Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Александр Морейнис
Люди и боги. Триптих. Рассказы

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Люди и боги. Триптих

Неугомонный

Есть две разновидности подвига. Одна: подвиг рядового участника баталии, что с оружием в руках, плечом-к-плечу с боевыми товарищами бежит навстречу врагу, навстречу смерти; и вторая: героическое действо, совершенное по личной инициативе, когда имея выбор: рисковать – не рисковать, человек выбирает: рискну.

И еще две, но не разновидности, а составляющих: героическое действо само по себе, и информация о нем, ее правдивость и распространенность. В самом деле, что тот подвиг, если личность, его совершившая, по причине той или иной не упомянута в протоколе, рапорте, реляции, даже в газетенке самой куцей о ней ни слова. Герой не назван героем, замолчан, забыт, именем его не назовут корабль, улицу, стадион, и далекой ночной планете не носить его имя. При этом знает история и обратное: действо ординарное, однако толково отображенное в документике – эх! – и вознесло скромнягу мужа на вершину общественного почитания: он и герой, страха не ведающий, и храбрец из храбрецов, он идол поколений – своего и грядущего. Вот уж воистину: подвиг – сам по себе, слава – сама по себе, и далеко не всегда одно на другое Судьбой оказывается наложенным.

Тесей

Совершая первые свои подвиги, я, совсем еще юноша (сколько мне было – шестнадцать? семнадцать? – точно и не припомню), даже представить не мог, что останутся они незамеченными, неоцененными. Как же так! Не может такого быть! Это возмутительно, несправедливо! Кто-то ведь должен, обязан разнести по миру весть о мною содеянном. Кто угодно – звери, птицы, ветер, река, морской прибой, облака, по небу плывущие… Но нет и нет, никто кроме людей весть эту (ровно как и любую иную) распространить не способен. Ну а люди… А люди – ничего. Лишь только в поселения, расположенные по пути моего следования из Троисен в Афины, переставали поступать сведения о том или ином злодее, наводившем ужас на округу, – как о нем тут же забывали. И ни малейшего интереса – ни к причинам его исчезновения, ни к подробностям: убит ли, если да, то кем, каким образом; ранен ли и лежит обессиленный в пещере своей; сменил ли место обитания, стоит ли ждать его возвращения…

Никому – ничего. Был злодей – не стало злодея – ну и ладно.

А ведь подвиги те мои… Какой еще герой греческий может похвастаться подобными? Разве что Геракл, сын Зевса.

Вот далеко не полный перечень разбойников, освобождению от которых греки обязаны мне, Тесею.

Перифет, сын бога-кузнеца Гефеста. Сколько лет прошло, а помню облик его так, словно встречались не далее как вчера. Бочкообразное волосатое туловище, беспорядочно торчащие волосы, длинные, чуть ли не до колен, руки – внешностью злодей полностью соответствовал своей сути. Громадной палицей с железными гвоздями на конце он проламывал головы всем, кто имел неосторожность попасться ему на глаза. В жестокой схватке я победил Перифета и завладел его палицей. Впрочем, в дальнейшем ее так и не применил, закинул далеко в лес – не желаю держать в руке то, чего касался хладнокровный убийца.

Синид. К притянутым друг к другу верхушкам двух сосен он привязывал жертву, после чего обрубал сдерживающую веревку, и сосны, распрямляясь, разрывали несчастного. Многих лишил жизни безумец Синид, и продолжал бы вершить свое кровавое дело, но положил я этому конец – его же способом его и умертвил. Наказание равное преступлению – что может быть справедливей?

Прокруст. Этот изверг клал жертву на им же изготовленное ложе и, если оно оказывалось слишком просторно, специальным механизмом с множеством блоков вытягивал несчастного; если коротко – со смехом обрубал ноги. Такие вот не слишком утонченные шуточки. На глаз измерив истязателя, я определил, что ростом своим он ложе превосходит ровно на голову. Отрубив ее острым мечом, я сравнял Прокруста, вернее, то, что от него осталось, с кроватью. Почему-то в последние минуты жизни своей весельчак не улыбался.

Скирон. Заговаривая путников сладкозвучной беседой, он подводил их к пропасти и сталкивал. Усыпив мою бдительность, попытался столкнуть и меня, да не тут-то было – я оказался проворнее: увернувшись, схватил хитреца за ноги и, прокрутив, сбросил самого. Кувыркаясь в воздухе, беспорядочно размахивая руками и ногами, Скирон пытался что-то донести до моего слуха, но я так не сумел понять что именно – помешало эхо. Хотел переспросить, но – вот досада – было уже поздно.

Царь аркадский Керкион. Сколь сильный, столь коварный, он заставлял проходивших по его землям мужей бороться с ним. Если противник оказывался слабее, убивал его тут же – переламывал шею, если сильнее – отпускал… вернее, делал вид, что отпускает; дождавшись, когда тот повернется, вонзал в спину кинжал. Схватившись с Керкионом, я сумел поднять его, после чего перевернул головой вниз и со всего маху ударил о землю. Был Керкион, не стало Керкиона – испустил дух.

Еще я освободил окрестности Марафона от дикого быка, что вытаптывал урожаи, нес смерть сеятелям и жнецам. Стремительный бросок животного я оборвал ударом меча, в самое сердце.

Вот такие – если без ложной скромности – героические деяния. Однако, совершенные в одиночку, да вдали от глаз людских, они остались безвестными.

Я пребывал в состоянии растерянности, если не сказать, отчаяния. Как быть, что делать? Не орать же во всю глотку: эй, люди, мужи и женщины греческие, дети и старики, да будет вам известно, что это я! я избавил вас от такого-то разбойника-убийцы. И от такого-то чудовища – тоже я! И от третьего, и от четвертого – всех их победил я, Тесей, сын бога морей и океанов Посейдона! Так не молчите же, люди, пойте в мою честь дифирамбы и слагайте стихи, устраивайте празднества и соревнования, устилайте путь мой дорожками из цветов.

Но нет, не стал я себя превозносить. Если б и заслужил славу, то славу безудержного бахвала. И нанимать людей, чтоб славословили меня, тоже не стал – подобное недостойно благородного мужа. Но что ж тогда? – А ничего. Пусть остается все так, словно ничего не произошло.

Но ведь это несправедливо! Обидно. До слез обидно!

И обратился я тогда за помощью к заступнице моей, Афродите, прекрасной и мудрой, и явила милость богиня, помогла мне обрести признание всей Греции.

Ариадна

Это наказание отцом моим, царем Крита Миносом, было назначено афинянам за убийство его сына, моего старшего брата, Андрогея. Обязал он Афины раз в девять лет присылать на Крит семь юношей и столько же девушек, коих отцовы слуги отводили на растерзание Минотавру, свирепому чудовищу с головою быка и туловищем человека, обитавшему в громадном здании с великим множеством запутанных ходов – Лабиринте.

И вот перед восседающим на троне Миносом (рядом с ним я, дочь его Ариадна) стоят очередные афинские жертвы. Среди них выделяется молодой муж, высокий и стройный, синеглазый, с вьющимися до плеч волосами, в удлиненном дорогом одеянии, какое носят представители высшей греческой знати. Муж взирает на нас, царских особ, на стоящую за троном свиту, на весь окружающий мир взглядом столь спокойным, словно знать не знает, даже не догадывается о предстоящей в скором времени жуткой смерти. На вопрос царя – каково имя этого гордеца – угодливый советник сообщил шепотом из-за спины: Тесей, мой царь, таким именем назвал себя этот афинянин.

Тесей… Какое благозвучное имя, подумалось мне, как славно сочетается оно с привлекательной внешностью мужа. А чуть позже Тесей удивил меня (и не только меня – всех присутствующих) еще более. Когда отец презрительным тоном заговорил с одной из девушек, Тесей вступился за нее.

– Великий царь, деву младую, ни в чем не повинную, ты обрекаешь на жестокую смерть, так хоть избавь ее от грубостей, – вот что сказал он.

От таких слов отец на какое-то время потерял дар речи: никогда, ни один смертный – ни критянин, ни чужеземец – не позволял себе разговаривать с ним в таком тоне. Придя в себя, вскричал:

– Да кто ты такой, афинянин, чтоб указывать мне, Миносу, сыну Зевса, попирателю многих и многих греческих царств, твоих родных Афин, в частности, как с кем разговаривать.

Однако, Тесея гнев отца ничуть не смутил: ни один нерв не дрогнул на лице его; взгляд прекрасных синих глаз продолжал излучать спокойствие.

– Ты сын Зевса, – произнес он, – но и я не из простолюдинов. Да будет известно тебе, что отец мой – бог морей и океанов Посейдон.

Минос недоверчиво усмехнулся.

– Я много наслышан о лживости афинян, их непомерном самомнении, но действительность превосходит слухи даже самые невероятные: передо мной, оказывается, сын самого Посейдона…

От этих слов вспыхнуло лицо Тесея, рука дернулась к поясу, но, не найдя там искомого – рукоятки меча, – обмякла, повисла. Опустил низко голову афинянин, побелевшими губами прошептал что-то тихое и долгое.

Бессилие мужа развеселило Миноса еще более.

– Вы посмотрите, критяне, какой он вспыльчивый! Словно молния Зевса Громовержца, ударившая в сухое дерево и воспламенившая его. Ты, афинянин, лучше б гнев свой приберег для Минотавра – скоро, очень скоро тебе придется с ним встретиться.

Улыбаясь, Минос повел головой из стороны в сторону, словно приглашая присутствующих разделить его веселье, и тогда громким смехом залились царские советники и слуги, смех подхватила многочисленная челядь. Смеялись долго, старательно, со всхлипываниями, утирая слезы, но стоило царю вскинуть руку – вмиг наступила тишина.

– Ну что ж, Тесей. Если в самом деле ты сын Посейдона, докажи это. Вот тебе задание: достань со дна морского это кольцо.

Стянув со своего пальца широкое – на всю фалангу – кольцо из чистого золота, отец размахнулся и закинул его далеко в море. В следующий момент афинянин скинул длинное свое одеяние, разбежался и прыгнул в воду. Доплыв до места, куда долетело кольцо, набрал полные легкие воздуха и ушел под воду.

Прошла минута, две, пять, десять, пятнадцать… Ни один смертный не способен находиться под водой так долго. Все стоящие на берегу пребывали в уверенности, что Тесей погиб, утонул. Наверняка многих посетила мысль: смерти в пасти чудовища смельчак предпочел смерть в морской пучине.

По щекам моим потекли слезы – и не припомню, когда такое было со мной в последний раз – в далеком-далеком детстве. Украдкой – никто не должен видеть, как плачет царская дочь – я смахнула их. Здесь, на Крите, многие мужи, прекрасные внешне, смелые и честные, из богатых и знатных родов добивались моей благосклонности, но никто из них не понравился мне настолько, чтоб получить мое согласие. И вот этот отчаянный афинянин, едва появившись на острове, сумел зародить в сердце моем чувство столь сильное…

Однако, все на берегу находящиеся, и я в том числе ошибались: смертный час героя еще не настал. Как позже поведал мне сам Тесей, уже под водой он был подхвачен быстрым посланцем Посейдона и доставлен в его сверкающий подводный дворец. Бог морей и океанов, чрезвычайно обрадованный встречей, отставил в сторону трезубец – символ своей неограниченной власти на воде и под водой – подошел к сыну и крепко обнял. Затем вручил брошенное Миносом кольцо. Жена же Посейдона, младая Амфитрина – ее, как и любую женщину, не смогла оставить равнодушной красота Тесея – возложила на его голову золотой венок.

Когда над поверхностью воды появилась золотом увенчанная голова Тесея, стоящие на берегу вскрикнули от удивления. Не совладав с собой, вскрикнула и я: о боги, какое счастье видеть его живым! Слезы вновь полились по щекам моим, но на сей раз это были слезы радости. И подумала я тогда: сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти от смерти этого смелого, благородного и – нет смысла скрывать это от себя самой – желанного мужа.

Тесей

Слепяще-белый солнечный круг еще не оторвался от линии земли, а на главной площади Афин уже собралась громадная толпа – мужчины, женщины, старики, представители всех сословий – от подметальщиков и уличных торговцев до высших сановных особ. Громкие возбужденные голоса слились в единый несмолкающий гул, и гул этот разнесся далеко за пределы площади. Сегодня – тот день, которого девять лет с содроганием ждут афиняне: именно сегодня будет брошен жребий, и назовет он четырнадцать несчастных – семь юношей и семь девушек, – которым надлежит отбыть на остров Крит, где по велению жестокого царя Миноса их, безоружных, втолкнут в Лабиринт, и там они будут съедены человеко-быком Минотавром.

Недолгие приготовления, и вот верховный жрец провозглашает: приступить к действу. Один жребий тянут девушки, второй – юноши. Вид жребия таков: на столе (точнее, на двух столах – один для дев, другой для юношей) в ряд выложено множество обрезков веточек; все обрезки равны меж собой, за исключением семи – семь длиннее остальных. Разновеликие концы прикрыты долгой деревянной доской, выглядывающие выровнены в линию. Как только все семь длинных на двух столах будут вытянуты, жрецы возвестят о конце жеребьевки.

Бледнеют лица подходящих к жребию, дрожат руки. Одна из дев, еще не дойдя до стола со жребием, падает без чувств.

В шеренге мужчин мое место ближе к концу; мне известно, что четыре из семи длинных уже вытянуто; через несколько минут оказывается вытянутой и пятая веточка, а значит, вероятность того, что одна из двух оставшихся достанется мне, весьма низка. Все ближе и ближе я ко столу… Вот уже и шестая длинная в руке у юноши; худощавый, невысокого роста, глядит он округлившимися от ужаса глазами на веточку – смерть свою – и не может поверить. Вдруг движимый какой-то внутренней силой, я отстраняю череду стоящих предо мной мужей, подхожу к столу со жребием, откидываю брус, и, ладонью сметя оставшиеся веточки, выкрикиваю:

– Я седьмой.

Многие тысячи пар глаз – мужских и женских – на меня. Во взглядах восторг и удивление, и еще какие-то чувства, определить которые мне не по силам. Кто-то тянет ко мне руки – прикоснуться к одежде; кто-то, в отдалении, просит, чтоб хоть на секунду приподняли – взглянуть на меня.

Многие афиняне – и друзья мои, и мало знакомые, и вовсе не знакомые – задавали мне потом один и тот же вопрос: почему ты это сделал, Тесей, назови причину. Но я лишь пожимал плечами: не знаю, не могу ответить. И не было лукавства в ответе моем – в самом деле, я не то, что им – себе даже толком не мог объяснить, почему сделал это. Ответ явился позже, уже по пути на Крит. Во сне явилась ко мне Афродита и дивным голосом произнесла: «Знай, Тесей, это я направила тебя к столу со жребием, я же подвигла тебя произнести короткую, всего из двух слов, фразу: «Я седьмой». Убив Минотавра, ты прославишься, и вся Греция узнает о тебе».

Утром, проснувшись, я подумал: все это так, но как же я смогу голыми руками, без меча одолеть человеко-быка. Что же касается шестерых юношей, что войдут со мной в Лабиринт, рассчитывать на них не приходится: они слишком молоды, слабы телесно, а главное, подавлены духовно. Одним словом, не помощники.

Но нет и нет, успокоил я себя после долгого раздумья, прекрасная Афродита, покровительница моя, не допустит моей погибели в пасти Минотавра. Есть, наверняка есть у нее какая-то задумка.

Ариадна

Подобно кошке, что не торопится лишить жизни придушенную мышь, наслаждается ее тихим жалобным попискиванием, ее безнадежными попытками убежать, отец не спешил отправить афинян в Лабиринт. Злобно посмеиваясь, приговаривал: пускай поживут еще, пускай не раз и не два, а много – много раз переживут в сознании своем момент встречи с чудовищем.

Воспользовавшись отсутствием стражи (нет смысла охранять афинян, рассудил отец, бежать им все равно ведь некуда), я прокралась ночью к их жилищу и, подойдя к входу, позвала шепотом:

– Тесей! – И еще раз, чуть громче: – Тесей!

Выйдя наружу, муж вгляделся в мое лицо, подсвеченное тусклым светом луны, узнал, но не выказал ни малейшего удивления. Я уже поняла эту его особенность: не выплескивать чувства наружу. Взяв за руку, повела к морю.

Какое-то время мы молча сидели на берегу, у самой кромки воды, слушая шипение прибоя, стрекот сверчков, отдаленные звуки ночных птиц и зверей, глядя, как растворяются в ночном небе долгие следы падающих звезд. Но вот, крутнувшись на песке, Тесей лег под прямым углом ко мне, положил голову на ноги. Снизу вверх заглянул в мои глаза, после чего, притянул к себе и нежно поцеловал. И еще раз, и еще. Тихо вымолвил:

– Как сладки твои губы, Ариадна.

– Как сладки твои губы, Тесей.

– Вот только… – и смолк.

– Что «только»? Почему ты не договариваешь?

– Мне трудно выразить словами то, что я испытываю, целуясь с дочерью того, кто в скором времени отправит меня вместе с тринадцатью несчастными на съедение чудовищу.

На съедение чудовищу…

– Не хочу, чтоб ты погиб! Не хочу!

Тесей рассмеялся.

– Я, знаешь ли, тоже.

– Милый, всю жизнь я мечтала о таком, как ты – красивом и гордом, благородном, бесстрашном. Ты – грез моих воплощение, и потерять тебя – о, нет! Вчера, когда ты нырнул под воду и долгое время не появлялся, сердце мое едва не разорвалось на части. Поверишь, в тот момент мне захотелось броситься в воду, за тобой.

Какое-то время афинянин собирался с мыслями, и уж начал, было, говорить, но тут же речь оборвал. Должно быть, посчитал, что слова, любые слова, пусть самые цветистые, не в состоянии передать его чувств, лишь принизят их.

– Я слышала, на родине своей, в Афинах, ты сам предложил себя в качестве жертвы – это правда?

– Откуда тебе известно?

– Ты не ответил на мой вопрос.

– А ты – на мой.

И вновь на какое-то время беседа смолкла. Тесей повернул голову чуть в сторону, и в глазах его отразились подрагивающие точки – звезды. Я подумала: он надменен и даже грубоват, причем, в разговоре со всеми, вне зависимости от сана – и с отцом моим, и со мной, и, уверена, с любым афинским сановником. Но странное дело, меня эта его особенность не возмущала, не отталкивала, более того, нравилась. Подчиняться такому мужу вовсе не зазорно даже мне, царской дочери.

– Не злись, милый.

– Я вовсе не злюсь. Но жду ответа.

– Ладно, скажу. Об этом мне поведал один из отцовских советников, а ему в письме, переданном попутным кораблем, сообщил его афинский родственник.

Выслушав мой ответ, Тесей не ответил на мой вопрос. Вскинув плечами – как хочешь, так и понимай, – заговорил об ином.

– Однажды, на пути из Троисен в Афины – давно это было, более десяти лет назад – мне довелось сразиться с громадным быком, опустошавшим окрестности Марафона, повергавшим в ужас живущих там людей. Быка того я сумел победить. А еще чуть позже я избавил жителей Кромиона от громадной дикой свиньи, что затаптывала и съедала всех, кого ей удавалось настичь. Что касается Минотавра – я даже представления не имею, каков он, насколько силен и резв. Мне бы меч, обыкновенный медный меч. Но как достать его здесь, на Крите, где у меня ни единого друга…

Великая радость наполнила мое сердце: мне по силам помочь Тесею, спасти его от смерти, и я сделаю это, после чего он, преисполненный любви, а, главное, признательности, станет моим, на всю оставшуюся жизнь.

– Любимый мой… Отец собирается всех вас, афинян, отдать Минотавру на растерзание послезавтра, ранним утром. А значит, у нас есть время. Завтра ночью я принесу тебе меч. Но это не все. Еще я успею связать…

Однако договорить фразу мне не удалось, потому что уже в следующий момент случилось нечто странное: небо и земля слились воедино, закружились в вихре; устремилась косо вверх луна; звезды, несчетное множество звезд, перебравшись мне под веки, вспыхнули там ослепительным светом. Я попыталась понять, что это – конец моего земного существования или наоборот – начало… Попыталась, но не смогла.

Тесей

Афродита, прекраснейшая из богинь, наполнила сердце Ариадны любовью ко мне. Рискуя навлечь на себя гнев отца своего, Миноса, дева передала мне меч, а в придачу объемный клубок белых ниток. Признаюсь, сначала я даже не сообразил – к чему он, но когда Ариадна пояснила его назначение, был весьма удивлен: предположить даже не мог, что женщина, обычная смертная, хоть и царского рода, способна додуматься до такого. Вот суть ее задумки: конец нити я привязываю у входа в мудреное обиталище Минотавра, блуждая по его запутанным темным ходам, клубок разматываю, разматываю, а после победы над чудовищем (теперь, имея меч, я не сомневался в победе), по нити следуя, выхожу из Лабиринта.

Держа пред собою укороченный обоюдоострый меч, тревожно вглядываясь в зловещую черноту ходов, я шел первым; на небольшом расстоянии за мной следовала стайка трепещущих афинян. Спиной я чувствовал тревожный стук тринадцати сердец, в кои мне удалось вселить надежду. Самому сообразительному из юношей я вручил клубок Ариадны – пусть разматывает он; мне же следовало сосредоточиться на ином – на встрече с Минотавром.

И вот он выскочил из-за угла, человеко-бык: огромное мужское тело в буграх мускулов; голова быка, тоже значительно крупнее обычной; с толстых губ слетают хлопья ярости, острые чуть загнутые рога направлены мне в грудь. Чудовище столь громадное и сильное, признаюсь, в какой-то момент даже зародило в душе моей сомнение: по силам ли мне будет одолеть его?

От первого выпада Минотавра я сумел увернуться, увернулся и от второго, но за вторым последовал третий, и на сей раз мне не удалось отпрыгнуть на безопасное расстояние – помешала стена; острый рог, пройдясь по бедру, вспорол его. Широкой торопливой струей излилась из раны кровь, вмиг на земле образовалась большая ярко-красная лужа. От боли, от неожиданности я закричал. Одновременно со мной вскрикнули наблюдающие за схваткой афиняне, каждый из них понимал: моя жизнь – его жизнь.

О, Афродита, защитница моя, взмолился я, будь милосердной, не дай упасть мне, обескровленному, ослабленному, ощутить в теле своем рога и зубы отвратительного этого существа.

В очередной раз бросился на меня Минотавр; на сей раз, отпрыгнув в сторону, сумел я схватить его левой рукой за рог, величайшим напряжением сил пригнул к земле, и вонзил в загривок меч. Пришел черед излиться его крови. Страшно взревел человеко-бык, обмякнув, стал оседать. Он еще не достиг земли, когда получил второй удар, на сей раз сбоку в шею, смертельный. Недолгая агония, и застыл Минотавр, застыл навсегда.

Но торжествовать победу мне не пришлось: в глазах вдруг помутилось, стены и потолок Лабиринта, качнувшись, вдруг поменялись местами, после чего их поглотила темень – я упал без чувств, упал рядом с побежденным чудовищем, и кровь из раны моей смешалась с его кровью.

Ариадна

Ночь. Душно. Небо вспыхивает молниями, рокочет, грозится дождем. Мне мало воздуха – задыхаюсь. Может, потому так страшен сон.

Я стою на самом краю пропасти, вижу на дне ее лежащего Тесея. Тело и платье его в крови, он тянет ко мне руки, говорит что-то, но слаба его речь, и разобрать, о чем она – невозможно. Я думаю: мой любимый умирает, и ничем ему уже не помочь, однако я должна спуститься к нему, должна услышать, что он говорит, это очень важно… Но как же мне спуститься – ведь скала почти отвесная, без уступов. Осмотревшись по сторонам, замечаю узкую, доходящую до самого дна ущелья лестницу. Чья это лестница, кто ее сплел, с какой целью? Не имея ответа, даже предположения, начинаю спускаться.

Голос Тесея все тише и тише, только бы не умер до того, как я окажусь рядом. Еще немного, милый, кричу я сверху, не говори, береги силы. На середине пути узкая лестница прокручивается, я оказываюсь спиной к скале, лицом к лежащему внизу, кидаю на него взгляд – нет, это не Тесей, это… О боги, это отец мой, одетый в такое же, как у Тесея, платье. Является мысль: его столкнули. Скорей всего, кто-то из приближенных – все они сокрытые враги отца, желают его смерти, чтоб занять царский трон. Но кто именно? Мне бы только имя этого человека, только имя… Его мне скажет отец. Я продолжаю спускаться.

Вдруг вспышкой мысль: Тесей, это он столкнул отца. Желать смерти Миноса у афинянина больше оснований, чем у кого бы то ни было. О боги, если предсмертные слова отца подтвердят эту мою догадку, как же мне поступить – убить его?

Наконец, достигнув земли, подхожу к отцу. Часть его головы прикрыта полой окровавленного платья, он не подает признаков жизни. Неужели опоздала?

– Отец!

Я припадаю к распростертому телу, откидываю ткань с головы и… Предо мной короткошерстая бычья морда – закругленные острые рога, толстые мясистые ноздри и губы. Бык впивается в меня взглядом своих широко расставленных, в красных прожилках глаз, и вдруг заходится громким человеческим смехом:

– Я давно мечтал я о тебе, Ариадна, я пресыщен афинянами, коих по приказу отца твоего мне приводят на съедение.

После чего хватает меня руками и…

Я кричу, раскрываю глаза. Ночь на исходе, скоро рассветет. Бешено колотится сердце, дрожат руки. Что бы могли означать эти странные перевоплощения: Тесей – отец – Минотавр… А пропасть, а узкая веревочная лестница, доходящая до дна? Так и не сумев найти объяснение, встаю с кровати и, захватив с собою сосуд с целебной мазью, быстрым шагом направляюсь к Лабиринту.

Тесей

Следуя по белеющей в темноте нити Ариадны, юноши вынесли меня из Лабиринта, положили на траву. Как долго был я без сознания? – Должно быть, целый день, потому что в Лабиринт зашли мы ранним утром, когда же я очнулся, покрасневшее, потерявшее жар солнце подходило к земле. Кровь из раны на бедре уже не лилась, поверх нее было наложено какое-то снадобье, благовонное и приятно холодящее. Рядом со мной на земле сидела Ариадна. Прикрыв глаза и поводя головой вперед-назад, произносила какие-то слова, вернее, неизвестные мне звукосочетания. Возможно, это были заклинания, без которых ране не зажить.

– Милая, ты умеешь исцелять раны – кто тебя этому научил?

Но оставив слова мои без внимания, Ариадна продолжала произносить магические фразы. Что ж, пусть занимается своим делом, я же займусь своим.

– Ты и ты, – подозвал я двух юношей, – быстро соорудите носилки и отнесите меня на корабль. – Вы, – обратился к двум другим, – живо поднимайте якорь, мы отходим. – Вы же, – приказал оставшимся двоим, – увесистыми камнями прорубите в рядом стоящих кораблях днища.

Теперь мне следовало решить, как поступить с Ариадной – взять с собой или оставить здесь, на Крите. Второе, конечно, предпочтительней, ни к чему она мне дома, в Афинах. Да и я не тот муж, что ей нужен: беспокоен, непоседлив, непостоянен. Но как преподнести это деве, в меня влюбленной, к тому же спасшей мне жизнь…

Закончив заклинания, Ариадна открыла глаза, ласково прошлась по мне взглядом.

– Ты пришел в себя, любимый, я так счастлива…

– Ариадна, – начал я, и в нерешительности закашлялся. – Мне думается… более того, я уверен, что тебе, царской дочери, деве необычайной красоты… – опять закашлялся, соображая, каким быть продолжению, – …избалованной вниманием достойнейших мужей критских и заморских … – и собравшись духом: – тебе лучше будет остаться здесь, на Крите. Ведь я не смогу дать тебе того, чего ты… Нет, не так. Со мною ты не сможешь обрести… Не будешь счастлива.

Слыша себя со стороны, я не мог понять: почему я, Тесей, чья уверенность в себе никогда, ни при каких обстоятельствах не давала сбоев, бормочу что-то отрывистое, невразумительное. Что так повлияло на мой разум – неужели кровавая схватка с Минотавром?

– Нет и нет, не желаю это слышать! – гневно вскричала дева. – Здесь, на Крите, я не останусь – или взойду с тобой на корабль, или…

Она замолкла на мгновение, и я успел подумать: что «или»…

– … или же здесь, на глазах твоих, тем же мечом, от которого пал Минотавр, лишу себя жизни.

В голосе Ариадны было столько силы и решимости, что не приходилось сомневаться: ее угроза – не пустые слова, она способна сделать это. Я пожал плечами.

– Будь по-твоему, милая, поплывем в Афины вместе.

Подобно солнца лучам, разорвавшим темные тучи и излившим на землю свет, радостью воссияло ее лицо.

– О, Тесей, возлюбленный мой!

Ариадна

На третьи сутки пути наш корабль пристал к небольшому необитаемому острову – наполнить емкости свежей пресной водой и, если повезет, раздобыться дичью. Юноши, вооруженные острыми камнями и единственным мечом, девушки с кувшинами на плечах – пошли вглубь острова.

Благодаря снадобью, не позволившему ране загноиться, а главное, богатырскому своему здоровью Тесей чувствовал себя вполне сносно, хотя, не настолько, чтоб бегать по горам и предгорьям в поисках дичи. Опираясь на мое плечо, сошел он на берег и, дойдя до дерева с широкой густой кроной, обессиленный, опустился на землю. Пот струился по его бледному лицу, черные кудри прилипли ко лбу, но глаза излучали радость – еще бы, скоро он ступит на родной берег, и по всей Греции, по всему Средиземноморью разнесется весть о беспримерном его подвиге.

Вскоре, полуденным солнцем разморенные, рука в руке, мы заснули.

Тесей

Мне приснилось.

Я – хозяин харчевни, расположенной у обочины пыльной дороги, что на выезде из полиса. У меня семья – бесформенная голосистая жена и множество разновозрастных детей, все они помогают мне в хлопотном моем деле. Однако, дело идет не лучшим образом – слишком велики налоги, взымаемые властями в казну полиса. Мне приходится экономить на всем, и даже на прислуге; я тружусь без выходных, без передышек, тружусь на износ. Рабочий день начинается задолго до восхода солнца. Ото сна восстав, впрягаю в телегу осла и еду в ближайшую деревню за продуктами; днем, и до самого позднего вечера разношу по столам еду и питье. Еще я разрезаю бревна и рублю дрова для печи; добываю огонь и разжигаю печь; еще чиню все то, что требует починки; еще разделываю привезенные из деревни свиные и бараньи туши. Но и это далеко не все. Еще я веду книгу прихода и расхода, еще переругиваюсь с женой, ну и конечно, слежу, чтоб не в меру шустрые посетители не покинули таверну, не расплатившись. Всего не перечислить. Готовит еду жена, ей помогает средняя дочь; старшая дочь – она чуть смазливей средней – собирает со столов грязную посуду и относит к близлежащему ручью, там выдраивает ее губкой из морских водорослей. Сын, которому без малого восемь, убирает вокруг харчевни и ухаживает за живностью – курами, гусями, индюками, а также за ослами – двумя нашими и теми, на которых приехали посетителей. Сын шестилетний – у него не по-детски серьезный взгляд – тоже при деле: приглядывает за дочкой самой меньшей, которой всего год.