Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Ну а что было потом, известно всем. Елениному избраннику, Менелаю, нанес величайшую обиду не кто-то из нас, а гость из-за моря – сын троянского царя Приама Парис. Воспользовавшись отбытием Менелая на остров Крит, на дедушкины похороны, Парис не только увел у него жену, но и прихватил несколько сундуков с сокровищами. (Кстати, Елена не очень-то сопротивлялась, Парис – мужчина хоть куда: и лицом хорош, и статью, и голосом сладок, и совместное будущее обрисовал столь радужное, что никакому женскому сердцу не устоять).

Вот тебе и Парис, сынок царский, любимец Афродиты… Вот тебе и Елена, дочь Величайшего из богов…

Менелай, прибыв домой и обнаружив пропажи – одушевленную и неодушевленную, – на какое-то время лишился рассудка.

– Негодяй! Ворюга бесстыжий! Я к нему, ко всем его братьям со всей душой, такой радушный прием устроил, а они… Тварь неблагодарная! Жену увел… Драгоценности в сундуках… Около половины всего моего запаса… Да я его… Я их всех, как тараканов… Я ничтожество это… О, только попадись мне в руки, Парис! О, только попадитесь мне в руки, воры троянские! О!!

Все это было, конечно, верно – неблагодарная тварь, ничтожество, – но следовало решить, что ж предпринять в создавшейся ситуации.

Рванул Менелай к братцу своему старшему, тоже царю-властителю, Агагемнону, и, давясь слезами обиды, поведал о случившемся. По мере рассказа братец все более и более мрачнел. «Какая низость!» Дослушав рассказ до конца, в свою очередь выдал затяжную тираду, в коей упомянул всех Парисовых родственничков – и близких, и дальних, и мужчин, и женщин, – затем, простерши руки в сторону Олимпа, испросил: «О, боги, явите милость, помогите покарать троянцев, нанесших нам это неслыханное оскорбление». Выслушали боги Агагемнона, прониклись сочувствием и одарили сильной мыслью. После чего восприявшие духом братья стали созывать со всей Греции бывших Елениных женихов.

Как только те прибыли, пред ними с речью выступил Агагемнон. Сначала в ярчайших красках обрисовал содеянное ненавистным троянцем, а затем заявил:

– В соответствии с договором, мужи благородные, вы обязаны отомстить за попранное Менелаево достоинство.

– Договор? – удивились мужи, – О каком договоре речь?

Агагемнон в свою очередь состроил недоуменную гримасу.

– Неужели забыли? – Обвел присутствующих подозрительным взглядом – в самом деле забыли, или прикидываются? – Ладно, напомню. Был меж вами договор: если кто посмеет обидеть Елениного избранника, то экс – женихи, объединившись, единым фронтом выступают против обидчика. А обидчик вот он – коварный, подлый Парис. Так что восходите, цари и герои, на корабли свои вместе с дружинами своими, и вперед, на восток, к берегам троянским. Уничтожим на корню воровское семя Приамовское, а заодно сотрем с лица земли их вотчину – ненавистную Трою! Кстати, да будет вам известно: город этот – один из самых богатых в Азии, и поживиться там найдется чем. На всех, поверьте, хватит.

Речь Агагемнонова вызвала в душах бывших женихов Елениных чувства, скажем так, неоднозначные. Встал один из нас (за давностью лет и не припомню кто) и сказал:

– Могущественный Агагемнон, мы внимательно прослушали тебя, теперь выслушай ты нас. Подлый вор Парис, попранное достоинство брата твоего Менелая, Троя, богатая и порочная, – все это правильно, только есть одно «но». В договоре, о котором ты нам только что напомнил, ведь как говорилось: если кто-то из нас… подчеркиваем: если кто-то из нас, женихов, черной завистью к Еленину избраннику движим, пожелает разрушить их семейное благополучие…

– Ничего подобного, – вскричали братья разом. – Не было в договоре таких слов: «если кто-то из нас»… Было: «если кто-то… вообще кто-то, неважно кто… обидит Елениного избранника»…

– Было! Было именно: «Если кто-то из нас, женихов…»

– Да нет же! – вновь перебили гостей братья. – Не было в договоре этих двух словечек: «из нас»…

– Было: «…из нас…»!

– Не было!

– Было!

Нет, даже множеству мужей не переспорить двух громогласных упрямцев – Агагемнона и Менелая.

– Чем угодно поклясться мы готовы – не было! И давайте прекратим этот спор, недостойный благородных мужей.

Отошли в сторонку бывшие женихи Еленины, стали совещаться. Совещались долго, эмоционально, наконец, нахмуренные, возвратились на место.

– Ладно, сыновья Атрея, будь по-вашему, выступим вместе с вами единым фронтом против воровского гнезда троянского.

Братья аж просветлели лицами.

– Ну вот, другое дело, Я всегда верил в вас, друзья мои, – подвел итог Агагемнон, – в вашу честность и верность слову. И еще вот что скажу напоследок, уверен, вы со мной согласитесь: уж очень долго мы без войны, обросли жирком покоя и благополучия. Пиры, охота, игры, хозяйский учет – скукотища. Скажу более: благородных мужей недостойно. Не жизнь, а прозябание. Так что собирайтесь, цари и герои греческие, в путь-дорогу дальнюю, и да пошлет нам Эол[2]2
  Эол – властитель ветров в Древней Греции.


[Закрыть] попутный ветер.

* * *

К тому времени Одиссей уже был женат на Пенелопе, двоюродной Елениной сестре, и даже имел сына, маленького Телемаха. Можно себе представить, как воспринял он призыв Агагемнона: все на войну, греки, отомстим за попранное достоинство одного из нас, разгромим воровской род Приамов, снесем с лица земли Трою!

Ну да, вот сейчас все брошу, распрощаюсь с женой, сыном, и на войну. Ради чего? Чтоб стать богаче? – Да и так не бедствую. Ради кого – ради Менелая? – Да кто он мне такой? Если нанес ему, везунчику-избраннику (а если называть вещи своими именами, невезунчику) обиду гость заморский, то с какой стати мне калечить жизнь свою, под меч троянский голову подставлять, – такой вид имели Одиссеевы рассуждения (и не только его, а большинства участников того жениховства).

Пораскинул мозгами Одиссей и решил прибегнуть к хитрости. Перед прибывшими в Итаку Менелаем и Агагемноном, а также Нестором и Паламедом он предстал в странном виде: из-под грязных спутанных косм горящий взгляд; вместо внятной, размеренной речи – бессмысленное бормотанье, дикие выкрики; тело прикрыто истлевшей дырявой рогожкой, такую последний раб не оденет. И чтоб высокие визитеры полностью поверили в его безумие, Одиссей впряг в плуг вола и осла и с их помощью пытался вскопать поле, кое засевал солью. Паламед, смекалкой Одиссею не уступавший, сразу раскусил его. Глядя на представление, лишь усмехался: ай да Одиссей, ай да ловкач… Ладно, говоришь ты безумен – тогда оставайся безумцем до конца. И положил перед ослом и волом сыночка Одиссеего, Телемаха. Не ожидал хитроумный царь Итаки такой прыти от Паламеда, остановился. Паламед его стыдить: «Нехорошо, Одиссей! Как-никак ты царь, а ведешь себя подобно лицедею странствующему». А вслед за Паламедом мудрый старец Нестор голоском надтреснутым: «Договор есть договор, устный ли, письменный – не важно, и несмываемым позором покроет себя тот, кто его нарушит. Таков неписаный закон Греции».

Ну да, для Нестора война, считай, божий дар, развлечение в старости. Еще бы, на войне куда веселей, чем дома в обществе сварливой родни да курочек неугомонных:

– Ну-ка, курочки, цып-цып-цып, не разбегаться! Все на место, живо! Кому сказал!

Вот потому-то дед так радеет за войну, речи назидательные произносит.

Собираясь в путь, Одиссей от злости аж зубами скрежетал: ладно, Паламед, ладно, сегодня твоя взяла, но отныне нет у меня врага более ненавистного, чем ты, и месть моя, страшная, не заставит себя долго ждать. Уж я-то постараюсь, все силы приложу.

Однако подобраться к Паламеду, осуществить задуманное Одиссею удалось нескоро – через девять с лишним лет. Случаем воспользовавшись, подбросил он в шатер Паламеда мешок с золотом, а в придачу к мешку глиняную пластину с пояснительным текстом, из коего явствовало: золото передано троянским царем Приамом за полезные троянцам высказывания. (В самом деле, было такое, выступал Паламед перед греками с речами, в коих ратовал за прекращение войны и возвращение на родину, но, разумеется, делал это не по наущению Приама).

А затем о мешке с золотишком Одиссей нашептал Агагемнону. Царь царей на сигнал прореагировал незамедлительно: обыскать шатер Паламеда! Обыскали – и точно: рогожкой прикрытый мешок, а в мешке золотишко и пояснительное письмо.

Чушь. Бред. Все, кто хоть мало-мальски знал Паламеда, понимали: не способен этот муж на измену. Ладно, даже если предположить невероятное, что золото с письмом не подложные, – да разве стал бы он хранить их в своем шатре? Нет, конечно! Золото спрятал бы на своем корабле, в каком-нибудь отдаленном уголке, а табличку глиняную с компрометирующим текстом зашвырнул бы в море, подальше.

Однако, несмотря ни на что, сработало. Такое частенько в жизни случается: обвинение хоть и самое абсурдное, но срабатывает.

Судьи, братья Агагемнон и Менелай, вынесли приговор: изменника казнить, причем, самым позорным способом – забить до смерти камнями; тело же не предавать захоронению – пусть насытятся им стервятники. Если же кто попытается предать тело земле, будет казнен в свою очередь.

До последнего момента не могли греки поверить, что свершится суд неправедный. Но свершился. «Истина, ты умерла, не родившись», – выкрикнул Паламед перед тем, как пасть замертво.

И я, Аякс, сын Теламона, прозванный греками Великий, со всеми вместе присутствовал при казни. Хоть и не был Паламед мне близким другом – так, обычные ровные отношения, – но возмущению моему не было предела. Оклеветать честнейшего мужа – как можно пасть так низко! В момент казни я чуть было не бросился к несчастному, не прикрыл своим телом – что ж вы делаете, соотечественники, опомнитесь! – но в последний момент сдержался.

Боги, остается надеяться, что кара ваша – чуть раньше, чуть позже – настигнет низких интриганов.

Однако сразу после казни, не таясь от чьих-либо взглядов, я предал тело несчастного земле. Плевать на ваш запрет, сыны Атрея, и на вас самих мне плевать. Желаете отправить меня вслед за Паламедом в царство Аида – отправляйте! Не боюсь.

Братья, о моем поступке узнав, были вне себя от злости, но казнить меня не решились. Еще бы: нервы воинов и без того на пределе, малейшая искорка, и вспыхнет пожар.

Вот как отомстил Паламеду наш хитроумный Одиссей. Эх, будь моя воля, я б этот его эпитет поменял на иной, более ему соответствующий: «подлый».

Произошедшее в корне изменило мое к нему отношение. Из почитаемого он в одночасье превратился в ненавистного. Ненавижу тебя, Одиссей!

* * *

А вот еще история с его участием.

Был среди нас некто Терсит. Простой греческий воин, скромный, малозаметный, ничем особым, тем более, сверхъестественным богами не наделенный, однако, именно он осмелился на всеобщем собрании озвучить интересы рядовых воинов, кои шли вразрез с интересами вождей. Хватит воевать, пора на родину, – вот что сказал Терсит. По сути дела, он повторил слова казненного Паламеда, но если Паламед мог себе позволить говорить что угодно – как-никак из знати греческой, – то этот… Немалым мужеством надо обладать рядовому воину, чтоб выступить с подобным заявлением.

– Надоела война, – рубя ладонью воздух, восклицал Терсит, – в коей вождям все – и добыча, и рабы, и невольницы, – а нам, рядовым воинам, – ничего. Жизнями своими рискуем, девять с лишним лет вдали от дома, от семей, в грязи и неудобстве, а ради чего?

И загудел народ, заволновался: правильно говорит Терсит, никакой нам пользы от войны. Опостылело! Сколько можно! Пора на корабли, и домой, в Грецию.

Какое-то время вожди пребывали в состоянии полной растерянности, даже главный из них, Агагемнон, не нашелся, чем возразить Терситу. В самом деле – чем?

Ситуация готова была, что говорится, выйти из под контроля, но тут в дело вмешался Одиссей. Подойдя к Терситу и ни слова не говоря, он ударил его по спине тяжелой буковой палкой. А затем еще раз. И еще раз, и еще, и еще… Бил сильно, несуетно, с оттяжкой. Спина на глазах стала лилово-синей, вспухла буграми. И тогда от боли, а еще более от обиды зарыдал бедный Терсит.

Не сомневаюсь, каждый греческий воин задавался вопросом: почему я здесь, в земле чужой, за что воюю? Украденная (точнее, соблазненная) женушка Менелая да похищенные сундуки с золотишком – разве стоят они наших страданий, рек крови, смертей… Вожди говорят нам: дело не в Елене, тем более, не в украденном золоте – тут важно иное: нанеся оскорбление одному греку, троянцы оскорбили всех нас. Всех, без исключения. Ладно, допустим. Ну а если предположить, что этим греком был бы не высокородный Менелай, а простой воин. Или пастух. Или землепашец. Как в таком случае повела б себя знать? Неужели тоже пошла войной на обидчика? – Вряд ли…

Как бы то ни было, но никто из воинов не кинулся на помощь Терситу, не отвел руку Одиссея, не пристыдил его: что ж ты делаешь, сын Лаэрта, за что избиваешь безвинного?

Одиссей. Насколько ранее он противился участию в войне, настолько позже стал активнейшим ее пропагандистом. Никаких «домой» пока не доведем войну до победного конца. Крепитесь, соотечественники, недолго осталось, победа близка! – повторял и повторял Одиссей. Повторял в шатрах военачальников, в тихой беседе воинов у костра, на всенародных собраниях. Что являлось причиной столь удивительной метаморфозы? Думаю, тщеславие: уж коль я, Одиссей, на войне, и являюсь одним из руководителей греческого войска, то исход войны может быть лишь один – победный.

Итак, бедный Терсит лил слезы боли и униженности, молчали, понурив головы воины, молчал и я. Думал: хоть и неправ Одиссей, но негоже мне, одному из вождей греческих, в присутствии простых воинов выступать против него, такого же вождя.

* * *

Ну а следующая выходка Одиссея была направлена против меня лично. Вот при каких обстоятельствах это произошло.

Шел бой, один из самых кровопролитных боев десятого года войны: мечи бились о мечи, о щиты, вскрикивали сражающиеся, стонали раненные…

Но вот боги, наблюдавшие за происходящим с Олимпа, вынесли решение: быть сражению остановленным, и пусть Гектор, самый сильный из троянцев, вызовет на поединок любого из греков. Довели боги вердикт свой до оракулов, те, в свою очередь, до глашатаев, а последние во всю силу своих могучих легких возопили: остановитесь, мужи греческие и мужи троянские, прекратите бой!

Непростое с технической точки зрения дельце – это ж попробуй в самый разгар битвы успокой разъяренные, обезумевшие толпы, разведи в разные стороны… Но получилось. Не без божьей, разумеется, помощи.

В наступившей тишине из рядов троянских вышел Гектор, и на многие акты вокруг[3]3
  Акт – древнегреческая мера длины, около двухсот метров.


[Закрыть] разнесся его зычный голос: «Греки, пусть самый смелый и сильный из вас выйдет сразиться со мной, и результат поединка явит – на чьей стороне олимпийцы».

Разумеется, смелость Гектору придало отсутствие в наших рядах несравненного Ахилла, брата моего двоюродного. Обиженный на произвол главнокомандующего Агагемнона (наглейшим образом, без особой на то причины, сын Атрея забрал у него красавицу-наложницу), Ахилл на пару со своим закадычным другом Патроклом прервал свое участие в войне: ах, ты так, Агагемнон, законной наложницы меня лишать? – тогда повоюй без меня, блистательного.

Итак, кто сразится с Гектором, первым силачом троянским?

Молчат мужи греческие, цари и герои, переминаются с ноги на ногу, косятся по сторонам – кто же? А никто. Никто из рядов не выступит, не скажет: «Я! Я готов сразиться с Гектором».

И тогда к войску обратился Агагемнон.

– Соотечественники, – сдвинув густые брови, прошелся исподлобья по лицам воинов, – куда ж подевалась ваша смелость, ваша гордость! Неужели нет среди вас мужа, способного принять вызов этого задиристого, не в меру самоуверенного троянца. Куда ж подевалась ваша всегдашняя вера в превосходство греческого оружия?

Ну и далее, далее, в том же духе…

Однако, обращение его, громкое и эмоциональное, результата не возымело – как молчали мужи, так и молчат.

И тогда слово взял мудрый старец Нестор.

– Позор вам, воины, – произнес сипло. – Стыдно мне, пожилому человеку, за вас. Да будь я хоть на пяток лет моложе… да хоть на пару годков… ни секунды не сомневался бы, принял вызов троянца. Эх, что говорить… – махнул ладошкой презрительно, – помельчал народ греческий, помельчал. Куда вам, нынешним, до нас браться…

Слушая гневные речи, я лишь посмеивался про себя. Разумеется, ни малейшей боязни перед Гектором я не испытывал (никого не боюсь, я, Аякс Теламонид, самый сильный после Ахилла), а голос не подавал потому лишь, что было интересно:

Почему молчит везунчик – невезунчик Менелай, из-за семейных неурядиц которого затеяна вся эта долгая, кровавая кампания;

Почему молчит Одиссей, более кого бы то ни было ратующий за продолжение войны до победного конца;

А сам Агагемнон – отчего б ему, царю царей, не сразиться с Гектором, не подать войску пример отваги?

И даже Диомед… Вот уж кого не упрекнешь в нерешительности. В одной из битв он бросил вызов самому богу войны Аресу и даже ранил его, в другой выступил против богини Афродиты – да так успешно, что побежала богиня с поля боя. Однако сейчас и этот достойнейший муж молчит, словно в рот воды набрал…

А может все они, подобно мне, выжидают, про себя посмеиваясь?

Как бы то ни было, речь Нестора возымела действие. Из рядов вышли девять мужей, среди них Агагемнон, Диомед, Одиссей, и, конечно же, я. У старикана вспыхнули глазенки, оживился: ну вот, совсем другое дело. Отломил веточку на ближайшем дереве, поделил ножиком на части – восемь палочек коротких, одна длинная, положил в шлем, потряс основательно.

– Тянем жребий.

Конечно же, выпало мне. Что ж, я готов.

Удлиненное, утяжеленное копье в правой, громадный щит в левой, за поясом меч – я направился к Гектору. При виде меня в глазах троянца вспыхнуло нечто вроде страха, однако сумел он взять себя в руки и выступил навстречу.

С первых же минут боя стало ясно: я сильней и ловчей, моя реакция лучше, техника владения оружием выше. Копье, пущенное Гектором, я без труда отразил щитом; моё же копьё прошило не только его щит, но и доспехи, пройдясь по касательной к телу, оставило на нем длинную кровавую борозду. Однако не упал Гектор, не побежал с поля боя, вскинул руку: не волнуйтесь, троянцы, я в состоянии продолжить поединок. Схватил он камень – хорошего размера, хорошей формы, – и швырнул в меня. Точно в голову летел камень, однако, я успел увернуться. Что ж, Гектор, теперь моя очередь – метнул камень я. Вскинул троянец щит, только слабоватым щит оказался. Прорвав несколько слоев буйволинной кожи, камень угодил Гектору в плечо. Громко вскрикнул он от боли, шлепнулся на землю, завертелся в пыли, но уже через мгновенье вскочил и, потрясая мечом, бросился на меня. Упрямец, подумал я, ты желаешь продолжить поединок – что ж, продолжим. Твое мужество достойно уважения, однако нет у тебя, израненного и истекающего кровью, ни малейших шансов на победу. Если же ты надеешься, что пощажу тебя – жестоко ошибаешься. На войне не до красивых жестов, это известно и вам, троянцам, и нам, грекам. Известно всем тем, кто был до нас, и кто после нас будет.

Все бледнее лик сильнейшего из сыновей Приама, все медленнее выпады, слабее защита. Подкашиваются ноги, затуманены глаза. Ладно, хватит, пора кончать. Я пошел в последнее наступление, но в этот момент…

Наблюдающие за нами боги, очарованные моей силой и мужеством Гектора, решили: да не умрет сегодня ни один из сражающихся; быть прерванным поединку. И уже в следующее мгновение громкоголосые глашатаи донесли до нас волю богов.

Сначала прерванный бой, затем прерванный поединок – странно, очень странно… У богов, распоряжающихся жизнями нашими, своя логика, и не всегда она нам, земным, понятна.

Хоть и преисполненный досадой и раздражением, но не посмел я ослушаться олимпийцев – опустил меч. То же сделал и мой противник. Разумеется, его чувства при этом были полной противоположностью моим – прикрыв глаза, шевеля запекшимися губами, он вознес благодарность Громовержцу за спасенную жизнь. А затем случилось нечто необычное, обратился ко мне Гектор:

– Великий Аякс, задолго до нашего поединка из многих и многих уст я слышал о твоей сверхчеловеческой силе и боевом мастерстве, но то, с чем пришлось мне столкнуться сегодня, оказалось выше слухов. Нет в мире воина, способного сравниться с тобой, ты самый могучий, и в знак моего восхищения позволь сделать тебе подарок.

С этими словами Лучший из троянцев протянул мне свой меч – обоюдоострый закаленный клинок, рукоять украшена тонкими серебряными узорами. Я был потрясен: из рук врага такой великолепный подарок. Мне следовало ответить чем-то подобным. Я снял с себя пояс с вкраплениями драгоценных камней и протянул благородному троянцу – а это тебе, благородный Гектор. После чего, проникнутые чувствами самыми высокими, мы разошлись в разные стороны – каждый к своему войску.

Воины встретили меня восторженным стуком мечей о щиты; вожди громко славословили мою силу, доблесть и благородство; один только Одиссей ужалил по-змеиному:

– Аякс Теламонид, ты поступил опрометчиво: у тебя был великолепный шанс обезглавить троянское воинство и тем самым приблизить победное окончание войны, но ты им не воспользовался.

С какой целью произнес он эту фразу? Ведь знал же, знал: прерванный поединок – не моя прихоть, но воля олимпийцев.

Думал я над этим вопросом недолго: причина все та же – уязвленное тщеславие. Не могла, просто не могла душа этого мужа смириться с очевидным: нет в греческом войске воина, равного по силе мне, Аяксу Теламониду (и Ахиллу, конечно). И ему, Одиссею, в свою очередь, не сравниться с нами.

Больно ужалил меня Одиссей, однако и на сей раз я смолчал. Не желаю уподобляться сварливой женщине: ей слово – она два; ей десять – она в ответ целую тираду…

* * *

Раз человек смолчит перед лицом несправедливости, смолчит второй раз, еще раз, еще, после чего судьба, потеряв терпение, подвергнет его за нерешительность жестокой каре.

События развивались так.

Удача, как известно, переменчива – в очередной раз она отвернулась от греков. Один за другим сошли в царство Аида лучшие из нас, а венцом невезения стала гибель Ахилла. Стрела похитителя Елены, воровитого Париса, вонзилась в единственное уязвимое место на его теле – пяту. Истекая кровью, пал замертво Первый из героев. Позже кто-то утверждал, что видел собственными глазами: стрела летела мимо, но в середине пути изменила направление и вонзилась точно в пяту. Выслушав сие, воины сошлись во мнении: направил стрелу не кто иной, как бог Аполлон, главный защитник троянцев.

Так оно было, не совсем так, а может, совсем не так – никто не станет утверждать с полной уверенностью. В любом случае, все в мире совершается по воле богов.

Погиб Ахилл. Замерли, потрясенные случившимся, обе сражающиеся стороны. Смолкло все вокруг. Тишину нарушали лишь стоны раненых.

Впрочем, оторопь была недолгой – опомнились воины, и бой вспыхнул с новой силой. И греки, и троянцы страстно желали завладеть телом Ахилла (попади оно в руки троянцев, могли б продать нам за высокую цену), а еще более, великолепными его доспехами, выкованными самим богом Гефестом. Грохот оружия, выкрики, вопли; пыль настолько плотная, что сквозь нее и не разберешь, кто пред тобой – свой ли, чужой… Ценой невероятных усилий нам удалось оттеснить троянцев, и я, Аякс Теламонид, вскинув на плечо Ахилла, направился в сторону наших кораблей. Прикрывая меня, сомкнулись воины, отразили волчьи выпады троянцев. Среди прикрывавших был и Одиссей; со спины до меня доносился его мощный командирский глас: ты, боец, сместись левее, ты, займи место павшего, ты, не увлекайся единоборством, отходи вместе со всеми. Тогда я не придал значения происходящему за моей спиной, – в сражении все мы одно целое, и любой из нас готов прийти на помощь товарища, – однако позже…

В тот день Зевс благоволил мне: обливающийся потом, валящийся с ног от усталости, но целый и невредимый, я донес труп Ахилла, обряженный в тяжелейшие доспехи, к нашему лагерю. После чего вознес благодарение Громовержцу.

С наступлением сумерек бой закончился.

Целых семнадцать дней оплакивали мы Ахилла. По старой воинской традиции устроили в честь погибшего игры: соревновались в беге и борьбе, в метании копья и в кулачном бою. Принесли щедрые жертвы богам. На восемнадцатый день труп Первого из героев был сожжен на погребальном костре, а пепел высыпан в сосуд несравненной красоты, где уже покоился прах Ахилловых друзей Патрокла и Антилоха. На месте погребения воины насыпали высокий, горе подобный, холм.

Сошел в царство Аида величайший герой Греции, но живым следовало решить, кому достанутся его доспехи. Обратились мы с этим вопросом к матери Ахилла, богине Фетиде, и на следующий день оракулы озвучили ее ответ: «Пусть великолепные доспехи сына достанутся тому, кто наиболее отличился в сражении за его труп».

Так кто ж он, наиболее отличившийся?

Разумеется, я, Аякс Теламонид. Я вскинул на плечо неимоверно тяжелый, громыхающий доспехами труп Ахилла и вынес его с поля боя.

Так рассуждал я, но не согласен со мною был Одиссей. Вот его аргументация.

Да, вынес труп Ахилла Аякс, но прикрывал-то его я, Одиссей, а значит, моя роль ничуть не меньше. И даже больше. Разве смог бы он донести до кораблей труп без моего прикрытия?

Разумеется, не смог бы! Но причем тут это…

Ай да Одиссей, ай да лис хитрющий, так все выкрутить – перекрутить… Приравнять свою роль в том боевом эпизоде с моей… Он прикрывал меня в составе группы воинов, был одним из них, не более.

И за что только любит этого словоблуда Афина-Паллада. Воистину, не просто понять женщину, даже если она богиня.

Как бы то ни было, но царь царей (или, как он любил сам себя величать, вождь народов) Агагемнон провозгласил:

– Пусть решение – кто наиболее отличившийся в битве за тело Ахилла – вынесут люди посторонние.

Поглядев по сторонам, остановил свой взор на горстке пленных троянцев. Направил указующий перст в их сторону.

– Вот, пусть они, пленники, и скажут. Их беспристрастность – залог честного вердикта. Дадим троянцам сутки на размышление, пусть не спеша взвесят доводы сторон – Аякса Теламонида и Одиссея – и определят, какой из них владеть доспехами, выкованными богом-кузнецом Гефестом.

Что ж, резонно. Не возразить, не оспорить.

И вот вечером следующего дня вышел пред грозные очи Агагемнона представитель троянцев и произнес:

– Наше мнение: Одиссей, сын Лаэрта, он, как никто другой, достоин владеть доспехами Ахилла.

Я ослышался? Или у меня поврежден слух? Доспехи Ахилла Одиссею? Не может быть! Это не справедливо!

– Решение вынесено, и да будет так, – Агагемнон стукнул царским посохом о землю. – Ахилловы доспехи отныне – собственность Одиссея.

Злость. Ярость. Отчаяние. Только бы не сорваться, не броситься с мечом на обидчиков. Да и кто здесь главный обидчик – Агагемнон? Менелай? А может Одиссей? А может пленные троянцы?

Переполненный печалью, я удалился от лагеря, лег в тени дубовой кроны. Здесь, вдали от суеты людской, я мог позволить себе заплакать. Да, я, Аякс Теламонид, тот, которого благородный Гектор назвал самым могучим воином, лежал на земле, лицом вниз, и лил слезы – слезы обиды и бессилия. Сознание являло бесконечно повторяющийся вопрос: «но почему? почему? почему?», однако ответить на него я не мог. Разве что в самом общем виде: значит, на то была воля олимпийцев.

Было уже совсем темно, когда я нашел в себе силы подняться, и направился в лагерь. Лишь зашел за изгородь, как кто-то подкравшийся ко мне со спины и тут же отступивший в темноту произнес: «Ты жестоко обманут, Аякс Теламонид: решение в пользу Одиссея пленные вынесли по наущению Агагемнона и Менелая; за это братья пообещали сохранить им жизнь и даровать свободу».

Этот человек, подобно мне, ненавидел сыновей Атрея.

О боги, чем я прогневил вас?

Впрочем, взывать к богам нет смысла, одернул я себя. Случилось, что случилось, и имена виновных мне известны – Агагемнон, Менелай и Одиссей. Кроме меня отомстить им некому.

Менелай, обратился я про себя к младшему из братьев, из-за тебя и жены твоей, похотливой и лживой бабенки, вот уже без малого десять лет продолжается это отвратительное действо – война. Вдали от дома, греки проливают кровь, свою и чужую, болеют, умирают, терпят невзгоды и лишения, теряют лучшие свои годы, а вместо благодарности – гнусные козни…

Ночь под веками вдруг вспыхнула громадным – аж до самых небес – костром. От костра летели в небо искры, мириады искр, и там, на ночном небе, превращались в звезды. Вытянув из-за пояса меч, подарок Лучшего из троянцев, отбросив в сторону щит, побежал я к шатрам ненавистных братьев. Смерть вам, сыновья Атрея. Смерть тебе, Одиссей. Вам, и воинам вашим, и приспешникам вашим – всем вам смерть!

В лужах крови тела… Их больше и больше. В отсвете огня хаотично мечутся тени, кто-то в панике пытается убежать, спрятаться за ближайший куст или дерево; кто-то, упав на колени, взывает к милости моей: не лишай нас жизни, Аякс Теламонид, опомнись, мы ж ведь одного с тобой рода-племени… Но нет, подлые, не разжалобить вам меня. Как вам неведомо, что такое честь, так мне неведомо, что такое милосердие. Никому из вас не уклониться от клинка моего.

Раздражение, накапливавшееся вот уже несколько месяцев, получило, наконец, выход. В одного за другим вонзается мой клинок. Умрите, подлые! Умрите все!

* * *

Безумие. Его наслала на меня Афина-Паллада, всегдашняя Одиссеева заступница.

Оказывается, ослепленный бушевавшим во мне огнем, я побежал не к шатрам Агагемнона, Менелая и Одиссея, а в сторону обратную – скотного двора. И убивал – о, ужас! – не врагов своих заклятых, а безвинных животных, и их предсмертный рев, предсмертное блеяние слышались мне мольбами о пощаде.

Это дошло до меня лишь под утро, когда вместе с первыми лучами солнца разум мой прояснился, и окружающий мир предстал таким, какой он есть.

О солнце, лучше б ты не выплыло из ночи, не освещало землю. Что я натворил!

Трупами животных был усеян весь скотный двор, где-то даже громоздились они друг на друга. Вперемежку – быки, овцы, свиньи. Кровавые озерца загустели, из алых превратились в бурые.

Ко двору подходил скотник – мутноватый спросонья (а может с перепоя) взгляд, взъерошенная борода, нечесаные пучки волос… Он почесывался и позевывал, но, узрев жуткую картину, застыл с раззявленным ртом. Сейчас он опомнится, рванет в лагерь и поведает об увиденном.

И тогда я побежал. Без определенного направления, куда глаза глядят.

Я бежал, спотыкался о кочки и корни деревьев, падал, но тут же вскакивал и снова бежал. Сначала бежал берегом моря, потом свернул к лесу, и дальше, дальше… Наконец, достиг предгорий.

Дальше, дальше, прочь от этого кошмара. Вот только чуть переведу дыхание и побегу снова.