Текст книги "Дом скитальцев (сборник)"

Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил спину, мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий день. Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие утра. Синицы орали так звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из стеклянных иголочек. Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался под каблуком, и хотелось искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в воду. Купание!.. О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к Суру, поднимать тревогу.

Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на подъеме. Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону, не навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.

И правда, от остановки открывалась панорама: прямо по шоссе – дома и водокачка Синего Камня, левее – лес и пруды с песчаными берегами, потом лесопарк и, наконец, весь наш городок как на блюдечке. Три продольные улицы и пять поперечных, завод тракторного электрооборудования, элеватор, молокозавод – вот и все. Мне, как всегда, стало обидно. Люди живут в настоящих городах, с настоящими заводами, а наш – одно название что город. Это электрооборудование делают в четырех кирпичных сараях. Правда, молокозавод новый, хороший.

Я стал поворачиваться дальше, налево, обводя взглядом круг. По той стороне шоссе тянулись поля и пруды совхоза, перелески и дальше гряда холмов, уходившая за горизонт. Их я нарочно приберег напоследок, потому что на ближнем холме стоял радиотелескоп. Он был отлично виден – плоская чаша антенны на сквозной раскоряченной подставке. Антенна тоже сквозная, она только казалась сплошной и маленькой, с чайную чашку. На самом деле она была почти сто метров в диаметре, нам говорили на экскурсии. Под телескопом белели три коробочки: два служебных корпуса и один жилой, для научных сотрудников. Забор казался белой ниточкой, огибающей холм. Здорово! Очень хотелось увидеть, как телескоп поворачивается, но чаша неподвижно смотрела в небо, и ее огромная тень неподвижно лежала на склоне. Я загляделся, а тем временем приблизился автобус. Маленький, синий, с надписью: «Служебный». Не стоило и руку поднимать, этот автобусик был с радиотелескопа.

И вдруг он остановился. Дверцу даже открыли и крикнули: «Садись, мальчик!»

Я не стал бы рассказывать так дотошно про автобус и дорогу в город, если бы не Вячеслав Борисович. Он ехал в этом автобусе, он меня и посадил: водителю и Ленке Медведевой это бы и в голову не пришло. О нем я знал, что он научный сотрудник с радиотелескопа. Довольно молодой, светловолосый, в сером костюме. Приезжий. Их там было человек десять приезжих, остальные местные, как Ленка Медведева – радиотехник.

Вячеслав Борисович вел себя не по-начальнически. Он смеялся все время, подшучивал надо мной: почему я такой красный и взъерошенный и что я делал в лесопарке в учебное время? Я как-то растерялся и грубо спросил:

– А вы зачем в рабочее время катаетесь?

Он захохотал, хлопнул себя по ноге и воскликнул:

– Вопрос ребром, а? А знаешь ли ты, что такое нетерпение сердца?

Я покачал головой.

– На почту пришел пакет, – сказал он нежно. – Голубенький. Ты можешь не улыбаться. Настала моя очередь. И нетерпение сердца велит мне получить голубое письмо немедленно. В самое рабочее время. – Он потер ладони и притворно нахмурился. – Но оставим это. Хороши ли твои успехи в королеве наук – математике?

Я сказал:

– Не особенно.

Вячеслав Борисович мне страшно понравился, и мы очень весело доехали. Даже Ленка вела себя как человек. Понимаете, эти девчонки, едва наденут капроновые чулки, начинают на людей смотреть… Ну, как бы вам сказать? У них на лицах написано: «Нет, ты не прекрасный принц и никогда им не будешь». Но веселый нрав Вячеслава Борисовича действовал на Ленку Медведеву положительно. Она улыбалась всю дорогу и сказала на прощание: «Будь здоров, привет Симочке». Симка – это моя сестра, старшая.

Меня высадили на углу улицы Героев Революции, наискосок от тира, и я перебежал улицу, спустился в подвал и дернул дверь оружейной кладовой. Она была заперта. Все еще надеясь, что Степка в зале вместе с Суреном Давидовичем, я метнулся туда.

В стрелковом зале было темно, лишь вдалеке сияли мишени. Резко, сухо щелкали мелкокалиберные винтовки – трое ребят из техникума стреляли, Сурен Давидович сидел у корректировочной трубы, а Степки не было.

Когда я пригляделся в темноте, обнаружился еще Валерка – он махал мне со стопки матов. Сурен Давидович проговорил, не отрываясь от трубы:

– Зачем пришел?.. Хорошо, Верстович! – Это уже стрелку.

Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи с любым делом или просто так. Только не во время работы. Сур – замечательный тренер и сам стреляет лучше всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не астма, я в этом убежден.

– Восьмерка на «четыре часа», – сказал Сур. – Дышите, Ильин, правильно.

Я спросил у Верки:

– Давно стреляют?

– Только начали, – прошептал Верка. – А Степка где?

– Помолчите, гвардейцы, – сказал Сурен Давидович. – Хорошо, Ильин! Бейте серию с минимальными интервалами!

Я сам видел, что тренировка началась недавно – мишени чистые. Значит, Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.

– Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!

Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:

– Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности…

Он внимательно покосился, кашлянул, встал:

– Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй…

Верка, счастливый, кинулся к трубе, а мы вышли в коридор. Мне казалось, что Сурен Давидович очень рассержен, и я стал торопливо, путаясь, рассказывать:

– Степка уехал на новом такси из лесопарка, а в такси сидели шпионы…

– Какие шпионы? – спросил он. – Откуда шпионы?

Я вернулся к началу – как шел и увидел Федю-гитариста. Сур слушал вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре. Я заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня. Сурен Давидович повернулся ко мне:

– Что-о? Тоже схватился за сердце?

– И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!

– Подумай только, не все… – пробормотал он. – Рассказывай, Лешик, рассказывай.

Я рассказывал, и мне становилось все страшней. В лесопарке я на четверть – да что, на десятую так не боялся. Там мы были вместе. А где сейчас Степка? Я боялся, здорово боялся.

Когда я закончил, Сур проворчал:

– Непонятная история… Лично мне Киселев был симпатичен.

– Федя? Еще бы! – сказал я. – А теперь видите, что получается!

– Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? – Он покосился на дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял…

– Оружие в нем, а в платке патроны! – завопил я. – Сурен Давидович! А на шее автомат, на гитарном шнуре!

– Лешик, не торопись. Оружие? – Он вел меня за плечо к кладовой. – Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто не нужно оружие. Пистолетик, может быть… Но маленький, маленький. Бандит, грабитель – другое дело.

– Шпиону и оружие не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут: бесшумный пистолет, авторучка-пистолет…

– Авторучка – понятно, – говорил Сур, входя в кладовую. – Маленький предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через пень-колоду… Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже покойник… Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.

Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали: Верка путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:

– А что? Тревога? Вот это да!

Сур уже написал записку. Он сказал:

– Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом, ни в коем случае не по дороге. Так? – (Я кивнул.) – Так. Вот что я написал заместителю начальника милиции капитану Рубченко: «Дорогой Павел Остапович! Ты знаешь, я из-за болезни не могу выйти „на поверхность“. Очень тебя прошу: зайди ко мне в тир, срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен». Валерик, беги. Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих – дежурному по отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе полчаса срока… нет, двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся.

Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал:

– Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!

Мы вылетели «на поверхность» и припустили по дворам. Что я мог успеть за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция – на улицу Ленина, но двор у них один, общий с универмагом и химчисткой.) У нас есть правила, как вести себя при «тревоге». Сегодня я объявил ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен Давидович никогда не приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали, как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры кончались. Сур становился командиром. Мне было приказано двадцать минут разыскивать Степку, а Верке – передать записку и возвращаться. Значит, я не должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести милицию на след. И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем я иду на почту.

…Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел к школе лицом, а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.

Ударила стеклянная дверь. Пахнуло сургучом, штемпельной краской – нормальный запах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые хватались за сердце. Сунул руки в карманы и оглядывался, будто хочу приобрести марку.

Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В самом деле, черта ли ему в этой почте!.. Кто-то оглянулся на меня. Пришлось для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой «Начальник отделения связи», второй работал на аппарате, трещал, как пулемет. Рядом с окошком, в котором продавались открытки, висело объявление, написанное красным карандашом: «Объявление! До 16:00 сего числа междугородный телефон не работает, так как линия ставится на измерение». «Как они ее будут мерить, эту линию?» – подумал я, взял свою открытку, и тут мне навстречу открылась дверь и вошел Федя-гитарист. Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне…

Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать – смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:

– Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот?

Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамаре Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:

– Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя своей молодости… – и всякую такую дребедень.

Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом – что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.

Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?

– А, пацан! – сказал Федя. – Получи конфетку.

Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке – тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри – настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки! Зачем?! Вот дьявольщина!

А Суру я забыл рассказать про конфеты!

– Это вам, Тамар Ефимовна, – сказал Федя и подал ей такую же конфету.

– Вам… прошу вас… угощайтесь. – Он обошел все окошки, все его благодарили.

Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.

– Тетенька Тамара Ефимовна, – проныл я, – открытку я испортил, – и показал ей смятую открытку.

– Так возьми другую открытку, цена три копейки, – услышал я.

Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другого кармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника:

– Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! – Это уже старшему телеграфисту. – И вам одну. – Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правого кармана…

– Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!

– Тетенька, у меня денег больше нет, – с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать: «Не ешьте!» До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду. Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей…

– Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку…

Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.

– Вот какой! – сказала Тамара Ефимовна. – Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?

Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей машине.

Федя обмахивался конвертами, как веером.

– Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена… – Он приглядывался ко мне очень внимательно.

Я начал отступать к двери, бормоча:

– Симке, по справедливости… Одну мне – одну ей… Сестре, Симке…

Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.

Девушка, подающая телеграмму, покраснела – ей было стыдно за меня. Федя сказал:

– Держи, семьянин, опля!

Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на линолеум.

В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное: будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на секунду или две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.

Кто-то проговорил: «Очень нервный ребенок». Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Бам! – ударила дверь.

Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.

А за стеклом почти уже все двигали челюстями, жевали проклятые конфеты. Даже толстый телеграфист – я видел, как он сунул карамельку за щеку.

Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.

Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет. Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине каморки.

– Гитарист раздает отравленные конфеты! – выпалил я. – Вот!

Сур выключил бритву.

– Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся…

Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же врезал мне между лопаток.

– Отстань, Краснобровкин! – зарычал я. – На почту он пришел и раздает конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом – не знаю.

– Опять почта? Сегодня слишком много почты. – Сур взял развернутую конфету, посмотрел. – Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай посмотрим другую. – Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: – Лешик, Лешик! Ты горячка, а не следопыт… – Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.

Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфетку в две одинаковые бумажки.

– Кот в сапогах, – сказал Сур. – Автомат на фабрике случайно обернул дважды.

Ох я осел!.. Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим – и мне тоже – хорошие? Но я-то, я, следопыт!.. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно кот в сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка»? Сапоги плохо нарисованы – не то лапки черные, не то сапоги. «Попался бы мне этот художник!..» – думал я, рассказывая о происшествиях на почте.

Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то, как я умирал. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал – наверно, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было.

Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок.

– Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана – по выбору. Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет… Хорошие дела…

– В левом отравленные! – страшным шепотом заявил Верка. – Точно, дядя Сурен!

– Не будем торопиться. – Он включил бритву. – Романтика хороша в меру, гвардейцы. – (Ж-ж-ж-жу-жу… – выговаривала бритва.) – Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.

– Шпионы! – сказал я. – Тут не до романтики.

Он выключил бритву.

– Скажи, а я, случаем, не шпион?

– Вы?

– Я. Живу в подвале, домой не хожу, даю мальчикам странные поручения. Подозрительно?

– Вы хороший, а они шпионы, – сказал Верка.

– Никто не имеет права, – сердито сказал Сур, – обвинить человека в преступлении, не разобравшись в сути дела. Поняли?

– Поняли, – сказал я. – Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же так, предполагаем просто.

– Не юрист? Вот и не предполагай. Если я скажу тебе, что, возможно – понимаешь, возможно, – Киселев затеял ограбление? Горячка! Ты будешь считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лешик.

– Вот так так! А что можно?

– Изложить факты Павлу Остаповичу, когда он придет. Только факты. Долгонько же он…

Верка сказал:

– Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.

Сур посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет Степку лучше, чем милиция?

Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, а сам пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, высматривать капитана Рубченко. Я от волнения стал надраивать пистолет, только что вычищенный Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.

Он был прав: в пеньке хранится оружие, с конфетами передаются, предположим, записки, но почему все хватались за сердце?

И тут Верка промчался в тир с криком:

– Дядя Сурен, дядя Павел пришел!

Павел Остапович Рубченко – друг Сура. Раньше они дружили втроем, но третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович был вроде частью Сура, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел, большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко надевал форму.

– Здравия желаю, пацан!

– Здравия желаю, товарищ капитан!

– Какие у вас происшествия? Пока вижу – проводите чистку оружия. Опять школой пренебрегаешь?

– У, такие происшествия!.. Вы Степку не видели?

Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул в сторону тира и покачал пальцем. Сур сказал: «Вас понял» – и позвал меня оттащить винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно, уже известно кое-что… Я выскочил, бегом потащил винтовки. Сур даже чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка, в случае чего, откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Я уселся так, чтобы видеть двор через окно. Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил свой астматол и показал на меня:

– Вот наш докладчик.

Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему, каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать какого-то пацана.

– Алеша – серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста. – И открыл свой блокнот.

Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще. «Где же Степка?» – колотило у меня в голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови. Когда я добрался до разговора о конфетах – первого, еще на проселке, – хлопнула входная дверь и в кладовую влетел Степка.

Мы закричали: «Урур-ру!» Сурен Давидович всплеснул руками. Степан порывался с ходу что-то сказать и вдруг побелел, как стенка. «Что за наваждение! – подумал я. – Упустил он гитариста, что ли?»

Степка встал у двери, уперся глазами в пол – как воды в рот набрал. Таким белым я его еще не видывал.

Наверно, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что. Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.

– Набегался хлопчик, – ласково сказал Рубченко. – Вода не холодная в графине? Напьешься холодного, раз-раз – и ангина!

Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно – он заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка хороший, только чудной.

Сурен Давидович сказал:

– Степа принимал участие в этом деле. – (Рубченко кивнул.) – После Алеши он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?

Степка пробормотал:

– Как скажете, Сурен Давидович.

Кое-как я продолжал говорить, а сам смотрел на Степку. Они с Суром сидели напротив света, так что лица не различались. Я видел, как Сур подал ему винтовку и шомпол, придвинул смазку. Сам тоже взял винтовку. И они стали чистить. Степка сразу вынул затвор, а Сур, придерживая ствол под мышкой, открыл тумбочку и достал пузырек с пилюлями против астмы. Я в это время рассказал про пустую поляну и про следы в одну сторону, а Рубченко кивал и приговаривал:

– Так, так… Не было следов? Так, так… Подожди, Алеша. – Он повернулся к Степке. – Ты, хлопчик, до самого города проехал в такси?

Степка сказал:

– До места доехал.

– Куда же?

– Въехал в ваш двор, со стороны улицы Ленина. Через арку.

– Они тебя обнаружили?

– Я спрыгнул под аркой. Не обнаружили.

– Молодец! – горячо сказал Рубченко. – Ловко! Проследил, что они делали впоследствии?

В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и пробурчал:

– Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе…

Капитан повернулся к нему:

– Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!

Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил – шпионаж! Я страшно удивился, почему Степка не обрадовался. Он швырнул свою винтовку на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом:

– Сурен Давидович… Вон он, – Степка ткнул пальцем прямо в Рубченко, – он тоже хватался за сердце перед пеньком. Он – Пятиугольник-двести. Я видел.

Мы замерли. Мы просто остолбенели. Представляете? И капитан сидел неподвижно, глядя на Степку. Сурен Давидович прохрипел:

– Остапович, как это может быть?

Но капитан молчал. А Степка вдруг прикрыл глаза и откинулся к стене. Тогда Рубченко выставил подбородок и ответил:

– Объясню без свидетелей. Государственная тайна! – и опять уставился на Степана.

Он смотрел сурово, словно ожидая, что Степка должен отречься от своих слов. Но где там! Степка вскочил и выкрикнул:

– Объясняйте при нас!

Сур прохрипел снова:

– Остапович, как это может быть?

– Пустяки, пустяки, – ответил Рубченко и живо завозился руками у себя на груди. – Ничего не может быть…

Поперек комнаты ширкнуло прозрачное пламя, щелкнула винтовка. Я ничего не понял еще, а капитан Рубченко уже падал со стула. Сурен Давидович смотрел на него, сжимая винтовку, и из стены, из громадной черной дыры сыпался шлак. Дыра была рядом с головой Сура.