой подать. Когда экипаж остановился, я протянул извозчику гривенник и сказал:

– Жди здесь. Дождешься – получишь еще столько же.

Лицо грека расплылось в улыбке. Еще бы: красная цена такой поездке – пятачок, так что «водитель кобылы» был доволен.

– Не беспокойтесь, господин офицер, – сказал он, – буду ждать столько, сколько потребуется вашему благородию.

Городовой, стоявший при входе в госпиталь, при виде меня подтянулся и отдал честь. Я вошел и осмотрелся. От бедлама, который тут творился летом, не осталось и следа. Госпиталь казался вымершим. Раненые, кроме самых тяжелых, уже выздоровели и разъехались по своим частям. Теперь тут в основном занимались хворями, одолевающими гражданское население большого города.

В приемном покое одиноко скучала медсестра средних лет.

– Вы к кому, товарищ капитан? – спросила она, окинув меня взглядом с ног до головы.

– Пожалуйста, позовите Ольгу Пушкину, – сказал я.

– А вы кто ей будете? – с сомнением спросила медсестра. – У Ольги, между прочим, есть жених.

– Я и есть тот самый жених, – ответил я.

Медсестра внимательно посмотрела на меня и всплеснула руками.

– Господи, Игорек, это ты? – воскликнула она. – Богатым будешь – я тебя в новой форме и не узнала. Оленька-то тебя уже совсем заждалась. Все дни считала до возвращения «Североморска». Иди-иди, у них сейчас занятия во втором корпусе, но они скоро закончатся.

Второй корпус – это сильно сказано, а на самом просто большая утепленная палатка, типичная для полевого госпиталя, которая после уменьшения количества пациентов резко уменьшилась и превратилась в учебную аудиторию. При госпитале работали курсы повышения квалификации врачей этого времени, а также школа медсестер, которую и посещала моя Оленька. Я посмотрел на часы. До полудня, когда должны были закончиться занятия, оставалось меньше пяти минут.

Разумеется, не было никакого звонка. Просто из-за откинувшегося полога палатки стали выбегать одетые в белые халатики девицы, года на два-три старше моей Ольги, на ходу накидывая на плечи короткие шубейки. Ольга вылетела из этой толпы, как маленький метеор, и повисла у меня на шее.

– Игорь Сергеевич! – вопила она. – Мой милый Игорь приехал!

Игорь Сергеевич Сергачев, главный хирург госпиталя и по совместительству опекун Ольги, посмеиваясь, вышел из палатки последним.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – сказал я, пытаясь отдать честь из-под повисшей на моей шее тихо повизгивающей от счастья Ольги.

– Здравствуй, Игорь, здравствуй, – улыбаясь, сказал он и строго добавил: – Пушкина, отпусти старшего лейтенанта, ты его сейчас задушишь.

Ольга ойкнула и, отпустив мою шею, тихо сползла на землю.

– Я неприлично себя веду, Игорь Сергеевич? – виновато спросила она.

– Гм, в общем, не принято так себя вести в присутствии посторонних, – ответил доктор. – Впрочем, все это из-за твоей молодости и типа душевной организации.

– Я больше так не буду… – скорчив виноватую рожицу, шмыгнула носом Ольга, – честно-честно…

Тут Игорь Сергеевич, наконец, разглядел на моих погонах новую звездочку.

– Так, тезка, – сказал он, – с новым званием тебя. Глядишь, годика через два, когда вам с Ольгой можно будет пожениться, ты уже догонишь в чинах ее папеньку.

– Не надо догонять папеньку, – капризно сказала Ольга, – все полковники старые, а я не хочу выходить замуж за старичка.

– Ну-ну, – покачал головой Сергачев, – значит, я еще молодец хоть куда – мне еще до полковника служить и служить.

– Ольга, – сказал я, щелкнув замками своего саквояжа, поставленного на вкопанную у палатки скамейку, – это тебе на будущий день рождения…

– Ой, Игорь! – воскликнула Ольга, доставая из саквояжа разукрашенный кубинскими народными узорами платок и набрасывая его на плечи. – Это все мне? Сумочка – просто прелесть! И сережки тоже очень красивые. А это что? – она держала в руках флакончик с духами.

– Это духи, – сказал я, – кубинские. Таких тут ни у кого нет.

Ольга открыла флакончик и понюхала пробку.

– А пахнет как! – сказала она, зажмуриваясь от удовольствия. – Какими-то тропическими цветами. Как мне хочется побывать там…

– Товарищ подполковник, – я обратился к Сергачеву, – пожалуйста, отпустите Ольгу со мной в город…

Доктор посмотрел на меня, потом на нее, и кивнул.

– Ладно, – сказал он, – но только до восемнадцати ноль-ноль, и не минутой позже. А ты, егоза – бегом переодеваться. В тот самый серый костюм, который тебе подарила Ирина Владимировна.

– Ой, Игорь Сергеевич, я сейчас… – Ольга схватила мои подарки, прижала их к груди и метнулась куда-то между палаток.

Пока она бегала, мы с подполковником Сергачевым коротко переговорили о текущих делах. Меня, честно говоря, удивило такое количество молодых русских девушек на курсах медсестер. Им тут, в недавнем турецком Стамбуле, просто неоткуда было взяться. Оказалось, что прибыли они сюда из России, из сиротских приютов и воспитательных домов для девочек, находящихся под патронажем главного управления императрицы Марии, которым руководил принц Петр Георгиевич Ольденбургский.

Меньшая часть из них должна была после обучения вернуться обратно в Империю, чтобы работать по специальности в больницах и родильных домах, также проходивших по этому ведомству. А остальные останутся в Югороссии навсегда, пополнив собой русское население нашего молодого государства. Я сделал себе в памяти заметку, куда следует направить орлов, желающих найти себе невесту. Ведь не каждому будут по душе гречанки или турчанки. Не буду спорить, среди них немало красавиц, но все-таки милые славянские личики как-то роднее и ближе. Надо будет поторопить моих холостяков, а то такое «хлебное» место быстро застолбят другие.

Ждать пришлось недолго: Ольга переодевалась с быстротой солдата. Не прошло и четверти часа, как она явилась перед нами, сияя как утреннее солнышко, одетая в приталенное длинное серое пальто, обтягивающее тоненькие плечи и уже явственно видную девичью грудь. В покрое его чувствовалось влияние совсем иных времен. Довершали ансамбль кокетливая серая шляпка с коротенькой вуалью и только что подаренные мною серьги. Косметики на лице был минимум, и вся по делу. Когда она подошла поближе, я ощутил тонкий, едва различимый аромат кубинских духов. Явно сказывался хорошо усвоенный Ольгой «курс молодого бойца», который с ней в свое время провела Ирина Андреева. «Молодая леди может быть пылкой и страстной, – говорила Ирина, – она лишь не имеет права быть вульгарной».

– Слушательница Пушкина к увольнительной до восемнадцати ноль-ноль готова, – полушутя полусерьезно отрапортовала Ольга. – Игорь Сергеевич, разрешите убыть в увольнение!

Доктор Сергачев только махнул рукой. Я предложил ей руку, и мы степенно начали прогулку. Сначала мы попили кофе в турецкой кофейне, а потом долго гуляли по набережной и парку у дворца Долмабахче. Когда Ольга устала и немного замерзла, я предложил отвезти ее обратно в госпиталь. И тут она выдала такое, что я чуть не упал.

– Знаешь, – сказала она мне, – до шести вечера еще есть пара часов, и мы могли бы снять номер в гостинице, чтобы отдохнуть и согреться.

– Это еще зачем? – настороженно спросил я.

– Игорь, – Ольга покраснела и внимательно посмотрела мне в глаза, – мне хочется, чтобы ты стал моим… Ты понимаешь меня?

Тут я понял, что попал в засаду, из которой мне так просто не выкрутиться. Эта чертова акселератка, начитавшись наших книжек про любовь и повинуясь африканским генам своего великого деда и бушующим в ее созревающем теле гормонам, решила резко повзрослеть, затащив меня в постель. В общем, «играй, гормон!»

В этот раз я сумел выкрутиться, но если эти попытки будут продолжаться, то… В общем, мне теперь надо быть сапером, который не имеет права на ошибку.

И самое главное – мне совсем не хочется расставаться с этим милым бесенком. Эх, быстрее бы она повзрослела…

25 (13) ноября 1877 года. 14:05. Артиллерийский полигон ГАУ под Петербургом

С Ладожского озера дул пронизывающий холодный ветер, и фейерверкеры, закончившие готовить все необходимое для опытно-показательных стрельб, теперь неуклюже переминались с ноги на ногу, украдкой покуривая и пряча озябшие ладони в рукава шинелей.

Начальник Обуховского завода полковник по Адмиралтейству Александр Александрович Колокольцев достал из кармана часы и щелкнул крышкой. Пять минут третьего. Но, как говорят в таких случаях, «начальство не опаздывает, начальство задерживается».

Но вот, кажется, и их императорское величество. На дороге, ведущей из Петербурга, показалась карета, за которой скакали казаки императорского лейб-конвоя. При виде кареты солдаты оживились, туша папироски и строясь перед орудиями непривычного для этих времен вида.

Подскакавший первым начальник лейб-конвоя флигель-адъютант царя и его личный друг граф Сергей Дмитриевич Шереметьев легко соскочил с коня и с легким поклоном открыл перед императором дверцу кареты. Его императорское величество Александр III сошел на грешную землю, величественно осмотрелся и кивнул. Выстроившиеся у орудий артиллеристы под его взглядом выкатили грудь колесом и старательно ели царя глазами. Когда еще им доведется вот так, вблизи, увидеть российского самодержца? Следом за царем из кареты вышел его новый друг, штабс-капитан Николай Арсеньевич Бесоев, командир Императорской Гатчинской роты особого назначения, не имевший, впрочем, в Российской империи никаких иных официальных чинов или должностей.

Граф Шереметьев первое время сильно ревновал своего царственного приятеля к его новому знакомому, который, казалось, овладел всем вниманием и всеми помыслами нового императора. Но потом они как-то встретились, разговорились и даже подружились.

Николай Арсеньевич оказался человеком умным, начитанным, способным с тонкой иронией рассказать о тех или иных событиях. К тому же они с Сергеем Шереметьевым сошлись во взглядах на самобытность русского народа. Окончательно сердце графа растопила подаренная ему распечатка историко-философского труда «Великая степь и Древняя Русь» ранее незнакомого Шереметьеву автора Льва Гумилева. С трудом продираясь сквозь упрощенный югоросский алфавит, Сергей Дмитриевич постепенно начал постигать всю глубину и стройность мыслей автора, так созвучных его собственным.

С тех пор граф, сам не являющийся поклонником физкультурных забав, все чаще присоединялся к посиделкам в комнате отдыха особой роты, когда выложившийся на снарядах и в борьбе, и оттого умиротворенный, император, распаренный после горячего душа, пил чай с Николаем Арсеньевичем, ведя попутно беседы на разные темы. Граф начал замечать, что три месяца непрерывных тренировок изменили императора даже внешне. Лицо его осунулось, приобрело монументальную твердость, куда-то исчез накопленный жирок, движения стали мягкими и гибкими. Александр III и ранее обладавший недюжинной силой, более стал походить уже не на добродушного русского медведя, а на такого же сильного, но смертельно опасного тигра.

Подумав об этом, граф мыслями вернулся на артиллерийский полигон. Не успел император осмотреться, как полковник Колокольцев отдал свой рапорт.

– Ваше императорское величество, – доложил он, – орудия нового строя к опытно-показательным стрельбам готовы. Разрешите начинать?

– Очень хорошо, Александр Александрович, – сказал император. – Но сначала дайте вблизи полюбоваться на ваши, как вы говорите, «орудия нового строя». Вы мне их покажете и все расскажете, а потом и постреляем вволю.

– Как вам будет угодно, ваше императорское величество, – кивнул полковник Колокольцев. – Прошу пройти за мной.

– Ой, какое маленькое… – удивился император, подойдя к орудию, стоявшему с левого края, – и как из такого «пистолета» можно стрелять?

Действительно, по высоте короткоствольная пушка вместе с противопульным щитом не достигала императору и до уровня груди.

– Очень даже можно, – пояснил Колокольцев, – это легкое пехотное четырехфунтовое орудие, сочетающее в себе свойства пушки, гаубицы, мортиры и горного орудия. За основу взят ствол четырехфунтовки Круппа, обрезанный до двенадцати калибров. Дальность стрельбы двадцатипятифунтовой осколочной гранатой, содержащей три фунта влажного пироксилина или иного взрывчатого вещества, составляет примерно четыре версты. Но для пушки, непосредственно поддерживающей пехоту на расстоянии прямой видимости, больше и не надо. Заряжание раздельное, картузное или условно гильзовое. Но пушка легко переделывается под патронный выстрел. Углы возвышения ствола – от минус пяти до семидесяти пяти градусов. Лафет однобрусный, собранный из двух П-образных профилей, соединенных распорками. Колеса малого диаметра, не дубовые, а двухсторонние штампованные стальные. Шина пока дубовая, укрепленная железной полосой. В дальнейшем мы планируем перейти на литой каучук, как только он будет производиться в достаточном количестве.

Из последних новшеств в орудии присутствуют: гидравлическое откатное и пружинное накатное устройства, закрепленные на люльке, по которой скользит ствол во время выстрела, планка Пикаттини для установки прицела и устройство для горизонтальной наводки, состоящее из поворачивающихся относительно друг друга верхнего и нижнего станков.

Горизонтальная наводка возможна в пределах десяти градусов по обе стороны от оси орудия. Вес орудия без передка – в пределах двадцати пяти пудов, а его низкий профиль, которому вы, ваше императорское величество, так удивились, делает его малозаметным для противника.

Расчет состоит из командира орудия в ранге унтер-офицера, наводчика в ранге ефрейтора, заряжающего и еще трех нижних чинов предназначенных для подноски снарядов и перекатывания пушки в бою силами расчета.

– Очень полезная пушка, – сказал граф Шереметьев. – Помню, как при прорыве через Шипку турки укрепились на высотах, а мы ничем не могли их взять, ибо стволы наших пушек не поднимались так высоко. Сколько бы наших солдатиков там полегло, если бы не помощь свыше!

– Так-так… – сказал император, сделав вид, что не заметил замечания своего друга, – скажите, Александр Александрович, наверное, при таком количестве новшеств, эта пушка трудоемка в производстве и обойдется нам слишком дорого?

– Никак нет, ваше императорское величество, – ответил Колокольцев, – большинство ее деталей – или литые из самой обыкновенной стали и требуют после отливки минимальной последующей обработки, или же штампованные, соединенные клепкой. После приобретения нашим заводом в Германии гидравлического пресса мощностью в шестьдесят две с половиной тысячи пудов, таковые работы не представляют для нас никаких трудностей. Наличие противооткатных устройств сильно снизило нагрузку на конструкцию орудия, отчего стало возможно удешевление всех остальных деталей. Единственное сложное устройство – это механизмы отката и наката. Но и они не многим сложнее, чем, например, помповые водяные насосы, которые уже освоены к производству на отечественных заводах.

– Очень хорошо, Александр Александрович, – сказал император и, повернувшись к штабс-капитану Бесоеву, вполголоса спросил: – А вы что скажете, Николай Арсеньевич?

– Реплика с германского пехотного орудия времен второй мировой войны, – едва слышно, почти шепотом, так, чтобы никто из посторонних не услышал, сказал Бесоев, – причем неплохая. Если Обуховский завод сумеет наладить их массовое производство, то вооружать этой пушкой надо пехотные и горно-егерские батальоны.

– Прямо так и батальоны? – усомнился император. – А почему, к примеру, не полки?

– У этого орудия, ваше императорское величество, – ответил Бесоев, – принцип очень простой: «Кого вижу, в того и стреляю». Чтобы избежать напрасной траты офицерского состава на формирование батарей, можно включить по одному орудию в каждую роту, подчинив расчет непосредственно ротному командиру. Там, на поле боя, ему видней, какие цели поражать в первую очередь. А для полковой артиллерии, как я понимаю, больше подойдет следующий образец.

– О следующем потом, – отмахнулся император и, указав артиллеристам на крайний левый щит, выкрашенный белым и находившийся на мишенном поле на расстоянии примерно двух верст, сказал: – А ну-ка, братцы, подбейте мне вон ту мишень.

Расчет засуетился возле орудия. Наводчик опустился на одно колено. Покрутив маховик горизонтальной наводки, он глянул в визирный прицел и потребовал чуть довернуть пушку влево. Двое подносчиков разом взялись за хобот лафета и легко повернули орудие. Тем временем командир, прикинув дистанцию, скомандовал прицел, и наводчик завертел уже другим маховиком, поднимая ствол.

Пока наводчик с командиром наводили орудие на цель, заряжающий сунул в казенник массивный тупоголовый снаряд и пропихнул его вглубь прибойником. А рядом уже стоял подносчик, держа в руках заряд – цилиндр желтоватого цвета с медным донцем.

– Постой-ка братец, – обратился к нему император, – покажи, что там у тебя такое?

– Это и есть то самое условно-гильзовое заряжание, – вместо солдата ответил полковник Колокольцев. – Заряд бездымного пороха профессора Менделеева помещается в глухой цилиндрический футляр из жесткого целлулоида, сверху на который одевается медное донце с капсюлем. Поскольку целлулоид – это та же нитроцеллюлоза, то в процессе выстрела футляр сгорает без остатка, оставляя после себя только донце, которое после замены капсюля становится пригодным к повторному использованию. К такому решению мы пришли из-за того, что в плохую погоду заряд в картузе может отсыреть. А эта пушка должна уметь стрелять и в дождь, и в снег, и по казенник в грязи. В случае использования зарядов в картузах из затвора вынимается ударник, и вместо него вставляется обыкновенная запальная трубка с вытяжным шнуром.

– Очень интересно, Александр Александрович… – сказал император и повернулся к Бесоеву за комментариями.

– Технология второй половины ХХ века применяется в автоматически заряжаемых танковых пушках калибром от сорока восьми линий и выше, – снова шепнул ему штабс-капитан. – Поскольку за ненадобностью ничего подобного мы на Обуховский не передавали, то там додумались до этой конструкции самостоятельно. Это, конечно, редко используется в малокалиберных пушках, где все равно придется переходить на унитарное заряжание. Но для гаубиц крупного калибра эта сгораемая гильза вполне подойдет.

– Понятно, Николай Арсеньевич, – сказал император, и кивнул солдатам: – Продолжайте, братцы.

Заряжающий принял у подносчика заряд, вставил его в казенник, толкнул прибойником до упора, потом закрыв затвор, взвел рукоятью спусковой механизм, и сообщил: «Готово!»

Командир дал команду: «Огонь!», наводчик дернул за спуск, орудие рявкнуло, на мгновение окутавшись быстро рассеявшимся полупрозрачным дымком. Ствол, поначалу резко отскочив назад, плавно вернулся в исходное положение. Остро запахло смесью эфира и камфары. Шагов за сто до мишени, но довольно точно по целику, вспух клуб белого дыма.

– Для учебных стрельб мы используем гранаты снаряженные черным порохом, – пояснил полковник Колокольцев. – Поражающее действие в таких случаях слабое, зато разрыв очень хорошо заметен.

Тем временем командир скомандовал: «Недолет, пять больше», наводчик подкрутил маховик, а заряжающий, открыв затвор, вытряхнул на землю звякнувшее донце. Далее все повторилось в том же порядке. Второй снаряд лег с перелетом шагов в пятьдесят. Командир дал еще одну поправку, и с третьего выстрела орудие наконец поразило цель, разнеся щит в щепки.

– Замечательно, – сказал император, ожидавший худшего. – Неожиданно сделав шаг вперед, он сказал: – Посторонитесь, братцы… – и, нагнувшись, взялся за рукояти, за которые подносчики ворочали пушку, с легкостью оторвав хобот от земли и потянув на себя, сделал шаг назад. Пушка послушно покатилась следом, будто говоря, что такому богатырю она готова отдаться хоть сейчас.

– Действительно игрушка, – сказал император, осторожно опуская хобот на землю. – Идея штабс-капитана Бесоева отдать ее пехоте прямо в роты не лишена смысла. Если будет надо, солдатики смогут эту малышку на руках затащить на любую горку, а уж она им сторицей отплатит добром. Ну, Александр Александрович, давайте посмотрим, что там у вас дальше…

– Дальше, ваше императорское величество, – ответил Колокольцев, – нормальная, если так можно сказать, четырехфунтовка Круппа, правда, измененная почти до неузнаваемости. Конструкция и технология производства аналогичны легкой пехотной пушке, за исключением того, что ствол не обрезан, а даже удлинен до тридцати калибров, и угол вертикальной наводки ограничен тридцатью градусами, углы же горизонтального наведения увеличены до двадцати двух градусов в обе стороны. Из новшеств, отсутствующих в предыдущем образце, имеются раздвижные станины, которые и позволяют так широко менять направление стрельбы без изменения положения самого орудия. Поскольку отдача при стрельбе значительно выросла, то вся конструкция пушки несколько более массивна, а противооткатные и накатные устройства более мощные. Масса орудия без передка составляет семьдесят пять пудов, но зато максимальная дальность стрельбы фугасной гранатой при этом увеличилась до десяти с половиной верст.

– Замечательно, Александр Александрович, – сказал император. – Как я понимаю, процесс ведения огня из этой пушки не сильно отличается от предыдущего варианта?

– Так точно, ваше императорское величество, – ответил Колокольцев, – не сильно.

– Ну, тогда давайте посмотрим на ваше последнее детище, – сказал начавший уже зябнуть на ветру император, указывая на массивное орудие, широко расставившее лапы станин и задравшее в небо толстый кургузый ствол, увенчанный массивным набалдашником дульного тормоза.

– Это, ваше императорское величество, – сказал Колокольцев, – сорокавосьмилинейная тяжелая полевая гаубица. Максимальный угол возвышения ствола – сорок пять градусов. Длина ствола – восемнадцать калибров. Максимальная дальность стрельбы шестидесятифунтовой фугасной гранатой составляет до восьми верст, а облегченной пятидесятифунтовой – до десяти верст. Углы горизонтальной наводки – по тридцать градусов в обе стороны. Масса орудия – сто десять пудов.

Император вопросительно посмотрел на Бесоева.

– Все орудия соответствуют требованиям тридцатых годов будущего столетия, – тихо шепнул тот. – Если еще они успешно пройдут намеченные нами полевые испытания, то будет просто замечательно. Ничего подобного ни у кого в мире сейчас нет.