Текст книги "72 часа"

Третье 10 часов. Баран

Я лежал на кровати и смотрел на белый потолок. Во мне было целых 9 лет. Я был счастлив и любил весь мир своим огромным сердцем, а мир в ответ каждый день открывал мне свои новые великие тайны. Солнце пробивалось через проем окна и лежало косой стрелой сквозь всю комнату и немного на стене. Свет резал глаза, но я торопился их открыть, потому что сновидения позади и предо мной вновь: красивый день, мамина улыбка, сумасшедшая беготня моего безумного толстого кота, ходившего за мной всюду по пятам. Предо мной: лужи тумана, мой старинный друг из дома напротив, кислые яблоки, соседский барашек с круглыми рогами, рассыпчатая земля под ногами, шорты и теплая куртка, грузовик с продуктами, колокольный звон дважды в день и целая жизнь!

У меня есть дерево на краю города, на которое я залезаю, чтобы увидеть мир. Мой отец помнит, как его сажали. Отец говорил, что оно было тощим и смотрело в бок, а сейчас оно носит меня на руках. Отца давно нет, а дерево придерживает меня каждый раз, пока я озираю вселенную, смотрю за горизонт.

Я встал с кровати прямо в одежде, подошел к зеркалу, заглянул в свои глаза и увидел бесконечность. Набрал воды в ладошку и сделал глоток. Старая раковина громыхала от падения каждой капли, мамина стертая зубная щетка стояла рядом с моей – новенькой и лохматой. Я спрятал мокрые руки глубоко в рукава и сбежал по лестнице вниз. Сбежал, открыл дверь и остолбенел.

Все кругом было усыпано куриным пухом, будто облака спустились с неба и улеглись на нашей улице. Перья висели прямо в воздухе, ветер крутил ими и собирал из них фигуры, прибивал к углам, разбрасывал по крышам. Те пушинки, что поближе были большими и шерстистыми; которые подальше – мелкие и прозрачные. Они парили на разном расстоянии от меня и были такими объемными, такими реальными, как светлячки или маленькие бабочки. Соседский баран смотрел в землю и боялся проронить слово, иногда перетаптываясь и поджимая копыто. Я смело шагнул на улицу и наступил на самый мех. Ботинок придавил подушку, я поднял глаза наверх и оказался в середине звездного дождя. Я будто летел сквозь галактики и звезды сопровождали мой полет, завиваясь, кружа. Пух сиял и освещал все вокруг, даже солнце. Я сел на корточки и посмотрел на землю близко. А потом растопырил пальцы и медленно понес две ладони к Земле. И за мгновение до того, как загнать руки в белый пухлый плотношерстный мех перед моим лицом, я вдруг остановился и подумал, что я, должно быть, все еще сплю, и если даже нет, то какая разница между сном и явью, если я могу летать сквозь галактики без крыльев и опасения остаться без этих потрясающих впечатлений, что выдумывает для меня моя жизнь.

И холодные перья налипли на мои руки, обжигая, хватаясь за меня, пристывая к пальцам и стали обращаться в воду, и я только успевал разглядывать отдельные пушинки, похожие на звезды из моей великой вселенной, в которой живу сейчас. И все кружилось, и улицы были совсем другими, и солнце искрилось, и я искрился вместе с ним. И мое дерево стало другим: седым и старым. Так я впервые увидел снег.

За окном задавалась заря. Мы ехали спешно, будто торопились куда-то, хотя я бы предпочел, чтобы мы ползли, как черепаха. Откровенно говоря, я хотел спать. Сутки на ногах вытрясли из меня силы и я с удовольствием посвятил бы сну часов восемь. Но время тихонько утекало, а я ни на йоту не приблизился к разгадке. Хорошо, конечно, что на листке, лежащем перед моими глазами были вычеркнуты уже двое, но пока эти заключения не давали мне ровным счетом ничего.

Глаша, потеряв всякую надежду выпросить у меня хоть какой-то еды, мерно спал прямо посреди подушки – в изголовье моей полки. Он вытянулся во весь свой куцый рост, и самый кончик его розового микроскопического языка торчал из-за клычков – наряду с такого же цвета кожаным пятаком – украшал благоговейную картину. Его незначительный хвост лежал размашисто и гордо, а розовые пятки, попеременно растопыриваясь, демонстрировали мягкость и впечатляющий охват истиных львиных лап. Глаша отчаянно дрых.

Я уставился на листок:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед,

Кондуктор.

В сущности, пока я не прошел и трети списка, но усталость и головная боль уже подбивали меня сдаться. Хотя кому именно я мог сейчас сдаться? Это мой поезд, никто меня сюда не тянул. Мой поезд и железно моя дорога.

Я отправил взор за окно. Снег лежал всюду. Только на самом пути его не было, а кроме рельсов – все было беспристрастно белым: холмы и овраги, поля и деревья – от подножия до верхушки. Снежинки на такой скорости летели почти горизонтально. Вот мы пересекли небольшую речушку по мосту – вода была темной, страшной, а обрамление – такое же – белоснежное.

Эта бесконечность необхоженных просторов наводила тоску: мы бежали куда-то вперед, прорезая в природе брешь стальными лезвиями путей. Больно представить, сколько живых существ гибнет каждый раз, когда поезд проносится вдоль нескончаемых перегонов. Сколько бабочек, стрекоз, птиц, зайцев намотало на колеса нашего состава, раздробило о лобовое стекло, перетерло в механизмах. Поезд прошел и высек за собой коридор смерти, в котором не живет ни души. А еще через мгновение его вновь наполняют лесные жители – влетают, вползают, входят в эти ворота и продолжают свои ежедневные лесные дела. Глаша роскошно зевнул и, потянувшись, накрыл мордаху лапами.

Тут я заметил, что моя соседка не спит – просто лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Аллеи ее ресниц изредка лопотали крыльями, а волшебный нос прираспахивал паруса на каждый вздох и слегка сжимал в мгновения покоя. Она лежала на спине, подхватив одной рукой голову и смотрела как бы в никуда, в пустоту перед собой.

Я подумал, что, наверно, мне лучше покинуть купе, дабы она могла спокойно встать и подготовить себя к предстоящему дню. Я приподнялся и, смущенно отворачивая глаза, неуклюже вышел из купе. В окнах за дверью лежали поля снега – так ровно, так повсеместно. Удивительно, только природа, уверен, способна рассыпать по Земле что бы то ни было столь ровно. На окне – с углов начиная расплеталась паутина узоров. Там – снаружи – должно быть очень холодно сейчас. А в вагоне – ничего – тепло, хорошо.

Слева, метрах в семи от меня стоял и смотрел, как и я – в окно, сосед – древний старик из мезозойской эры. Белесые, словно сахарная пыль, волосы его были зачесаны назад, кожа, изрытая морщинами и впадинами, натянутая на скукоженный череп, видилась бело-желтой с темными пятнами. Глаза нервно бегали по рельефам проносящихся за окном пролесков и оврагов. Громоздкий нос и выдвинутая челюсть не соглашались друг с другом. Дверь за моей спиной приоткрылась и моя попутчица выскользнула на мягких носочках из-за нее и упархнула в конец вагона. Он стоял выпрямившись и согнувшись одновременно. Видимо старость скрючивала его, а нрав – расправлял обратно. На меня он не обращал ни малейшего внимания, попутчицу же – напротив – проводил взглядом пытливо. Я отвернулся в свое окно.

С раскатистым грохотом, дергаясь и виляя, мы выехали на стальной мост, каждые десять сантиметров которого прошивали клепки. Гигантские округлые перила по обе стороны, казались прыгающими, пока мы проносились вдоль. А под шпалами не было дна – через несколько метров сразу начиналась вода – неспокойная и угрюмая. Я прислонялся лбом к стеклу и заглядывал вниз на сколько было возможно, но уже через несколько секунд все стекло перед моими глазами запотело и я уже ничего не видел.

Я еще раз бросил взгляд на старика и возвратился в купе. Глаши нигде не было. Я заглянул под полки, приподнял даже, взбил подушку, посмотрел под столиком и в отделениях для багажа. Аккуратно заглянул во всякие узкие места – у двери, в углах, еще раз – под полки. Сердце заколотилось. Куда пропал? На минуту, ведь, оставил спящего… Куда мог исчезнуть?!.. Тьфу ты, в гроб меня вгонишь! Глаша лежал на полке моей соседки, прямо перед моими глазами, а я его не заметил. И видит, главное, что я его ищу, хоть бы пискнул – лежит хихикает надо мной!

Я взял его за шкирятник и, последовательно отцепив все четыре когтистые лапы от одеяла попутчицы, прижал обратно к своему сердцу.

Дверь приоткрылась и в купе одновременно заглянули: глаз и уголок губ.

– Здравствуйте, – сказал я и, извиняясь, пересел с чужой кровати на свою.

– Здравствуйте, – ответило мне отражение в зеркале, вытирающее кончики волос от воды и не особо глядящее в мою сторону.

– Меня зовут Александр, – я кивнул.

– Очень приятно, – кивнула и она – опять же себе в зеркале, – это Ваше чудо?

Она обернулась и протянула пальцы к коту.

– Да.

– А разве можно кошек в поездах возить?!

– Как видите. Это кот.

Глаша уперся одной лапой в палец попутчицы и настоятельно что-то разнюхивал в ее маникюре.

– Как зовут?

– Кота?

– Да, Александр, как кота зовут?

– Глаша, – смущенно сказал я.

Тут она впервые взглянула на меня исподлобья, улыбнулась в обе ямочки, и кивнула:

– Красивое имя, пусть и не мужское немного.

Котенок тем временем закончил исследовать пальцы нашей с ним соседки и начал прицельно обнюхивать ее лицо с расстояния в полметра, водя носопыркой и напрягая уши. И еще – щурясь, будто что-то заподозрил. Да, Глаша, я тоже в ней что-то заподозрил: очаровательная и смелая – очень подозрительно!

– Вы одна едете? – задал я вопрос глупее некуда.

– Нет, с вами, – отвернулась она и принялась заправлять постель.

Ее волнительную фигуру обнимало тонкое лайкровое платье. Оно было бордовым, но казалось прозрачным – всего несколько складок на талии, а остальное было гладким и лежало прямо на коже. Попутчица стояла ко мне спиной – ее фантастические бедра были прямо перед моим лицом. Безумие брало верх над моим сознанием.

– Для Вашего кота у меня есть сыр, – разбудил меня ее голос, – Вы кормили кота?

– Нет еще, – процедил я.

Она забралась в свой багаж, долго там копалась, шурша пакетами и, то и дело доставая и запрятывая элементы белья, и, наконец, извлекла кулек с сыром. Покрошила его на стол, подкрадывая кусочки себе в рот, бережно забрала из моих рук кота, к которому я приклеился, и установила его перед завтраком. Глаша был просто сам не свой! Он заглатывал сыр не разжевывая, топчась вокруг кусочков, будто кто-то у него их крадет. Попутчица своровала еще пару кусочков и вновь отправила их себе в рот. Она меня смущала до исступления. Я смотрел куда угодно, только не на нее, и вид у меня был, будто я чем-то озадачен – исключительно глупейший вид.

– Так куда вы едете? – перевела она мои глаза на себя.

– До конца, – стеснялся я.

– Ясно, что до конца, а в конце куда?

Я не знал. Моя жизнь пролегала здесь – в поезде. Здесь у меня было задание, план, время, окружение, друг. Здесь был мой временный но единственный дом, моя судьба завела меня сюда. А что будет, когда я выйду из поезда – я не знал. И знал, выйду ли я. Доедет ли поезд до конечной станции? Справлюсь ли я с заданием? Я знал одно: мне во что бы то ни стало необходимо разгадать эту головоломку!..

Сход поезда с рельс – это чудовищно, это страшно. Мне было страшно!..

– О чем вы думаете? – поинтересовалась она.

Я смотрел себе под ноги. Как я могу найти злоумышленника среди этих людей? Я все время размышлял: расставлял их по алфавиту, по росту, искал в них зацепки. Но ведь что-то должно подсказать мне выход! Не бывает загадок без улик!

– Вы когда-нибудь думали о том, чтобы заняться любовью со случайной попутчицей в поезде?

Я резко поднял на нее глаза. Она смотрела прямо на меня – заискивающе и потрясая.

– Чего? – неловко переспросил я, хорошо услышав, но не поверив.

– Вы садитесь в поезд с красивой девушкой, ехать далеко, заняться нечем. Вы не знакомы – выйдете из поезда и никогда больше не встретитесь. Вы уже заперты в одной комнате, в которой кроме кроватей ничего и нет.

– Нет, не думал, – сердце мое забилось, а тело сжалось.

– Никогда не представляли себе, как незнакомка ласкает Вас в купе вагона? – она удивилась глазами, – как вы проникаете в нее под стук колес?

– Нет, никогда…

Она приподнялась с места и притронулась к моему колену. Я вздрогнул. По телу с каждым стуком расплывалась густая колкая сдавливающая лава. Я чувствовал через брюки, как ее обволакивающая ладонь скользила по моей ноге все выше и выше. Ее взгляд давил мне на глаза, падал на губы и вниз, вновь возвращался на губы. Я затрепыхал крыльями. Она была бесконечно близко! Просто на отрицательном расстоянии! Я вжался в себя, сердце билось в шейные позвонки. Она уже пришла рукой вплотную – на самую грань. Дыхание остановилось, стук колес остановился, время остановилось. Я висел на волоске.

– Никогда не думали? – отступила она и села на свое место.

Черт. Я чуть не погиб… Она загадочно улыбалась, на ее лбу проступила испарина. «Вот это да!» – подумал я, едва прийдя в себя – «мне повезло вляпать свое путешествие в даму легкого поведения!» Попутчица сидела едва раздвинув ноги и присжимая губы, ее взгляд таинственно приглашал потрахаться. Ей не терпелось подстелиться под первого встречного.

– …не представляли, как проникаете в ее душу?

Я расстегнул пуговицу воротника.

– Душу ли?

– Хотите отделить женскую душу от женского тела? Вам понадобится очень тонкий скальпель.

Я хмыкнул и поморщил нос.

– Давайте играть в игру, – продолжила она, – каждый раз, когда Вы будете говорить нечто удивительное, честное, я буду снимать с себя одну вещь. Но если скажете что-то сомнительное – игра тут же закончится. Идет?

– Отлично, – сказал я, – игра в любовь на раздевание!

Она секунду посмотрела на меня, а затем, приподнявшись, одним движением стянула с себя платье.

Я остолбенел. Волны огненных волос пластались по хрупким плечам, окружая ангельское личико: волшебный нос, губы, исполненные канавками и уголками, строгие ряды ресниц. Тонкая шея, плавная лестница ребер, вогнутая талия, увенчанная пупочком. Две остроносые косточки, обрамляющие дрожащий чуть влажный живот, теряющийся в тончайших малиновых трусиках, уходящих треугольником в самую сердцевину этого великого творения. Одна ее нога стояла носочком на полу, а вторая, сложенная вдвое, лежала на боку – пальчиками под первой. Трусики были точно в геометрическом центре, они прикрывали самую суть – бездонную вселенную, где скрывается чудо. Предо мной сидело волшебство.

Но грудь! Она гипнотизировала меня больше всего, держала за узду. Грудь была совершенством природного дизайна. Я просто смотрел прямо на нее, и в этом не было никаких сомнений – прямо на грудь. Великолепная! Умопомрачительная!

Я перевернул руки ладонями вверх и посмотрел на них. На указательном пальце, рядом с ногтем кривился небольшой шрам. Это когда я чинил линолеум в своем доме, нож сорвался и порезал мне палец почти до кости. Я замотал палец платком, чуть позже перевязал по-нормальному. С тех пор прошло лет пятнадцать – отметина осталась. На подушечке большого пальца той же руки нарушал гармонию другой шрам. Его я получил еще в детстве, когда полез чинить лампочку, меня ударило током, сильно прижгло, как сейчас помню эти события. Меня успокаивали все, кто прибежал на мои крики. Страшно было очень.

Безымянный палец был чуть искажен и ноготь на нем был не такой, как остальные – едва-едва. Это лет в шесть, примерно, не помню, совсем давно было. Огромная железная дверь на пружине ринулась закрываться, а я хотел своей малюсенькой детской ручонкой преградить ей дорогу. Дверь была втрое больше меня – огромная, коричневая и пружина скрипела. И эти события тоже помню, как сейчас. Я был укутан в теплую одежду – осень стояла, мы недавно переехали в этот вечно холодный промозглый город. На мне была черная шапка, которую с расстояния можно было легко принять за меховую, на самом деле она была из каких-то тряпок, мама мне ее сделала из того, что смогла найти в подвале дома, в котором мы зажили буквально за полгода до той огромной двери. Всю жизнь все валилось из маминых рук, но она всегда встречала меня улыбкой и переносила трудности без слов, только когда раньше прибегаешь из школы, видишь, как она сидит сутулая с изможденным лицом и ни на что не надеется уже – просто терпит время.

В детстве я очень переживал из-за своего неровного ногтя. Я подолгу разглядывал его и сокрушался, что в этой мелочи – я не такой, как все. Что ровный ряд моих пальцев, которые без сомнения украшали меня, нарушен и теперь эту ладонь нельзя назвать совершенной. Я, конечно, думал другими словами в том возрасте, но мысль была именно такой. С каждым шрамом я терял совершенство, которое присуще новой вещи, мгновение назад распакованной из цветной, пахнущей клеем и краской, коробки. Я переставал быть новым.

На самом деле каждый шрам – это отметина моей судьбы на моем теле – зарубка на стене. Глядя на царапины, читалась моя история. На моей правой ноге, чуть выше лодыжки был широкий, но малозаметный рубец от ожога. Это когда в наш двор привезли мотоцикл и все по очереди на нем катались. Я нечаянно коснулся голенью выхлопной трубы и сильно обжегся. Тогда я не обратил на это никакого внимания, я нацепил очки, которые съезжали на нос и были настолько пыльными, что я не видел сквозь них совершенно ничего. Сколько страсти тогда во мне полыхало! Это я обжег мотоцикл, а не наоборот! Каждый шрам на моем теле – это и была моя жизнь, которая высекала из деревянной стандартной болванки мою неповторимость – детали уникального меня.

Я поднял глаза на попутчицу. Она была идеально гладкой – ни малейшей царапины или рубца, совершенно ровная кожа… Только черная татуировка ниже колена, которая изображала револьвер, направленный дулом вверх.

– Ваш ход, – поправила она трусики.

– Не боитесь Вы вот так вот спать с первым подвернувшимся?

Она отвернулась в окно, мгновение пожевала ноготь, затем подхватила платье и суетливо натянула его на себя, поправила волосы. От прежнего сексуального взгляда не осталось и следа – равнодушие осталось.

– Что если Вы мне не первый подвернувшийся? Что если я искала нас всю жизнь?

Я усмехнулся.

– Я расскажу Вам одну историю, – продолжила она, – это было в Испании в жарком солнечном городе Мелилья. Жил мужчина по имени Хорхе. Он выращивал и продавал баранов на рынке недалеко от порта. Баранина неплохо шла, да и шерсть раскупали так же хорошо. И однажды, когда он отправился к пристани за водой, ему повстречалась девушка с милым именем Паула. У нее были огромные глаза, вьющиеся черные волосы, красивые губы и не по годам великолепная фигурка. Она несла в корзине апельсины и, увидев мужчину, скромно отвела взор. Ее семья была совсем бедной: мать работала прачкой, а отец чинил мебель. И именно в такой простой южной семье, как это часто бывает, родился бриллиант – само совершенство.

Хорхе догнал Паулу и заговорил с ней. Тринадцатилетняя девушка смущенно улыбалась, опускала глаза и робко отвечала на настойчивые вопросы сильного статного мужчины.

Через полгода они поженились и в их семье дела помаленьку задвигались. Торговля шла бойко, девичьи руки трудились без устали, муж приценивался к новому дому поближе к морю, родителей не забывал.

И каждую ночь они проваливались в свои объятия, неистово, вырывая из себя куски плоти и последние жилы. Он был снаружи нее и внутри, а она была внутри и снаружи. Они кричали, царапались, ломали ногти, рвали волосы и кожу, и разливали вокруг себя великую страсть, которая дарована человеческому роду. Ей было невыносимо больно каждый раз, она выходила зареванная и измученная во двор, складывала мокрые дрожащие пальцы и молила Бога сохранить ей это чувство до самой смерти.

И однажды, когда наш герой в очередной раз резал барана, тот в безнадежной попытке спасти свою жизнь извернулся и случайно ударил Хорхе в промежность. Удар был очень сильным, мужчина закричал и упал на землю. Прибежал народ, отнесли Хорхе в дом, пригласили врача. Через полтора месяца лечения врач утвердил: глава семьи мужчиной больше быть не может.

Несколько суток Хорхе лежал в комнате, заперевшись на ключ и никого к себе не подпуская. Через пять дней его плечистый стан показался в дверном проеме. Он решительно подошел к трудящейся во дворе Пауле, схватил ее за волосы и поволок в дом. Притащив в спальню, мужчина одной рукой порвал на девочке платья и бросил ее обнаженное тело на кровать. Затем встал на колени и начал истязать ее грудь, живот, губы, ноги поцелуями, держа Паулу за волосы, кидая ее фигурку из стороны в сторону. Он царапал ее, впивался в ее шею зубами, оставляя за каждым укусом кровоподтеки и рваные раны. Он пожирал ее юную нежную плоть.

Девушка кричала и извивалась, вырывалась и молила оставить ее. А Хорхе проникал в нее пальцами – в каждое углубление, в каждую лазейку, в каждое отверстие – в рот, в лоно. Он засовывал столько пальцев, сколько только могло протиснуться, и двигал ими взад вперед, он будто пытался распилить хрупкую девочку, он ощупывал ее изнутри. Он даже намеренно царапал ее изнутри ногтями. И только когда Паула, истошно крича и ломая пальцы, забилась и затряслась в бешеном сумасшедшем оргазме, он бросил ее и отошел, озирая трепыхающееся искровавленное тело.

Ночь они спали в разных кроватях, а на следующий день, пока еще раны не зажили, Хорхе поволок Паулу на рынок. Он выставил ее тело на продажу и приглашал любого испробовать нежную девочку за несколько песет. И хотя в маленьком городке многие друг друга знали, от желающих отбоя не было. И когда очередной матрос дрожал от экстаза, накрывая своим тяжелым телом юную девушку, Хорхе стоял за окном и наблюдал. А в девочку – все проникали и проникали – большие и маленькие, лысые и бородатые, разных возрастов и рас – один за другим, а иной раз и по двое – мужчины, мужчины, мужчины, члены, пальцы, языки.

Вечером того же дня мать Паулы утопилась в Средиземном море.

Хорхе подошел к полумертвой девочке, провел по ее дрожащей пахнущей табаком и семенем коже рукой, пригладил волосы, поцеловал сочившийся кровью огромный испанский глаз, и сказал: «Te quiero». Паула посмотрела на него сквозь красную дымку и заплакала без слез.

Затем он поднял ее на руки, и понес через весь город, оставляя за собой красную царапину на пыльной дороге. А она смотрела на его глаза, на его сильные руки, лежала щекой на его плече, теребила его волосы, рыдала, прижималась лбом к его скуле.

Хорхе поднял девочку в спальню, положил на чистые простынки, оторвал кусок ткани с льняного полотенца, промочил в принесенной с пристани воде, и омыл каждый уголок ее тела, чутко обходя раны и порезы. Затем он принес гребень и, придерживая Паулу за голову, долго расчесывал ее запутанные волосы. И потом он встал во весь рост и осмотрел девочку. Ее бархатистое совсем уже не детское, но еще чуть угловатое тело было порывисто покрыто мелкой дрожью, местами испещренная до костей кожа обтягивала животный страх и трепет, полная грудь колыхалась от ледяного холода и всхлипываний.

Затем Хорхе отошел в соседнюю комнату, и когда вернулся, посмотрел глазами, полными любви и бесстрашия, поцеловал Паулу в губы, и тихо повторил: «Te quiero». Он вставил девочке между ног револьвер, зажмурился и выстрелил прямо в чрево. Полилась рекой кровь.

Хорхе обошел кровать, лег рядом с Паулой, взял ее сотрясаемую судорогами руку и прострелил себе лицо.

В купе царила тишина. Попутчица смотрела в окно, чуть склонив шею, и накручивала локон пальцами. Меня потрясла эта история и та простота и мудрость, с которой мне ее поведала моя собеседница. Я держал Паулу за руку в самые трудные моменты, а Хорхе хотелось расстрелять из того же револьвера на рыночной площади. Пауза висела и мне хотелось вернуть разговор.

– Вот к чему приводит чрезмерная страсть и похоть, – тяжело вздохнул я.

– Похоть?

– Да, все замешано на каком-то сверх трахе, если бы он ее любил по-настоящему…

– Эта история, – прервала меня неожиданным нарастающим гневом попутчица, – про самую великую любовь на свете! Про страсть, силы которой не видывала природа! Про то безумие, когда один человек залезает с головой в другого и не может выбраться и погибает от любви и удушья. Как Вы смеете отделять женскую душу от женского тела?! Как Вы смеете судить о женском легкомыслии?! Кому из Вас, скажите, пожалуйста, пришло в голову давать женскому телу распоряжения – как, сколько, в каком порядке и с кем спать принято и не презренно? Почему Вы, человек не способный отличить величайшую любовь от траха, вообще находите в себе дерзость давать любви оценки.

Я сидел и просто жмурился под градом. Она была чрезмерно права, но я совершенно искренне не понимал, о чем она говорит. Я кивал, старался, но не понимал…

– В испанском языке выражение «Я люблю тебя» и «Я хочу тебя» звучат одинаково. Слово «querer» означает оба понятия – «люблю» и «хочу» в испанском – неразделимы. Вы не сможете сказать только «Я хочу тебя», так же, как Вы не сможете это почувствовать. Сколько Вы способны в данную минуту выдать мне синонимов слову «трахаться». Тебе стыдно, ты не настолько смел, силен и уверен в себе, чтобы пригласить юную девушку «заниматься любовью», поэтому ты тащишь ее «перепихнуться», ибо предложить большего ты не горазд. В твоей постели нет места великой любви.

Я уже не понимал: про меня она говорит, или просто – в общем.

– Так скажите теперь, интеллигентный человек, никогда Вы не думали о том, чтобы «потрахаться» в поезде с незнакомкой, с которой Вас свела судьба на пару дней пути?

Она остановилась и смотрела на меня. Ее глаза наливались слезами и чувством несправедливости, в ее хрупкий плечах дрожала смелость. Я ненавидел себя. Я хотел расстрелять себя из револьвера на рыночной площади.

Поезд покачивал клюющего носом Глашу. Заснеженные поля за нашим окном освещали собой сумерки. У меня закрывались глаза, но я ждал любого слова с ее стороны. Я чувствовал себя виноватым за всех мужчин сразу, мне совершенно нечего было ей предложить, кроме бесчувственности и незначительности. Но в душе меня совершенно растрогала эта история. В душе я плакал. Быть может, если бы я знал эту историю раньше, я был бы гораздо сильнее сейчас, гораздо честнее и сильнее.

– Вы были в Египте когда-нибудь?

– Да, – прямо таки подскочил я и закивал, – конечно! Никогда не был!

– Когда я была в Египте, ко мне, естественно, подходили египетские мужчины. К моему великому сожалению, они тоже не способны были предложить мне заняться любовью. Но один из них – по имени Амр – оказался забавным собеседником и если бы не бесконечные попытки потрогать меня руками, вообще скрасил бы мою поездку чрезвычайно. Так вот в одном из вечерних кофейных разговоров он заметил, что терпеть не может египетских женщин. Я спросила его, – «почему?» Он ответил, что большинство из них – совсем не красивы, не ухожены и, как бы это сказать, «не искушенные» в постели. Они покрывают себя чадрой и без солнца не созревают аппетитными – выглядят будто кроты. Совсем другое дело – европейские девушки! Те ходят в купальниках по городу, фанатично следят за собой, знают свое дело в кровати и вообще образец женственности и сексуальности… Вот так, сначала запаковали женщину в тряпки, а потом отвернулись от результата собственного эксперимента над живым человеком, свалив всю вину на их хрупкие плечи.

Попутчица пожала хрупкими плечами, неровно улыбнулась, раскинула одеяло ножками и плавно улеглась, отвернувшись к стене. На ее обеих лопатках, вдоль спины проступали два длинных страшных шрама.