Текст книги "Русская удаль. Сборник рассказов – 3"

И сейчас так же. На все вопросы – один ответ.

Поднялся на центральную дорогу. Ни машин, ни людей. Даже лягушачий хор поутих. Благодать. Помню, с женой, когда в девках гуляли, такое время обожали. Никто не мешает, никто не подслушивает и никого видеть не хочется. Сейчас не то. Не те ассоциации. Сейчас, наоборот, к людям тянет. А что, может крикнуть на всю широкую Малоярославскую:

– Люди! Помогите! – кто-то да проснётся, прибежит.

Правая рука к шее потянулась, почесало.

«И правильно сделала. Самообслуживание, хочу заметить, самый безобидный вид услуг», – подсказал мне внутренний голос.

Кажется, ты прав.

Спустился с дороги и вновь пошёл в сторону «Скорой помощи», к её теремку. Тянет меня к свету, как мотыля.

Стараюсь думать об отвлечённом. На пример, где сейчас тот лейтенант, шутник раскосый? Обещал ведь вместе со мной дежурить.

«Там, где ему и положено быть. На боевом посту. В постели».

Жаль. А то бы брякнул в сервис, мол, тут человек загорает. И, пожалуйста, вам – техпомощь. Ведь ГАИ и автосервис для автолюбителя, можно сказать – два родственника, оба из него хорошо соки тянут. И на просьбу лейтенанта, глядишь, откликнулись бы.

…И вот, они приезжают.

– Что случилось? – спрашивают.

Я объясняю.

– Ну, это нам – раз плюнуть. Через полчаса всё будет тип-топ. Не извольте беспокоиться. Отдыхайте.

Я млею от восторга…

«Эй, эй, товарищ, проснитесь! Спуститесь с голубых облаков мечтаний, – одёргивает меня трезвый голос серых буден. – Нельзя этак воспарять, зашибиться можно. Автосервис днём, на месте не успевает управляться с вашим братом, а тут ночью, да на выезде…»

Тьфу, паразит! Весь кайф сбил. Чтоб тебя!.. – и я, простите, выругался.

«Скорая помощь» возвращается. Побежал за РАФиком. А ничего, теплее становится. Свои батареи заработали. Так кружок другой сделаю вокруг теремка и совсем согреюсь.

Подошёл вовремя, бригада из машины выходит. Я к Андрею Павловичу.

– Может, подтащите меня сюда, к свету, – киваю на столб с фонарем. – Всё равно не спится, поковырялся бы в машине.

На это он согласился. И мы проехали на РАФике до моей «лайбы».

После ночной тьмы, под фонарём, моя «Ладушка» глянцем заиграла. Будто улыбнулась. И до чего же мне её родимую жалко стало и обидно отчего-то, что даже на глаза слеза пробилась. Откуда только слова и мысли ласковые появились. Глажу её по дождевому желобку и напеваю:

– Милая моя! Прости своего непутёвого хозяина. Теперь мы с тобой заживём новой жизнью. Давай только до дому добраться, и всё. Любить тебя, ухаживать за тобой пуще прежнего буду… Выезжать по праздникам, мыть по четвергам…

«Эй-эй! Проснитесь! – слышу я насмешку всё того же товарища, что меня щекочет изнутри. – Милая, любимая… Это в который раз вы этак напеваешь? После каждой поломки?.. Фтулка саленблока полетела, плакал? – плакал. Колпачок клапана прогорел, плакал? – плакал. Тоже бил себя в грудь едва ли не пяткой: бензин не мешать, по бездорожью не ездить… Купил, слава Богу, по блату, за сорок рублей восемь резинок, и что? И забыл про слёзы. Крестовину за четвертную, шаровую за двадцать, а тут рокера ему наварили электродом из сталинита, и тоже обрадовался. Шейсят вёрст проехал и – тпррр! – прикол. Милая, любимая…»

Честное слово – всё! Сказал, и баста! – пытаюсь я противоречить.

«А говори, говори, да слёзы утри. Ты своему слову не хозяин. Вот Скряжевский – хозяин. Машине седьмой год, а как новенькая. В гараже стоит. В неделю два раза выгоняет, на два метра от ворот. Пыль с неё обтирает, половички хлопает. На дачу пешком, к родне на автобусе. Что у него может сломаться? Разве что кузов прогнить. А ты с машины не слазишь. Благо туалет в квартире…»

Вона как заговорил. А не ты ли, как чуть, так сам: поехали туда, поехали сюда! Для того, мол, и машина. А теперь что? У, провокатор!

Кстати, о кузове. Столько рекомендаций по уходу, сколько дыр в нём самом. Там резинка не плотно приклеена. Там шпатлёвка или грунтовка отстала. Год-два, глядишь, ржавчина свой красный нос из-под краски показывает. А через три – уж и крылья меняй. Тут любой старой «Волге» или «Победе» позавидуешь. Уж по три, а то и четыре десятка лет отходили, а всё сносу нет. И что за машины делали?

Счастливый тот, кто без забот живёт. А у кого нет «Жигулей» и «Москвичей», тот ещё счастливеей, – пропел я. Сам сочинил и сам исполнил.

Заря ещё спит на крышах гаражей, а меня уже на Музу потянуло.

Эх, что там моя Муза делает? – это я о жене.

«Да что? – забульдулил где-то. Пора ему чемоданчик готовить».

Эх, знала бы она, с кем я тут «любретто» исполняю, сама бы к сторожихе на постой упросила. И не сообщишь. Дома телефона нет, да и с посёлком нашим связь только сарафанная, и та спит.

(Кто тогда, в те времена, думал о мобильниках? И представить себе не могли, что через пятнадцать-двадцать лет этот аппарат войдёт в наш быт. Да кого! – станет одной из составных частей организма – уха, и едва ли не основным, без которого я и шагу в сторону ступить не смогу. Так широко шагнёт прогресс! – до не слыханных чудес, – как в известной песенке поётся.)

Достал из багажника рабочую куртку. Надел на себя, на чистую оранжевую рубашку – теплее стало. Если жена не выгонит, так и рубашку постирает.

Взял ключи и полез под капот, проверить надо ещё раз зазоры.

Отсоединил масленый патрубок от воздухозаборника, снял воздухозаборник. Выдернул тросик подсоса и рычаги подачи топлива. Отвернул восемь болтиков и снял верхнюю крышку двигателя. Помню, когда первый раз снимал крышку, так всех святых угодников на помощь собрал. Провода и бензопровод мешали. Пришлось сорвать их с креплений – теперь ничего, один управляюсь.

Честно говоря, я не большой любитель техники. У меня другая сфера увлечений. Я обычный рядовой водитель-любитель, который любит только руль крутить, да на падали нажимать. Да ещё сотрудников ГАИ, когда их нет на дороге.

Кстати, прокладку не повредить бы, вся уже потрескалась, тогда совсем кранты будут.

Нет, а как светло! Как днём. Милое дело анатомию внутренних органов автомашины изучать… А свои как?.. Прислушался. Бурчат, живые значит. Вообще-то моих соцнакоплений должно хватить суток надвое без ущерба фигуре. Только желудок жаль, волком воет.

Так. Ключ на тринадцать!

«Здесь!»

А куда ты, рогатый денешься?.. Отвернём шпильки и посмотрим распредвал.

«Стоп, стоп, стоп! Спросите себя, чудак на букву „м“: Зачем вам нужен распредвал? Целоваться с ним? Он за сегодня вам ещё не надоел? И вообще, зачем вы вскрыли крышку?»

Слишком много вопросов! Не сбивайте творческий энтузиазм у коллектива.

«Ну и, пожалуйста, шлифуйте ключи дальше».

Так, посмотрим звёздочку на распредвале. На месте. Болт? Очень хорошо, ещё не отвернулся. Шайбе скоро хана придёт. До того дозагибал края, что обламываться стали. Новая забота – шайбу ищи. Все по ходу делаю.

Вставим кривой стартер в храповик. Совместим метки на шкиве и крышке газораспредения.

Как на звёздочке? – ладушки. Щуп вот. Ключи тут. За работу, товарищи!

«Да, кстати, товарищ механик, да будет вам известно, что пол-оборота равны – 180 градусов?»

Правда! Очень интересное замечание. Не забыть бы…

Днём заводную рукоятку согнул, силы-то было немерено. Теперь танцует в бампере… Провернём пол-оборота: так-так-так… Как восьмой кулачок? – годится. А шестой кулачочек как?.. Хорошо. Танцуем, то есть, крутим дальше.

Рокера наварили, электродом из сталинита, казалось бы – во! – сталь. Вот уж будут кромыслица! – куда там итальянским аналогам. На заточном круге обдирал, на шлифовальном неделю потел, полировал, стали, что лысина Котовского блестеть. Вчера снял по приезде сюда, ради интереса, уж больно трещали звонко по дороге, посмотрел – с ноготь выработка!

Где теперь рокера доставать? Никакой зарплаты не хватит.

Опять Морфий сзади подкрадывается. Не вовремя, брат. Погоди малость. Домой хоца, аж слеза душит…

Не умею я со сном бороться. Вот нет у меня против него силы-воли. Помню, как-то прорыбачили с другом до рассвета, а утром надо домой ехать, с обеда на работу во вторую смену выходить. Товарищ мой, Вова Ланеев, лежит рядом на откинутом кресле – только пузыри отскакивают, храпит. А мне – не моги! За рулем. Крепился я, крепился и не заметил, как заснул. Да хорошо, что на ту пору мой ангел-хранитель по тому же маршруту пролетал. Видит, машина не управляемая, и повернул руль вправо, ближе к обочине. Гравий под колёсами зашуршал, и я очнулся. Гляжу, а нам навстречу – два «КРАЗа» кочегарят, груженные со щебнем. У меня аж пятки занемели, будто тесные белые тапочки сдавили.

Ну вот, пойди машина не вправо, а влево и – всё! Не отскребли бы нас от асфальта без специальной техники. И не имел бы я такого удовольствия как под этим вот столбом загорать. Поневоле тут суеверным станешь. Кстати, спасибо ему за эту ночь, хоть черти надо мной потешаются, да он, мой ангел-хранитель, в обиду не даёт, погодку держит, как я заказывал.

Ещё пол-оборота провернём. Та-ак… Как седьмой кулачок? Ну и зазор! Ну и щель! Щуп по саму ручкой проскочил! А болт с рокером уже в крышку упёрся, не подтянешь. Мда-а…

Ну, а четвёртый как?.. Ничего, кажется, терпимо.

Провернём ещё на пол-оборота. Так. Второй кулачок? – чики-чики. Пятый?.. Щуп не лезет! Что за идиотизм? Во всех слабина, а этот…

Помню, когда мне показали, как зазоры на клапанах регулировать, то в первый раз сдуру все казанки себе посбивал.

Провернём ещё на пол-оборота… Проверим. Подтянем. Отпустим…

Фу-у, кажется, готово!

Вынимаю заводную ручку.

«Проверить бы надо, товарищ механик…»

Зачем? У нас работа без брака, потому и не имеем жалобной книги.

Когда сутки одно и то же человек делает, на него прямо-таки любо посмотреть. Как автомат, как робот. Крышку надел, прокладку поправил, гайки навернул, обтянул. Раз-два, раз-два – только казанки береги – раз-два, шпок! – и готово.

«Ключ на старт!»

Есть ключ на старт!

«Контакт!»

Есть контакт!

«Пуск!»

Есть пуск!

Двигатель прогнусавил: хом, хо-о-ом, ххх… Аккумулятор сдох!

«Да будет вам – аккумулятор. У плохого водилы, что никогда не ржавеет?»

Не знаю.

«Ладно, подскажу по старой дружбе – кривой стартер».

Нет, вдвоём ночью, что ни говори, а веселее. Всё, какое никакое, общение. Правда, не попасть бы с этим другом в дурку.

Беру заводную рукоятку – а ручка-то, действительно, блестит! – и вновь вставляю в храповик. Тьфу-тьфу! – поплюём на мозоли и – пуск!

Раз, два, три, четыре… десять.

«Эй! Эй! Хватит! Не то свои аккумуляторы посадишь. Сдохнешь здесь под этим вот столбом! На площади у «Скорой помощи».

Бросаю кривой стартер и иду в кабину. Откидываюсь на сидение: фу-у!..

Закрыл глаза и, кажется, тут же вырубился.

Проснулся, глянул на часы – шесть! Почти на час отключился. Вот что значит вторая жена!

На дворе светло, и над деревьями солнышко восходит.

Нет, есть в этом что-то, есть. Слышит меня мой ангел-хранитель. Погодку какую выдал, и притом с солнышком!

Это конечно хорошо, однако в глазах светлячки мелькают, круги разноцветные плавают, линии разные, похожие на те, что в «Милом образе» на выставке видел.

Интересно, к чему бы это?

О, в теремке кто-то ходит. Пойду, поздороваюсь.

«Ага, сходи. Засвидетельствуй своё почтение. Без твоего здрасте у них день не заладится».

Дань вежливости, дорогой, дань вежливости…

«Эко, как вас развезло. И не узнать человека. Как после пажеского корпуса. Сплошные реверансы».

Иду к теремку. С крыльца врач спускается. Росту небольшенького, с приятной докторской бородкой, подпудренной проседью.

Спросил закурить, так, чтоб разговор завести, на сочувствие вывести.

Нет, сказал, сам «стрелу» тянет. И в разговор не ввязался, за «теремок» к кустам направился.

Чёрт с ним, с куревом. Всё равно не курю. Это не пища, пережить можно.

«Стоп, о еде ни слова!»

Ни слова.

Стал вновь прохаживаться по территории, в который раз. Поджидать Андрея Павловича. Последняя надежда. Хожу, и мысленно напеваю:

«В мансарде под крышей, то громче, то тише…»

Хорошо, когда в человеке одно состояние меняется на другое. Например: бодрость – унынием, упадок сил – дистрофией… Все какое-никакое разнообразие, новизна. Во мне пока борются уныние с юмором.

«А ты пой, пой, светик, не стыдись, – подбадривает меня мой внутренний голос. – Посмотрим, где следующую ночь загорать будешь?»

О, вчерашняя знакомая! Со шваброй.

– Здрасте! – и не смотрит даже. Не проснулась видно. А может мой бравый вид автолюбителя отпугивает? Но водой-то напоит?

– Да вы сами пройдите, – предложила и улыбнулась. Ну, вот и второе сияние на сегодня, после солнышка.

– Простите, но я в таком виде, – показываю я на себя. – Да и вы моете полы, натопчу.

– Ну, хорошо. – Швабру в сторону и поднялась по высокому крыльцу на второй этаж, похожий на мансарду.

– Человеку много ль надо, у него на сердце радость… – пропел я.

Замкнуло меня с утра что-то на песнях. А вообще-то на душе и впрямь посветлело. Поговорил с девушкой, и хоть заново машину разбирай…

– Пожалуйста, – вынесла добрая душа полную кружку грамм на триста.

Я принял её и, благодарно кивнув, припал к посудине. Пил большими глотками, с жадностью. Пусть видит, в какую минуту человека выручает – изнемогает от жажды в прохладное утро.

«Напьёшься сейчас холодной воды и опять зубами застучишь».

А что делать? Желудок, брат, требует. От прежнего-то ужина он давно освободился.

Фу-у, наконец-то выпил. Обтираю ладонью губы и возвращаю кружку.

– Ещё раз большое спасибо!

– Не за что, – отвечает девушка, и делает лёгкий реверанс.

Какая прелесть! Интересно, кто её этому научил? Неужто и ей плохо живётся?

Ага, Андрей Павлович нарисовались.

– Здрасте!

Кивнул в ответ, сел в РАФик и укатил. Что-то не очень-то любезен. Не выспался что ли? И я ему как будто бы не мешал. Специально на улице два часа бодрствовал.

Стал в раздумьях кружить по территории.

«Слушай, а если с толчка не заведётся? Что будешь делать?!

Буксироваться.

«Ясно. А кто нас потащит в этакую даль?»

Андрей Павлович.

«Что-то мало верится…»

Слушай, не бей монтировкой по голове, и без того трещит!

Грачи, вороны проснулись, раскаркались. У них свои заботы. Птенцы, корм: жучки, паучки, червячки, зерно, хлеб, борщ, рагу, чай, бутерброд…

«Эй, эй! Что это с вами? Заговариваетесь…»

Мда, увлёкся малость. Я взглотнул слюнки.

Слушай, а если нам в Обнинск, в автосервис, махнуть?

«Это с одной-то пятёркой? Не смеши».

Почему с одной? У меня часы есть, документы. Заложу их. А потом, как машину сделают, сгоняю домой и привезу. Резонно?

«Тронулся к утру парень совсем. Пойди на „Скорую“, проверься. А может тебе, после сегодняшней не запланированной программы на выживаемость, вообще на Бушмановку22
  Бушмановка – пригород г. Калуги, где располагается психбольница.


[Закрыть] податься? В весёлый домик? Ха, нашёл частную лавочку».

Мда, и вправду сдвинулся.

О, Андрей Павлович вернулись на РАФике. Из машины не вышел, а выполз пополам сложенный. Что это с ним? Спинной шарнир заклинило? Ай-яй, экая досада, даже обращаться неудобно. И всё-таки, на всякий случай:

– Андрей Павлович, может, дёрните? – спрашиваю.

– Не могу. Главврача привёз, заругается, – ответил он пониженным голосом, оглянувшись, и, кажется, ещё больше согнулся.

Андрей Павлович не абстракционист, но в его поведении есть нечто знакомое.

«Вы, кажется, теряете самообладание?»

Я не плачу. Я никогда не плачу… – Знакомая песенка опять навеивается. Её пел Буба Касторский из «Неуловимых мстителей». А что я через час запою?

«Вихри враждебные веют над нами… – из репертуара «вставай проклятьем заклеймённых…»

Незнакомый мужчина по территории ходит. Высокий, тёмно-русый, лет сорока. Белый халат немного коротковат. У моей «Ладушки» останавливается. Курит.

Что, нравится? Бери и торговаться не буду. Вот осчастливишь.

У автовладельца две радости: при покупке машины и при продаже.

Подхожу.

– Твоя машина? – спрашивает.

А что, разве на меня не похожа?

– Моя, – подтверждаю.

– За белыми номерами приехал?

– Ну да. Эффектно смотрятся.

Помолчал. Наверно, он и есть главврач? Потом спросил:

– Как сюда заехал? Зачем?

Хм, чудак. Тебе показать?

– Выезжай отсюда. Здесь не положено стоять.

– Не хочу.

– Как это?!.

– Не на чем. Мои кобылы выпряглись, – мужик, похоже, шуток не понимает.

– Ему не выехать, – встрял в разговор Андрей Павлович, ставя у РАФика ведро с водой. Мыть машину надумал. – Тащить надо. Может, разрешите, я его до перекрёстка на Воробьево на «УАЗике» отбуксирую?

На лице пята великомученика. Невесёлая эта штука радикулит.

– А сможете ли, Андрей Павлович? – с сочувствием спросил доктор.

– Да как-нибудь… – полез со скрипом в зелёный «УАЗик».

Подкатил к моему металлому.

– Цепляй!

Долгожданная команда. Вожжи были наготове, поэтому с упряжкой дело не задержалось.

Всё, тронулись. Начнём заводиться.

«Включай четвертую!»

Есть, четвертую! – включаю четвертую скорость и отпускаю сцепление. Вью-у-у-у – мягко завыло в коробке передач. Но не схватывает, не заводится.

«Уросит. Переходи на третью!»

Есть, третью! Поехали… Тоже не схватывает.

«Ты подсоси, подсоси. Это ты голодный работать можешь, а машина не такая дура».

Педалью подсосал бензинчик, вновь включил третью и… тот же результат.

«Ладно, попробуй вторую и успокойся».

Переключился на вторую скорость, отпускаю педаль сцепления, машину задёргало: дрыг-дрыг-дрыг… – и ни одного хлопка из выхлопной трубы.

«Ну, товарищ водитель, катитесь-ка вы!..» – и мой внутренний голос отвалил. Вот так всегда, в трудную минуту. Вот и понадейся на друга…

Я перестал мучить машину и покорно покатился на верёвочке, жаль недалеко. У перекрёстка на Киевское шоссе Андрей Павлович остановился.

– Ну, стой, – сказал он мне, хмурясь. – Голосуй, может, кто дотянет до Воробьёво. А там ребята с поста ГАИ помогут. Прицепят к кому-нибудь.

И уехал.

«А сам?.. Ведь обещал!» – кричит мой внутренний голос. Но в ответ сквозь пыль, нам улыбнулся «милый образ».

Я обречённо затих за баранкой «этого пылесоса». Одно лишь меня немного успокоило – это мой друг, мой внутренний голос – вернулся, не покинул меня. За что я принёс ему свои извинения.

В школе мы усваиваем много полезного, годного на все случаи жизни. Но почему-то в минуты раздражения, неудач, обид и разочарований её наука не приходит нам на ум, тем более на язык. Прёт с языка и такое…

Да пусть простит меня мой учитель русского языка и литературы за то, что сейчас, сидя в машине, я не читаю поэмы Пушкина или стихи Есенина. Пусть простит меня и мой учитель пения за грубый мой речитатив.

Но, дорогие мои, не терзайте своё сознанье. В том повинны не вы. Этому нас учит другой учитель – Большая жизнь, в которой так удачно совмещены полёт стиха и поступь проза.

Однако ярость, перебродив, во мне постепенно затухала. Но прежде, чем зуду уняться окончательно, я ещё пару раз постучал по баранке.

И тут я снова услышал родной голос. Стыдно плохо думать о друзьях! – усовещаю я себя.

«Помнишь, – напоминает он мне, – как какой-то псих в Америке, чтобы попасть в книгу рекордов Гиннеса, изжевал свою автомашину? Как ты на такой вариант смотришь относительно своего аппарата?»

А! – чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет! – провопил я, слабея от усталости.

Как только нервный приступ прошёл, я тут же уснул.

Во сне я видел его, своего ангела-хранителя. Летел он ко мне. Летел в комбинезоне, с ключами в руках. И я махал ему червонцем…

Август 1984г.

Самогонокурение

Проснувшись, Ангелинка встревожено осмотрелась. И в недоумении уставилась на свою пижаму, на свои руки. Тут же сбросила одеяло и побежала к большому зеркалу, что прикреплено к её платяному шкафу с обратной стороны. Открыла поспешно дверцу и увидела своё отражение. Покрутилась перед ним туда-сюда и облегчённо вздохнула.

– Фу-у… Это всего лишь сон!

Перед ней, напротив, стояла подвижная улыбающаяся девочка десяти лет.

Но у Ангелинки было такое чувство, даже ощущение, как будто бы она сегодня пережила чью-то жизнь, и притом не радостную, сумбурную. А главное, она во сне представлялась пожилой женщиной, даже старушкой, униженной и смятенной. И образ тот как будто бы до сих пор живёт в ней, довлеет и стесняет её. Она не в состоянии от него избавиться – так явственно представилась ночная картинка, так ощутимо.

Нет, сама картина сна была несколько забавной и даже трогательной, и детали, воспроизведённые во сне, тоже казались интересными, поскольку о таком она никогда как будто бы и не думала. Слышала разве что в разговоре между дедом и бабушкой иногда. Да и они вряд ли могли быть в те времена участниками подобных событий, поскольку всегда были городскими жителями, если не ошибается. Но даже если и жили в деревне, то уж больно молоды они были для тех сказочных времён. А тут… две старухи и старик. И некоторые подробности, даже бытовые мелочи удивляли.

Второй старушкой была Настёнка, подружка из соседнего дома. Внешне она даже чем-то походит на старушку. Забавная, и всегда весёлая, – а во сне серьёзная и даже строгая к своему старику Михею.

На кого походил дед Михей, Ангелинка не могла припомнить, да и виделась с ним во сне, каких-нибудь пять-десять минут. Запомнила лишь, что был он в резиновых сапогах, в серых штанах, на колене четырёхугольная заплата. Старик был хмур, задумчив и безучастен. Но сквозь серые брови поблёскивали смешливые глазки, и он изредка пощипывал прокуренные усы. На старом военном кителе, по случаю прихода к властям, висели медали: «За отвагу» и две юбилейные. А пришли они именно в сельский совет, как поняла девочка из дальнейшего сна, хотя чёткого представления об этом учреждении не уловила.

***

…Они втроём сидят в коридоре перед залом заседания сельсовета на стульях.

Старушки в поношенных плюшевых курточках, в длинных юбках, на ногах у одной вельветовые полуботинки, у другой – суконные ботики. Обе в выцветших старых платках, повязанных домиком.

Старухи, то есть Ангелина и Настёна, негромко о чём-то переговариваются. Делятся новостями, и как будто бы не особенно радостными.

Михей большой, сидит прямо, ладони скрестив на суковатой палке.

Скрипит дверь зала заседания, и на пороге появляется мужчина лет сорока.

– Фофонцева, заходи! – говорит он хрипловатым баском.

Фофонцева, то есть Ангелина, встаёт, одёргивает куртку, поправляет платочек на голове и, бросив прощальный взгляд на собеседницу, семенящим шажком в ботиках проходит в зал. Мужчина прикрывает за ней дверь.

За большим столом покрытым зелёным сукном сидит Председатель – молодой человек лет двадцати семи, в костюме, при галстуке, в белой сорочке. Он строг, держится официально, перед ним бумаги и ручка.

Рядом с ним женщина, и тоже строгая. Хотя эта строгость казалась напускной.

– Фофонцева Татьяна Яковлевна? – спрашивает Председатель.

– Нешто, Алёша, ты меня не признал? – удивляется, остановившись у порога, посетительница. Худенькое, потемневшее от старости лицо её кривится в смущении.

– Хм, – произносит в замешательстве Алёша. – Давай, баба Таня, так договоримся. Мы сейчас с тобой, как на суде. Мы судим тебя за самогоноварение. Поэтому мы будем судьями, а ты подсудимой. Поняла?

Баба Таня согласно кивает головой, серые концы платка, как козлиная борода, мелко трясутся под подбородком.

– Вот и хорошо. А теперь подойди сюда, на середину, – председательствующий указывает рукой перед столом.

Старуха повинуется.

К Алёше с правой стороны подсаживается мужчина, который приглашал самогонщицу в зал. Он одет легко, по-летнему, в светлую рубаху с расстёгнутым воротом. Держит себя степенно, важно. Тоже соблюдает строгость, соответствующую положению.

– Итак, начнём заседание, – говорит председательствующий. Члены комиссии согласно кивают головами.

– Татьяна Яковлевна, вы, конечно, поняли, зачем мы вас вызвали?

– Дык, это… зачем?

Алёша удивлённо вскидывает головой.

– Ты что, баба Таня, не поняла? Я же сказал, что мы будем вас сейчас судить за самогоноварение. С самогонкой тебя, то есть вас, застукали? Застукали. Полтора литра изъяли? Изъяли.

Старуха согласно трясёт «бородой».

– Отняли, Алёша, отняли…

Члены комиссии оживляются. Блондинка, сидевшая с левой стороны от председателя, записывает ответ «подсудимой».

– Ты… Вы…

Похоже, Алёша никак не может настроиться на официальный тон. Смущённо кохыкает в кулак и начинает по-простому:

– Ты, баба Таня, слыхала о законе по борьбе с самогоноварением и алкоголизмом? Слыхала, я тебя спрашиваю?

Молчание. Старушка тужится что-то припомнить или сформулировать ответ половчее, но не может. Руки ей мешают, она их прячет, то за спину, то сцепливает пальцы впереди себя. Наконец, они, поймав уголки платка, и успокаиваются.

– Ты что, баба Таня, с Луны свалилась? Он уж второй год, как в силу вошёл, а ты будто бы и не знаешь. Знаешь, что есть такой закон?

– Верно, касатик, кажись, был. Про строгости слыхивала…

– Ну вот, закон знаешь, слыхала, а почему нарушаешь?

– Чего?..

– Указ, говорю, почему нарушаешь?

Старуха переминается с ноги на ногу.

– Дэк это… нужда, Алёшенька.

– Какая ещё нужда? По нужде самогон гонишь?

– Эдак, эдак, – поспешно соглашается старушка. – Водка-то, эвон какая стала дорогущая. Где ж её напасёшься? А тут ещё этот, сухой закон…

– А ты что, гулянки часто устраиваешь?

Алёшенька обводит смеющимися глазами своих коллег. Те снисходительно улыбаются.

– Дык кажную весну и осень. Веселюсь, а то и плачу. Жисть-то вишь, какая развесёлая, – баба Таня кончиком платка смахивает слезу. – Ты, Алёша, разве сам не понимаешь? Нужда, я говорю, будь она неладна… Кто ж без ентого дела, что делать будет мне? Э-э… – отмахнулась рукой.

– Ну, можно и за деньги.

– Конечно, можно. Почему нельзя? И за деньги можно. Так не хотят. Кто счас за деньги работает? Деньги мало кто берёт. Им, говорят, подавай счас жидкую валюту. Да оно маленько и подешевше с самогоночкой-то… Этот раз Проша вспахал огород, выпил баночку, а от денег отказался. Разве мне плохо?.. Спасибо тебе, Прохор Игнатич! Хороший ты человек. И похаешь ладно.

Старушка кланяется мужчине, сидящему с правой стороны от председателя.

– Ты, бабка, того, этого… не сваливай тут на личности, – ворчит Прохор Игнатьевич, нахмурив густые выгоревшие на солнце белёсые брови.

– Дык я что, касатик, – забеспокоилась бабка. – Я ж не со злом. Я ж тебя хвалю. Ты сердобольный, Проша. И пьёшь мало, и денег не берёшь. Другие…

– Ты зачем сюда пришла, бабка? – повышает голос «касатик», краснея.

– Дык это… вызывали. За самогонку, поди…

Старушка пригнула испуганно голову и заводила уголком платка по лицу, казалось, ещё немного, и она заплачет.

– Вот и отвечай. Следующий раз будешь знать, кого угощать, – ворчит Прохор.

– Дык это старый Михей, паразит, – всхлипнула она без слёз. – Пить пьёт, а как помочь чево попросишь, не могёт. Не дала ему похмелиться… Да и то человек не по злобе сболтнул. Во хмелю был. Он сам здесь, – кивает на двери. – Пришёл каяться. И старуха Настасея с ним. Ох, и шибко она его ругала. Ох, и ругала… Обещает, как накурят, так своей самогонкой вернут мне за туё, что у меня отняли…

Члены комиссии засмеялись. Старуха сконфуженно осеклась и подалась к столу.

– Тю! Че я трёкаю? Вы не слушайте меня, старую дуру… Вы уж это, – вытянутой рукой показала на двери, – им ниче не говорите. Ладно?

– Ладно, ладно, бабка. Прикуси язык, – буркнул Прохор.

Блондинка, наклонясь к председателю, что-то негромко ему говорит. Тот одобрительно кивает.

– Татьяна Яковлевна, – обращается она к бабке. – Возьмите стул, присядьте.

– Вот спасибо, деточки, – обрадовано суетится старушка. Берёт стул у стены и ставит его на то место, где только что стояла. Садится, облегчённо вздохнув. – Ноги-т совсем, язви их, худы стали…

– Татьяна Яковлевна, вы о деле бы говорили. О том, о чём вас спрашивают. Лишнего не надо, – говорит женщина тоном учительницы младших классов.

Она выглядит привлекательной, аккуратненькой, с розовыми губками, располагает к себе. Благодаря её присутствию старушка чувствует себя несколько приободрённее. Женщина добавляет:

– И о Прохоре Игнатьевиче ничего говорить не надо. Мы его знаем. Он человек положительный.

– Этак, этак, – одобрительно кивает старуха. – Проша парень хороший, ничего не скажешь. Кабы все такими были, в совхозе жить легче было бы. Его только кликни, он завсегда. Доброй души человек и денег не берёт…

– Слушай бабка, перестань меня дёргать! – возмущается Проша, ёрзая на стуле. – О деле давай.

– А я чё? – стушевалась Татьяна Яковлевна и стала оправдываться. – И я о деле. Нешто я не понимаю?.. И самогоночку я чё, для плохих людей делаю? И чистая она у меня, без табака. Не для себя, а для дела. Когда нужда припрёт, чтоб способней было… Вон, в прошлый месяц, помнишь, Валерия Марковна, я к тебе приходила в правление? Насчёт боровка, подложить его надо было…

– Помню, Татьяна Яковлевна, – кивает женщина в ответ в некотором смущении. – Но поймите меня. Не могла я тогда дать вам ветеринара. Занят он был. Так вы уж не обессудьте.

– Да будет, будет, – отмахивается старуха маленькой ручкой. – Бог с тобой. Я не в обиде. Я Костратыча и так потом сыскала. На ферме подкараулила. Тоже говорил, некогда. А когда сказала, что самогоночкой попотчую, пришёл, уважил. Во-от…

«Во-от» – произносит ласково, с таким значением, словно всякое к себе участие воспринимает как божескую милость.

– Это, значит, вы Антона Калистратовича пьяным напоили?

– Бог с тобой, касатушка! Он много не пьёт. Он только два стаканчика выпил, когда кастрировать пошёл. Да два после. И всего-то… А денег не взял. Да-а. А чтоб пьяным?.. Не-ет, что ты. Он не шатался. Он сам говорил, что ему некогда, всё на ферму торопился.

– Понятно, – раздумчиво говорит Валерия Марковна.

– Нет-нет, ты не сумлевайся, касатушка. Он мужик хороший. К нему только подход нужон. А без ентого дела, какой подход? Он, как Проша… – сказала и осеклась под горящим от негодования взглядом Прохора, казалось, ещё немного и он бабку обругает.

– Баба Таня, ты нам толком можешь объяснить, почему ты стала самогонщицей, – спрашивает председатель, скрывая усмешку.

– Ну-у, это, почитай, у нас сызмальства, – улыбается баба Таня, оголив ряд мелких зубов. – Я, помню, ещё вот такусенькой была, своему деду её делать пособляла. Я ему, помню, щепу ношу, а он в кастрюльке бражку курить…

– Баба Таня, ты нам об истории самогоноварения не рассказывай. Мы и без твоей лекции кое-что смыслим в этом деле, ну и прочее… Ты конкретно, о себе. Почему ты взялась за самогонокурение? Ведь ты закон нарушила.

– Дык, Алёша, касатик, куда ж я без неё? Она мне и огород пашет и дрова возит. А не будь у меня её, хоть ложись да помирай… – всхлипывает. – Это когда я работала в совхозе, то совхоз мне мал-мальски помогал, жить можно было. А теперь всё, как на пенсию пошла, я – отрезанный ломоть. Это ладно ты в анженерах ходишь, своей бабке бесплатно помогаешь. А мне кто? Одна как перст осталась! – У старухи слезятся глаза, голос дрожит. – Сама работать боле не могу. Пенсии 32 рубля 42 копеечки. Попробуй, поживи…