Текст книги "За точкой невозврата. Вечер Победы"

20 января 1943 года, 12:35. Константинополь, дворец Топкапы, пункт временной дислокации штурмовой бригады имени Таудеша Костюшко

Капитан старого войска польского пан Бронислав Замостинский

Как пелось в одной революционной песне, «это был наш последний и решительный бой». Турки – они ведь тоже старые враги польского панства, которые пили у нас кровь, почитай, триста лет с самой битвы при Мохаче. И вот мы вместе с Красной Армией пришли сюда, в Стамбул, центр великих злодеяний павшего разбойничьего государства, и уверенно попрали его ногами. Всего десять дней понадобилось железным легионам господина Сталина для того, чтобы пройти от Андрианополя до стен древней византийской столицы, разжевав по пути полумиллионную армию, и еще три дня длился ожесточенный штурм вражеской твердыни, в котором нам пришлось применить всю нашу отвагу, умение и мощь полученного из-за Врат вооружения.

И вот зверь мертв, и мы попираем его труп своими ногами, под небом, затянутым дымом от горящих зданий, мешающимся с низко нависшими серыми облаками. Несмотря на валяющиеся вокруг тела защитников этого места и сеющийся с небес то ли дождь, то ли снег, настроение у бравого панства приподнятое и даже праздничное. Победа, панове, да еще какая победа! Сколько польских пленников в цепях прошли по этим улицам, сколько прекрасных и гордых дочерей нашего народа бесследно сгинуло в его гаремах – и теперь мы отомстили за их горе и слезы: пришли сюда, чтобы в прах доломать былые остатки злого величия. С германцами, когда они придут в себя после человеконенавистнического озверения, мы по соседству жить сможем, а вот с такими зверьми, как турки, никогда.

Полковник Долматович говорит, что, скорее всего, это последняя наша война: и в Манчжурию, громить японца, нас не позовут, и на Пиренейский полуостров, ликвидировать Франко и Салазара, тоже. Теперь же нас должны были вернуть в Польшу и распустить по домам. Но этим прогнозам не суждено было сбыться, потому что сегодня в наше расположение в сопровождении свиты, тоже слегка хмельные от одержанной победы, зашли командующий Фракийским фронтом генерал Жуков, командующий штурмовавшей Стамбул девятой армией генерал Глаголев, а также обычная в таких случаях генеральская свита. И среди сопровождавших генералов панов офицеров мы, ветераны бригады, начинавшие еще в Смоленске, с удивлением узнали нашего доброго ангела-спасителя пана Сосновского. Только теперь он уже не поручик, а майор, а появившиеся на лице дополнительные жесткие морщины и побелевший кривой шрам на щеке свидетельствовали о том, что этот достойный пан не отсиживался в штабах, а дрался в первой линии, так же, как и мы.

Завидев приближающихся генералов, наши штурмовики вскочили на ноги и стали оправляться. Полковник Долматович подал было команду «Смирно», но генерал Жуков махнул рукой, и все поняли, что разговаривать с нами будут вне строя и без чинов, как и положено с настоящими героями.

Поздоровавшись, Жуков назвал нас лучшими представителями польского народа и поздравил с победой. Ну что же, под командой этого генерала мы свою войну под Смоленском начинали, и под его же командованием в Константинополе закончили. Хороший он генерал, дельный. Будь такие командующие в чести у императора Николая, война закончилась бы еще в четырнадцатом году сокрушительным разгромом Германии и ее союзников. Уж Восточно-Прусскую операцию вместо Самсонова он наверняка провел бы на отлично.

После Жукова нас поздравил генерал Глаголев. Насколько я понимаю, в начале войны он был полковником, а совсем недавно, за Андрианопольскую операцию, был произведен господином Сталиным в генерал-лейтенанты. На мой искушенный вкус, штурм Андрианополя был сочетанием изощренного хитроумия и сокрушающей мощи, когда враг был вбит в землю, не сумев ни огрызнуться, ни даже отступить в порядке. Вся турецкая группировка (говорят, не менее трехсот тысяч) осталась там, на залитой дождем окровавленной земле древней Фракии. В прошлую Великую войну в русской армии до самого конца фронтами и армиями командовали разного рода бездари и тупицы, а на этой войне всего за полтора года из полковников-подполковников поднялась железная генеральская поросль, годная хоть на поля Армагеддона, биться со всеми силами ада.

А после генерала Глаголева с нами вдруг заговорил наш добрый крестник пан Алексей Сосновский.

– Здравствуйте, панове, – сказал он, – я майор Алексей Сосновский, когда-то принял непосредственное участие в вашей судьбе. Ветераны бригады, начинавшие воевать под Смоленском, знают меня лично, а остальным обо мне наверняка рассказывали более опытные товарищи.

Тут панство одобрительно загудело (ибо и в самом деле имя пана Сосновского было известно всем), а полковник Долматович добавил:

– Да, панове, это действительно наш ангел-спаситель, можно сказать, крестный, пан Сосновский. Подчиненное ему подразделение экспедиционных сил русских из будущего помешало германцам расстрелять нас у противотанкового рва из пулеметов и свалить это злодеяние на большевиков. А потом он предоставил нам право выбора: либо взять в руки оружие и встать в общий строй вместе с теми, кто воюет против Гитлера, либо вернуться за колючую проволоку у большевиков и за всем дальнейшим наблюдать с той стороны. Первым он обещал честь и свободу, вторым – безвестное забвение. И все это исполнилось, как и было обещано. И у нашей Польши тоже все будет хорошо, потому что друзья у нее теперь близко, а враги далеко, а не наоборот, как это было до тридцать девятого года. Лучше нашей Родине быть полноправной республикой в составе Советского Союза, чем разменной монетой в играх так называемых Великих Держав.

– У вашей Польши дела и в самом деле теперь пойдут хорошо, – сказал пан Сосновский. – Правительство в Лондоне, отказавшись участвовать в восстановлении страны и отдав подчиненным ему силам приказ на вооруженное сопротивление Красной Армии, само поставило себя вне рамок политического процесса. Теперь и в самом деле друзья Польши находятся близко, а враги далеко. Зато вы, панове, люди заслуженные и, более того, знающие, чего могут стоить маленькой стране необдуманные политические решения, вполне готовы к тому, чтобы в меру талантов подниматься по гражданской карьерной лестнице, становиться министрами и депутатами Сейма. Только тот может быть властью в своей стране, кто однажды проливал за нее кровь, если не свою, так чужую.

– Скажите, пан Сосновский, – выкрикнул кто-то из задних рядов, – а так ли это нужно, чтобы Польша становилась еще одной советской республикой?

– Нужно, – ответил наш добрый крестный. – Сейчас в вашем мире наступает, а в нашем уже давно наступило, такое время, когда маленькая страна не в состоянии обеспечить себя всем необходимым, и чем дальше, тем сильнее это положение будет ухудшаться. Сильнее всего это сказывается в военной области, ибо вооружение всегда идет в первых рядах технического прогресса, и только потом технологии, отработанные для массового применения, поступают в гражданский оборот. Вспомните свой тридцать девятый год – на каком уровне его встретила Польша, и на каком Германия. Кроме того, разве плохо быть гражданином огромной страны с возможностью без всяких виз и загранпаспортов поехать в любой ее край для того, чтобы найти себе работу по душе или поступить на учебу?

– Да, это так, – подтвердил я. – Когда Польша была частью Российской империи, у нас была такая возможность, о которой говорит пан Сосновский. Лично я, сын простого офицера, не скопившего капиталов, обучался в кадетском корпусе и Павловском училище за казенный кошт. Другие мои знакомые и соседи, что пошли по штатской части, учились кто в Петербурге, кто в Киеве, кто в Москве, а кто в Одессе, и поделались при этом немалыми людьми. Независимость, которую якобы добыл нам пан Пилсудский, была похожа на то, что нас, поляков, выгнали из общего большого дома в маленький флигель и заколотили за нами дверь.

– А как же социализм, который у нас в Польше собрались строить большевики? – прозвучал еще один вопрос откуда-то из задних рядов.

– Социализм социализму рознь, – ответил пан Сосновский. – То, что хорошо для китайца, то не понравится русскому и будет смертельно для любого европейца. И в то же время бесплатное образование, включая высшее, для всех слов населения, бесплатное медицинское обеспечение даже при тяжелых заболеваниях, построенные за счет государства новые дороги школы и больницы в количестве, достаточном для всего населения, это тоже часть системы социализма. Настоящий социализм наступает не тогда, когда в государстве истребляют всех богатых, а только после того, как в нем исчезает бесправная нищета. Это бедность может быть гордой, а нищий – он вообще как бы не человек. Так что немного социализма, вместе с добротой и человеколюбием, Польше совсем не повредят.

– Скажите, а генерал Сосновский из лондонского правительства вам не родственник? – раз дался еще один голос, обладатель которого пожелал остаться неизвестным.

– Быть может, и родственник, – пожал плечами наш ангел-спаситель. – Сосновских на свете много, и всех их не упомнишь. Но в любом случае, как говорят у нас в России, в большой семье не без урода.

– А вы, пан Сосновский, кто – поляк или русский? – спросил все тот же голос.

– Есть у меня польские корни, есть русские, – ответил наш собеседник. – А вы, позвольте узнать, пан, кого больше любите – папу или маму?

Ответом на это заявление была тишина. Действительно, если у человека имеются и польские, и русские корни, он имеет полное право одинаково любить и Польшу, и Россию.

– Панове, – опять сказал я, – это поляком, немцем, англичанином или французом нужно родиться. Особенно французом, потому что у представителей этого народа национальной спеси хватит на трех адольфов. Русским при этом можно стать, даже не имея русских корней, как пан Сосновский. Просто вы однажды заметите, что ваши однокашники и сослуживцы смотрят на вас как на одного из своих. И это будет значить, что вы стали русским, не переставая при этом быть поляком. А рядом с вами при этом могут быть такие же русские немцы, русские армяне и грузины, русские азербайджанцы и даже, бывает и такое, русские евреи, а также обычные русские, которые в трудную минуту всегда вам помогут, покажут и расскажут, что делать.

– Да, – подтвердил полковник Долматович, – когда генерал Глаголев или даже генерал Жуков ставят мне задачи, они не делают разницы между мной и командирами других частей. Также наша бригада на общем основании снабжается со складов всем необходимым, а после выполнения задачи нас не обделяют наградами. Почти у всех есть советские ордена и медали, а у многих и не по одной. Все они даны за дело, и ни одной – за красивые глаза или по знакомству.

После этих слов нашего командира панство опять одобрительно загомонило, ибо, как в самом начале нам и обещал нам добрый ангел-спаситель, экспедиционные силы русских из будущего и Красная Армия относились к нам как к равноправным боевым товарищам. Но, как оказалось, на этом разговор был еще не закончен.

– Панове, – произнес пан Сосновский, – дело в том, что я опять пришел к вам потому, что ищу добровольцев, которые ради блага Польши взялись бы за крайне нелегкий и даже опасный труд…

– Мы вас не понимаем, – сказал полковник Долматович, – ведь вы же сами сказали, что все у нашей Польши будет хорошо, и вдруг оказалось, что вам опять нужны добровольцы для тяжелого и опасного задания.

– Речь идет о Польше двадцать первого века, которая подпала под власть людей, решивших, что лучшими друзьями для них будут Америка и Великобритания, а врагом – Россия. Такое вы видели в тридцать девятом году. Но так как Россия – это не Германия, мы терпели до последнего момента, когда та Польша вместе со странами Балтии напала на союзную нам Беларусь, после чего отформатировали всех агрессоров под корень. Воевать там уже не с кем, но прежде чем возвращать польскому государству сначала возможность самоуправления, а потом и независимость, необходимо восстановить ее политическую систему, полностью разрушенную деятелями проевропейского и проамериканского рептильного толка. Если та Польша вам не чужая, панове, то вы обязательно должны откликнуться на мой призыв. Воевать там не надо, а надо стать костяком того, что и называется государством.

– И в той Польше вы тоже собираетесь строить социализм? – спросил полковник Долматович.

– Нет, – ответил пан Сосновский, – социализма мы строить не собираемся. Единственное наше требование к той Польше – чтобы это было дружественное нам государство, принимающее решения исходя из своих национальных интересов, а не из исторических комплексов или по приказу из иностранных столиц. И это все.

– В таком случае запишите в добровольцы меня, – сказал пан Долматович и сделал шаг вперед.

За ним о том же заявил почти каждый офицер, унтер или солдат. Жить в советской Польше наши товарищи не хотят, и в то же время высоко оценили доверие, которое им оказали власти России из двадцать первого века. Возможность построить самую правильную Польшу – без коммунизма, но и без дури пилсудчины, тоже стоит дорогого.

23 сентября 2019 года, полдень, город Рига, Центральная тюрьма, одиночная камера

Светлана Тихановская-Пилипчук, она же лидер «народных» масс, она же пани почти президент, она же Света-котлета

Пока мы ехали, я все прокручивала в голове, как предстану перед Лукашенко. Это были просто какие-то навязчивые мысли. Я воображала себе его, наполненного злобным торжеством. Он будет читать мне нравоучения, при этом тонко глумясь, и его сатрапы будут стоять рядом с каменными выражениями лиц, уже не воспринимая меня как жильца на этом свете. Что мне делать тогда? Будет ли у меня шанс на помилование? Может, броситься к нему в ноги и умолять о пощаде? Нет, это бесполезно. Он спит и видит, как мне выносят смертный приговор… Предвкушает, потирает руки… Все холодело у меня внутри при этих мыслях.

Погруженная в тоскливые раздумья, я не следила за дорогой. И каким же облегчением было узнать, что меня везут не в Минск! Вместо этого мы оказались в Риге. В Риге, в которой русские уже вовсю деловито устанавливали свои порядки. Нас привезли, конечно же, в Центральную тюрьму, где раньше сидели разные враги европейской демократии и российские агенты. Теперь их всех с почетом выпустили, а в их камеры напихали тех, кто с таким удовольствием пожимал мне руку – разного рода чиновников Латвийской республики, общественных активистов, и даже некоторых депутатов Европарламента, кто не успел убежать по морю или уехать на автомобиле. Такая вот ирония судьбы настигла всех этих людей, которые даже в страшном сне не видели для себя такого будущего… Когда меня вели по коридорам этого заведения, мне встречались их некогда холеные сытые лица, на которых теперь запечатлелись изумление, досада и страх. Какими же они были жалкими! Они и на людей-то не были похожи, а напоминали злобных кукол.

И вдруг я подумала: неужели и я выгляжу как злая кукла? Неужели и я – такая же отталкивающая, отвратительная ведьма? Но здесь не было зеркал, чтобы убедиться в этом. Какие зеркала в тюрьме? Арестантам они ни к чему, потому у них больше нет своей жизни. Их удел – горестные размышления о своей судьбе…

Но я немного воспряла духом. Самое главное – меня не отправили к Лукашенко! По сравнению с перспективой быть казненной существование в камере казалось мне теперь не таким уж и страшным – я испытывала такое чувство, будто прошла по краю пропасти. Но почему меня привезли именно сюда? И что меня ждет? Впрочем, я не сомневалась, что скоро получу ответы на эти вопросы.

Меня беспокоило, что станет с детьми. Но сажать их со мной в одну камеру не стали. По прибытии в Ригу их отделили от меня и передали на руки женщине в военной форме, сказав, что она доставит их к моим родителям в поселок Микашевичи, так как тюрьма – не место для маленьких детей. И я им поверила. Есть у людей Путина репутация, что они и сами не врут, и другим не дают.

Больно было разлучаться с кровиночками, зная, что мы, возможно, никогда больше не увидимся. Тем не менее я постаралась держать себя в руках и как могла приободрила их, и даже заставила себя улыбнуться, прощаясь. Я сказала, что скоро приеду к ним. С этого момента душа у меня была за них спокойна. Зла им не причинят, а мои родители о них позаботятся.

Меня поместили в одиночную камеру. Дни шли за днями, а обо мне словно забыли. Я проводила время, лежа на этих самых… на нарах, и все думала о своей жизни и гадала, чего ожидать дальше. В безделье, в полной изоляции и от людей, и от информации, это было единственное доступное занятие. Несмотря на неопределенность, все больше ко мне приходило убеждение, что самое страшное со мной уже не случится. Однако при этом я догадывалась, что не просто так меня оставили здесь, а не отдали на расправу…

Что интересно – я стала с аппетитом есть. А здесь кормили очень даже неплохо. Не такими изысканными блюдами, конечно, как на европарламетских обедах, но и не этой… не баландой. Я, правда, не очень хорошо представляю, что такое баланда, но вот этот красивый борщ и гороховая каша с кусочками мяса, что сегодня принесли на обед, явно не имели с ней ничего общего. Когда-то в детстве мама кормила меня похожими блюдами… Потом я отвыкла от такого. И никто не догадывался, что на самом деле я не умею готовить никаких котлет… Пожарить – да, смогу, но возиться с готовкой мне никогда особо не нравилось. Я, собственно, так и не успела стать хорошей домохозяйкой. Этот образ мне навязали – с тем расчетом, чтобы «стать ближе к народу», чтобы во мне видели обычную женщину. А мы с мужем заказывали еду в ресторанах. В крайнем случае, покупали хорошие полуфабрикаты. И я уже задолго до своей «карьеры» забыла вкус обычного борща…

Теперь заботиться о фигуре уже было ни к чему, поэтому я съедала все то, что приносили, грустно подсмеиваясь над собой. Щечки мои, кажется, уже снова заметно округлились, что так нравилось моему «электорату». И вообще, физически я чувствовала себя прекрасно, про себя с иронией называя свое заключение «курортом». Не было никакого смысла изображать замученную узницу. Кому теперь нужен этот спектакль?

Выводили меня и на прогулку. Причем в одиночестве. Никто со мной при этом не разговаривал, впрочем, я и не искала общения. На допросы меня также не вызывали.

И эта двухнедельная неопределенность, несмотря на отсутствие какой-либо угрозы, меня изрядно беспокоила. Сколько это еще будет продолжаться? Чего они хотят добиться от меня? А в том, что им от меня что-то нужно, я не сомневалась – недаром они не отдали меня в лапы Лукашенко… Но что именно? Моих далеко не гениальных мозгов явно не хватало для того, чтобы строить хоть какие-то предположения.

Я догадывалась, что, возможно, меня, как это у них называется, «маринуют». Доводят до той кондиции, чтобы я согласилась на что-то… А я… я уже была на все согласна. Лишь бы не Минск, лишь бы не смертная казнь. О чем бы они ни попросили, я это сделаю. Я – послушная девочка… Вся моя жизнь – это следование по указке других, более сильных и влиятельных.

Однако эти надежды сменялись периодами уныния, когда все рисовалось мне в мрачных тонах. А что если они просто решили меня здесь «сгноить»? И это такое изощренное издевательство?

Морально я готовила себя к этому. Но все во мне противилось мысли о том, что я больше не увижу белого света, не обниму своих детей. Я всегда боролась за пресловутую «свободу», но оказалось, что для счастья человеку надо так мало… Разве мы плохо жили? Но проклятый перфекционизм и глупое тщеславие затмили мне разум. Я была уверена, что ничего подобного нынешнему положению со мной никогда не случится – это просто не могло прийти мне в голову. Мне в уши лили сладкие речи, улыбались, воодушевляли, внушали мне, что я королева и обладаю каким-то влиянием. И я им верила… Я не видела истинный облик этих людей… А он вот такой – как у тех арестантов, что сидят со мной по соседству. Но ведь я не такая! Я просто глупая баба! Конечно, за глупость тоже надо платить. Но это единственное мое прегрешение. Я не имею ничего общего с этими людьми! Они мне отвратительны. О, если бы я могла надеяться когда-нибудь выйти из этих мрачных застенков! Я бы научилась готовить котлеты… Я бы сама варила борщи… Я готова жить скромно и незаметно, лишь бы быть на свободе, со своими детьми! А муж… Странно, но я ничего к нему уже не чувствую. Он стал каким-то ненастоящим для меня. Я влюбилась в него когда-то, но все то, чем он меня увлек тогда, оказалось пшиком. Он был самонадеян и нагл, и меня заразил этим же, и обрек на беду. На самом деле я не хотела бы его больше видеть…

И вот сегодня меня наконец вызвали на допрос. Очевидно, ОНИ сочли, что я достаточно созрела для этого. С трудом сдерживая волнение, я в сопровождении суровых конвоиров отправилась туда, где должна была решиться моя судьба… По привычке я подумала о том, хорошо ли я выгляжу, но тут же мне поняла всю нелепость столь суетных забот. Им плевать на мой вид. Я для них – лишь материал, с которым предстоит работать. И уж точно не стоит рассчитывать на улыбки, рукопожатия и обнимашки. В этом Новом Мире я отныне нерукопожатная персона.

В кабинете, куда меня завели, висел портрет Дзержинского. Я поежилась при взгляде на него – слава «Железного Феликса» дожила до наших дней, и, наверное, будет жить в веках.

Офицеров контрразведки было двое. Один, в форме российского образца, назвавшийся полковником Семенцовым, был высоким и широкоплечим мужчиной. Второй, одетый в униформу Красной Армии, представился подполковником Голышевым – он был невысок, коренаст и брит наголо, так что голова сверкала будто бильярдный шар. Вроде, на первый взгляд, эти оба ничуть не походили друг на друга, но если присмотреться… если присмотреться, то они имели очень много общего, словно два брата-близнеца. А Дзержинский был третьим, старшим братом – казалось, он с внимательным одобрением следит за тем, чтобы его заветы исполнялись.

– Ну что, Светлана Георгиевна, – начал полковник Семенцов, оглядывая меня с ног до головы, будто сканируя, – как, нравится вам ваше положение?

Говорил он добродушным тоном, но глаза его были холодны и проницательны; казалось, он знает мои мысли наперед.

– Нет, – ответила я, опустив взгляд, – мое положение мне не нравится, но, как я понимаю, у меня нет возможности его изменить.

– Почему же, – хмыкнул подполковник Голышев и даже улыбнулся, – такая возможность у вас есть…

Его слова заставили меня вздрогнуть. Я внимательно вглядывалась в лица этих двоих, пытаясь понять, не шутят ли они, и, наверное, они увидели в моем взгляде безумную надежду.

Кажется, они быстро переглянулись между собой, после чего подполковник Голышев продолжил:

– Дело в том, Светлана Георгиевна, что мы знаем про вас все, что вы знаете о себе сами, плюс, по долгу службы, то, о чем наивная деревенская простушка вроде вас обычно даже не догадывается.

Это была такая точная характеристика моей сущности, что я чуть не разрыдалась от унижения. Наивная деревенская простушка… Вот кто я. И пора это уже признать наконец. Мне все равно уже больше не блистать с европейских трибун. Хватит в моей жизни лицедейства… Да пусть они хоть кем меня назовут – это будет правда… Да, правда – и поэтому мне от этих сказанных ими слов стало даже как-то легче: я поняла, что во мне не подозревают то, чем я не являюсь. К тому же в их тоне я не услышала никакой насмешливой снисходительности или издевки… Они как будто даже жалели меня за то, что я такая дурочка.

Они молчали и словно ждали от меня чего-то.

– И… что же я должна вам сейчас рассказать? – бодрясь, спросила я.

– Все! – хлопнул рукой по столу подполковник Голышев. – И не нам, а граду и миру. Умели публично гадить, Светлана Георгиевна, учитесь так же публично каяться. Мы знаем, что вы – не более чем кукла-марионетка, и в то же время ослица, бежавшая за подвязанной перед носом морковкой, поэтому наказание вам не может быть особо суровым. Или вы предпочитаете отправиться в руки вашего президента, чтобы он мог продемонстрировать на вашем примере свою жгучую мстительность?

– Нет, – сказала я, привычно вздрогнув при упоминании своего заклятого врага. – Я этого не хочу… Этот в самом деле способен замучить, отрывая руки и ноги.

Эти двое снова переглянулись, очевидно, более чем удовлетворенные моим ответом.

– В таком случае, – сказал подполковник Семенцов, откидываясь на стуле с чувством исполненного долга, – вас сейчас отправят в камеру и дадут вам бумагу и авторучку. Вы сядете, подумаете и напишите нам исповедь на заданную тему «Как я дошла до жизни такой». Мы прочтем ваш литературный труд, и если он в целом совпадет с тем, что мы знаем из других источников, вас будет ждать встреча с журналистами в присутствии камер. Потом – суд и, с учетом обстоятельств, недлинный срок в российской тюрьме во вполне гуманных условиях, возможно, с освобождением по УДО. А если ваш рассказ не совпадет с данными нашей разведки, то вы поедете в Минск в гости к Александру Григорьевичу, откуда уже не вернетесь. Я достаточно конкретно описал перспективы?

– Достаточно, – сказала я, энергично кивая, – я согласна.

Сердце мое неистово колотилось ликованием и радостью. Я не могла поверить… Недлинный срок? Освобождение по УДО? Неужели… неужели я действительно это слышу? Да разве я могла предположить такое?! Я думала, что лучшим для меня исходом будет пожизненный срок. А теперь получается, что мне всего-то надо быть предельно честной… И тогда можно надеяться, что все у меня еще наладится… пусть и не сразу.

И вот я снова в своей камере, а передо мной стопка бумаги… Я взялась за ручку и написала первое слово: «Я…». Рука моя дрожала. Быть честной! Я буду честной. Я все расскажу. Все как есть, всю правду. Мне есть много что поведать миру. Мне не придется даже задумываться и выжимать из себя слово за словом. Ведь правду говорить легко и приятно – и не ту «правду», которую мне прежде диктовали, а самую настоящую. Правильно они сказали – это будет покаяние. Не наигранное, с целью спасти свою шкуру, а настоящее.

Ведь у меня было достаточно времени поразмыслить обо всем. Как удивительно: достаточно было провести две недели в изоляции – и я услышала сама себя. Я поняла себя. Я узнала и признала себя – ту, настоящую. Которая была глубоко спрятана под наносным навязанным мне образом. И еще я с удивлением обнаружила, что испытываю что-то вроде благодарности к тем людям, что сделали мне такое предложение. Это именно предложение, а не сделка. Ведь кривить душой мне не придется…

Я ведь и вправду раскаиваюсь. До этого я жила в мире лжи и лицемерия, но просто не хотела этого признавать – иначе я считала бы себя ничтожеством. Будучи однажды захваченной течением, я плыла по мутным водам, воображая, что это увлекательное путешествие. Но великолепный корабль оказался гнилым изнутри, и вот он потонул и увлек в пучину тех, на кого я равнялась, подражая им и считая их сильными мира сего. И меня бы утянуло с остальными, но мне бросают спасательный круг бывшие враги, показывая свое великодушие. И я принимаю помощь. Меня ждет последняя минута славы… И я воспользуюсь ею сполна. И тогда, быть может, поутихнут проклятия в мой адрес, и однажды я обрету долгожданный покой где-нибудь в тихом месте, где никто не будет указывать на меня пальцем и припоминать былые прегрешения… Как хочется верить, что мы с детьми еще будем счастливы! Может быть, и мне найдется место в этом новом мире? Ведь мой единственный недостаток – это то, что я дура…

25 сентября 2019 года, 14:15. Словакия, Братислава, Дворец Грассалковичей (Президентский дворец)

Присутствуют:

президент Словакии – Зузана Чапутова

премьер-министр – Петер Пеллегрини

министр обороны – генерал в отставке Петер Гайдош

министр иностранных и европейских дел – Мирослав Гайчак

министр финансов – Ладислав Каменский

министр сельского хозяйства – Габриэла Матечна

министр окружающей среды – Ласло Солимош

министр по инвестициям и информационным технологиям – Ричард Раши

министр внутренних дел – Дениса Сакова

министр экономики – Петер Жига

министр транспорта, строительства и регионального развития – Арпад Ерсек

министр юстиции – Габор Гал

министр труда, социальных дел и семьи – Джон Рихтер

министр образования и науки – Мартина Любева

министр культуры – Любица Лашшакова

министр здравоохранения – Андреа Калавска

Данное заседание кабинета министров в присутствии президента собралось по чрезвычайному поводу. В шесть часов утра перегруппировавшиеся в Закарпатье советско-российские войска без единого выстрела по трем дорогам вторглись на территорию Словакии. И в первых рядах наступающих частей катится вперед словацкая мотопехотная бригада (бывшая Быстрая дивизия), которой командует герой словацкого национального восстания дивизионный генерал Августин Малар. И тут же, рядом с ним – Ян Голиан и Рудольф Виест. В прошлом этого мира эти два словацких генерала погибли, сражаясь против немцев с оружием в руках, а Августина Малара пленили и замучили в концлагере Маунхаузен. Но по ту сторону Врат история обернулась совсем по-иному: все трое национальных героев остались живы и здоровы, а Августин Малар еще и получил советский орден Суворова за то, что перевел подчиненную ему словацкую пехотную бригаду через линию фронта, что называется, не замочив ног. А впереди наступающих по соцсетям и через иные каналы распространения информации птицей летит манифест, гласящий, что война ведется не против Словацкой республики, и уж тем более не против словацкого народа, а исключительно против людей, которые впереди словацких национальных интересов поставили завиральные требования брюссельской бюрократии и вашингтонской плутократии.

В Словакии на тот момент власть была о двух головах, которые если не ненавидели, то недолюбливали друг друга. Словацкая президентка Зузанна Чапутова была ушиблена либеральными идеями, еврооптимизмом, «защитой» окружающей среды и борьбой с «коррупцией». Полный набор свойств, отличающих тех безумных деятелей, которых заморские американские хозяева начали приводить к власти в европейских странах примерно с середины двухтысячных годов. Правительство, напротив, было сформировано трехчленной коалицией из социал-демократов, национальных консерваторов и умеренно правых либеральных консерваторов, по большей части представлявших венгерское меньшинство. Это бесцветные борцы за все хорошее против всего плохого, при всех своих недостатках, все же в первую очередь пеклись о национальных интересах.