Текст книги "История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова"

Учреждение Патриаршества

При царе же Феодоре произошло и важное событие в русской церковной жизни – учреждение Патриаршего стола в Москве.

Мы видели, что после взятия турками Царьграда московские митрополиты получили совершенно самостоятельное значение и, начиная со святого Ионы, ставились Собором русских епископов. Наследство и заветы Византии, перешедшие в Москву после брака Иоанна Третьего с Софией Фоминичной, и самый рост Московского государства давно уже показывали, что в Москве, Третьем Риме, сохранившем в чистоте древнее православие, естественно подобает быть и Патриаршему столу.

Но как наши государи не торопились с принятием царского титула, так не торопились они с возведением митрополита Московского в патриархи.

Это совершилось только при царе Феодоре. В 1586 году в Москву приехал антиохийский патриарх Иоаким и предложил переговорить об этом деле с другими восточными патриархами, после чего через два года к нам прибыл царьградский патриарх Иеремия в сопровождении митрополита Монемвасийского Иерофея и архиепископа Елассонского Арсения, оставивших записки об этой поездке в Москву.

Иеремия, терпя большую тесноту в Царьграде от султана, сам хотел быть у нас патриархом. Но Борис Годунов желал, конечно, провести в московские патриархи своего человека, преданного ему митрополита Иова, и для этого, с обычным своим лицемерием, прибег к следующему: московское правительство предложило Иеремии занять Патриарший стол, но поставило непременным условием, чтобы он жил не в Москве, а в городе Владимире-на-Клязьме, потерявшем в это время всякое значение, то есть вдали от царя и всех государственных дел.

Конечно, при такой постановке вопроса Иеремия должен был отказаться от своего желания остаться у нас и согласился на поставление патриарха из русских святителей; созванный для этого Церковный собор наметил трех лиц, из числа коих царь выбрал, разумеется по совету Годунова, Иова.

Торжественное посвящение его в патриархи последовало 26 января 1589 года; вместе с тем архиепископы Новгородский, Казанский, Ростовский и Крутицкий были возведены в митрополиты, а шесть епископов получили звание архиепископов: Владимирский, Суздальский, Нижегородский, Смоленский, Рязанский и Тверской. После торжества в Успенском соборе был пир в государевом дворце, во время которого Иов, встав из-за стола, отправился в сопровождении большой свиты на осляти вокруг Кремля, осеняя крестом и кропя водой стены, а затем вернулся к обеду. На другой день он объехал опять на осляти только что построенный большой каменный, или Белый, город, причем его осля часть пути вел сам Борис Годунов.

Убиение царевича Димитрия

Вопрос о наследнике был действительно самым жутким и острым для умной царицы Ирины; жуток и остер он был также и для безгранично развившегося честолюбия ее брата – Бориса Феодоровича Годунова, который отлично понимал, что, после смерти болезненного и бездетного Феодора, с воцарением Димитрия, хотя и сына седьмой жены Грозного, но всеми признаваемого за законного царевича, наступит полный конец его благополучию: власть перейдет в руки Нагих, сестра Ирина пострижется в монастыре, а ему лично предстоит в лучшем случае опала, а то – тюрьма или смерть.

Все это, разумеется, его сильно тревожило и, по обычаю того времени, заставляло усердно прибегать к волхвованию. Особенно жаловал Годунов какую-то ворожею Варвару, которая вместе с другими гадателями предсказала ему, что он будет царствовать, только недолго – «всего лишь семь лет».

По-видимому, с той же целью, и при этом обманным путем, он выманил в 1586 году из Риги проживавшую там с малолетней дочерью вдову бывшего ливонского короля Магнуса – знакомую нам княгиню Марию Владимировну, а затем постриг ее и заточил в монастыре, где она скоро потеряла свою единственную дочь. Таким образом, и эта соперница была устранена.

Но, тем не менее, оставался в живых царевич Димитрий.

Нелюбовь Годунова к Димитрию выразилась не только в ссылке его в Углич, но даже и в запрещении поминать его на ектеньях; это, конечно, имело целью подчеркнуть, что он не настоящий царевич, как сын седьмой жены Грозного, почему и не может считаться в числе членов царского рода. Кроме того, в народе усердно распускались слухи, что малютка любит муки и кровь, с удовольствием смотрит на истязания животных и даже сам убивает их.

Димитрий вместе с матерью и ее братьями Нагими жил в Угличе под строгим надзором царских чиновников, конечно, безусловно преданных Годунову, во главе с дьяком Михаилом Битяговским; вместе с последним в Угличе жил и сын его Данила, а также племянник – Никита Качалов. Битяговские были назначены в Углич по представлению окольничего Андрея Лупп-Клешнина – преданнейшего Годунову человека, причем жена этого Лупп-Клешнина, урожденная княжна Волконская, была неразлучной приятельницей с царицей Ириною. Как рассказывают современники, Битяговский отличался зверским лицом и был послан в Углич нарочито с целью убиения Димитрия, после того как Годунов получил отказ в этом от Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, которым он предложил совершить преступление. Главная мамка царевича – Василиса Волохова, имевшая взрослого сына Осипа, была также ставленницей Бориса. 15 мая 1591 года царевича Димитрия не стало. Однако узнать вполне достоверно, как именно произошла смерть царевича в Угличе, к сожалению, не представляется возможным. Здесь начинается великая темнота в жизни Московского государства, темнота, несомненно, созданная преступной рукой Бориса Годунова и поведшая роковым образом, как и предсказал Флетчер, к страшной смуте, глубоко потрясшей все наше Отечество.

По всем вероятиям, смерть царевича произошла следующим образом: в субботу, 15 мая, царица Мария Нагая, не спускавшая глаз с своего сына, возвратилась с ним от обедни и собиралась обедать. В это время старшая мамка – Василиса Волохова – позвала Димитрия гулять во дворе. Это было, по принятому в том веке счету времени, в шестом часу дня, то есть как раз в то время, на которое указывал Афанасий Нагой в своем рассказе Горсею. Димитрий вышел с крыльца, причем, кроме Волоховой, с ним находились его кормилица Тучкова и постельница Колобова. Вслед за тем царица Мария, оставшаяся в горнице, услышала отчаянные крики женщин, на которые она тотчас же выбежала, и увидела сына, уже бьющегося в предсмертных судорогах с перерезанным горлом, в руках своей кормилицы.

По словам «Жития царевича», из которого мы помещаем здесь несколько рисунков, убиение его произошло так: Василиса Волохова вывела Димитрия за ручку на нижнее крыльцо, где передала его своему сыну Осипу Волохову, державшему в рукаве обнаженный нож. Осип повел его на средину двора и ласково спросил: «У тебя, кажется, государь, новое ожерельице?» Царевич доверчиво вытянул свою детскую шейку, чтобы ожерельице было лучше видно, и отвечал: «Это мое старое ожерелье». В то же мгновение убийца выхватил свой нож и вонзил его в подставленную шею, но, объятый страхом, горла вполне не перерезал, а кинулся бежать. Димитрий упал, обливаясь кровью. Видя это, кормилица Арина Тучкова, искренно ему преданная, кинулась к нему и припала на землю рядом с ним. На это и выбежала царица.

Очевидно, давно подозревая мамку Волохову в злом умысле, она прямо бросилась на нее и схваченным поленом начала бить по голове, громко крича, что царевича убил Осип Волохов вместе с молодым Данилой Битяговским и Никитой Качаловым. На происшествие сбежались дворовые. Кто-то кинулся к соборной церкви Спаса и распорядился, чтобы ударили в набат, а другие разбежались по улицам с криками: «Чего сидите? Царя у вас больше нет!» Слух об убиении царевича быстро разнесся. Первыми прискакали во дворец братья царицы – Михаил и Григорий Нагие, причем последний набросился также на Василису Волохову.

Тем временем соборный колокол продолжал звонить набат; в него звонил вдовый поп, обращенный в пономаря, по прозванию Огурец. Дьяк Михаил Битяговский, заслыша набат, поспешил во дворец, причем по дороге пытался взойти на колокольню, чтобы прекратить звон, так как, по всей вероятности, догадывался, что он означал; но Огурец, в своем усердии, заперся в ней и продолжал звонить. Между тем огромная толпа народа успела уже собраться у дворца и находилась, разумеется, в величайшем возбуждении. Как только прибыл дьяк Битяговский, то Михаил Нагой тотчас же указал на него как на главного виновника преступления; Битяговский хотел спастись в стоящей во дворе Брусяной избе, но был вытащен из нее и тут же убит. Сын его Данила, с двоюродным братом Николаем Качаловым, думали скрыться в другой избе, но их тоже нашли и убили.

Наконец, нашли и Осипа Волохова. Царица указала на него как на убийцу, и он тоже тут же был лишен жизни. Рассвирепевший народ убил также несколько слуг Битяговского и посадских людей, пробовавших вступиться за них. Всего было убито толпой двенадцать человек. Совершив эту расправу, жители Углича с беспокойством стали ждать, как взглянут на это дело в Москве, куда был отправлен гонец к царю с подробным донесением о случившемся.

Тело же убиенного царевича было положено в гроб и поставлено в Преображенском соборе.

По рассказу летописцев, когда гонец из Углича прибыл в Москву, то Борис Годунов заменил привезенную им грамоту – другою, в которой было сказано, что Димитрий зарезался сам, по недосмотру Нагих, и лично доложил ее государю, лицемерно проливая вместе с ним слезы о случившемся.

Затем, 19 мая, спешно выехали из Москвы лица, назначенные для производства следствия. Этими лицами были: всецело преданный Годунову окольничий Лупп-Клешнин, по указанию которого был отправлен в Углич Михаил Битяговский, затем дьяк Вылузгин, крутицкий митрополит Геласий, также человек обязанный Годунову, и, наконец, боярин князь Василий Иванович Шуйский. Старший брат этого Шуйского, князь Андрей Иванович, был погублен, как мы видели, Годуновым, а другой брат – Димитрий Иванович – женат на родной сестре жены Годунова, на Екатерине Григорьевне Скуратовой; что же касается до самого Василия Ивановича, то он находился в большом подозрении у всесильного временщика и ежечасно ждал своей гибели.

Назначение Шуйского во главе следствия имело вид беспристрастия, так как Василий Иванович не был человеком, принадлежащим к числу близких людей Годунова, но вместе с тем Годунов, назначая его, конечно, отлично понимал, что Шуйский, оберегая себя, не посмеет идти против Лупп-Клешнина и покроет своим именем все его действия в Угличе.

Так, по-видимому, и случилось. По прибытии в Углич следователи осмотрели тело царевича, причем Лупп-Клешнин, увидя его, затрепетал, обливаясь слезами, и затем оно было тотчас же предано погребению.

Затем началось следствие. По рассказу летописцев, на вопрос Шуйского: «Каким образом Димитрий, от небрежения Нагих, заколол себя сам?» – все единогласно отвечали, что царевич был убит своими рабами Битяговскими и товарищами, по приказанию Бориса Годунова и его советников. Но, по приезде в Москву, Шуйский доложил государю, что царевич закололся сам, и представил следственное производство, сохранившееся до нашего времени.

По этому следственному производству выходило, что один только дядя царевича – Михаил Нагой, бывший будто бы в день убиения мертвецки пьяным, настаивал, что царевич убит; все же остальные, в том числе и брат Михаила – Григорий Нагой, – утверждали, как заученный урок, что царевич закололся сам, в припадке падучей болезни, играя с товарищами в какую-то игру – тычку, при которой употреблялся ножик. Особенно много распространялась про болезнь Димитрия Василиса Волохова. Показаний же матери царевича вовсе нет в следственном производстве.

Когда следователи вернулись в Москву, то был собран Духовный собор; по прочтении на нем следственного производства митрополит Геласий добавил: «Царица Марья, призвав меня к себе, говорила, что убийство Михаила Битяговского с сыном и жильцов – дело грешное, виноватое; просила меня довести ее челобитье до Государя, чтобы Государь тем бедным червям, Михаилу Нагому с братьями, в их вине милость показал».

Патриарх же Иов вынес такое решение Собора: «Перед Государем Михаилы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная: царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом; а Михаила Нагой Государевых приказных людей, дьяка Михаилу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михаила Битяговский с Михайлом Нагим часто бранился за Государя, зачем он, Нагой, держал у себя ведуна, Андрюшу Мочалова, и много других ведунов. За такое великое изменное дело Михаила Нагой с братьею и мужики угличане, по своим винам, дошли до всякого наказанья. Но это дело земское, градское, то ведает Бог да Государь, все в его Царской руке – и казнь, и опала, и милость, о том Государю как Бог известит».

Нагих привезли в Москву и крепко пытали; у пытки были сам Годунов, бояре и Лупп-Клешнин. Но, по свидетельству летописцев, Нагие и на пытке говорили, что царевич убит. Их разослали в заточение по дальним городам. Царица же Мария была пострижена в Выксинской пустыни, за Белоозером. С угличанами поступили также с беспощадной строгостью: до 200 человек было наказано смертью или отрезанием языка; многих посадили в темницы; большинство же было сослано в Сибирь для заселения города Пелыма. Самый колокол, звонивший набат, был отправлен в Тобольск, где находится и по настоящее время.

После этой расправы город Углич, бывший до того торговым и многолюдным, совершенно запустел и с той поры уже не поднимался.

Скоро, впрочем, внимание царя и народа было отвлечено в другую сторону. Убиение царевича Димитрия произошло 15 мая, а 6 июня начался страшный пожар в Москве, причем выгорел весь Белый город. 4 же июля 1591 года, как мы видели, перед Москвой внезапно появились крымцы Сафа-Гирея. Хан на другой же день побежал назад, а погоревшим Годунов оказывал необыкновенные милости, с великой щедростью раздавая им деньги, «к себе вся приправливая и аки ужем привлачаше», но повсеместно упорно держался слух, что как пожар Москвы, так и набег хана были делом его рук, чтобы отвлечь внимание всех от убийства Димитрия.

С убиением Димитрия надежды Бориса на занятие престола, после смерти Феодора, конечно, значительно усилились. Правда, через год у царя родилась дочь Феодосия, но она скоро же умерла, вызвав общее горе и новые толки о том, что ее уморил Годунов. Обвиняла народная молва Годунова и в ослеплении престарелого великого князя Тверского Симеона Бекбулатовича, которого Грозный поставил в былые времена царем на Москве и который теперь ослеп.

Царь Борис

Через шесть лет после убиения Димитрия, в конце 1597 года, царь Феодор занемог смертельной болезнью и умер 7 января 1598 года. «Я вполне убежден, – говорит весьма правдивый голландец Масса, живший в это время в Москве, – в том, что Борис ускорил его смерть, при содействии и по просьбе своей жены, желавшей скорее сделаться царицей». Такие же толки упорно ходили и в народе.

Дошедшие до нас сведения о подробностях кончины Феодора Иоанновича сбивчивы. По некоторым сказаниям, когда бояре приступили к нему с вопросом, кому царствовать после него, то он передал скипетр своему двоюродному брату Феодору Никитичу Романову, но тот отказался и вручил скипетр следующему брату, Александру; Александр, в свою очередь, передал его третьему брату, Ивану, а от того он был передан и четвертому – Михаилу; Михаил тоже отказался и передал дальше; в конце концов, скипетр опять попал в руки царя. Тогда умирающий сказал: «Возьми же его, кто хочет; я не в силах более держать»; в это мгновение Борис Годунов протянул свою руку и взял его.

По другим сведениям, на вопрос патриарха и бояр: «Кому Царство, нас, сирот, и свою Царицу приказываешь?» Феодор отвечал тихим голосом: «Во всем Царстве и в вас волен Бог: как Ему угодно, так и будет; и в Царице моей Бог волен, как ей жить, и об этом у нас уложено». Наконец, есть также свидетельство, что «после себя великий Государь оставил свою благоверную великую Государыню Ирину Феодоровну на всех своих великих государствах».

Как бы ни было, вслед за кончиной Феодора власть тотчас же перешла к царице, и ей беспрекословно присягнули.

Народ, услышав весть о смерти государя, толпами шел в Кремль; все выражали свою глубокую скорбь, и многие горько рыдали.

Феодор Иоаннович был последним царем из дома Рюрика, давшего столько великих государей Русской земле. Непомерное напряжение всех сил на пользу Родине, которое служило отличительной их чертой на протяжении веков, по-видимому, привело в его лице царский род к истощению, или, как теперь говорят, к вырождению.

Крайняя впечатлительность и чрезмерная страстность и раздражительность Иоанна Грозного являлись, вероятно, также признаками уже начинающегося вырождения в потомстве Иоанна Калиты. Потеряв одно из отличительных свойств своих предков – большой ясный ум и исключительные способности к занятию государственными делами, царь Феодор все же полностью сохранил другие качества, отличавшие Рюриковичей: великое благочестие, сердечную доброту и большое душевное благородство.

Рассматривая его изображение, мы поражаемся, по первому взгляду, некрасивыми и болезненными чертами лица Феодора, но затем находим в них чрезвычайно кроткое и милое выражение и начинаем понимать, почему смиренно-блаженный царь мог привлекать к себе сердца всех своих подданных.

Хилый и неспособный к правлению, он оставался все-таки с головы до ног царем. Такое же благоприятное впечатление производил он и на многих иностранцев. Горсей, описывая свое представление Феодору, рассказывает: «Царь говорил мало, но держал себя хорошо».

Усопшего государя похоронили, по обычаю, на другой день смерти в Архангельском соборе. Царица Ирина была неутешна; она громко причитала над гробом, восклицая между прочим: «Увы мне, смиренной вдовице, без чад оставшейся… мною бо ныне единою ваш Царский корень конец приял».

На девятый день после смерти мужа Ирина удалилась в Новодевичий монастырь, решительно отказавшись от царства, несмотря на все просьбы патриарха и бояр, и вскоре постриглась с именем Александры. Наступило небывалое время в Московском государстве – оно осталось без царя. Во главе всего правления стал патриарх, хотя указы и продолжались писаться от имени царицы.

Вопрос же об избрании нового царя оставался открытым до истечения сорокового дня после кончины Феодора.

В ожидании этого «немедленно закрыли границы государства, – говорит наш известный историк С. Ф. Платонов, – никого через них не впуская и не выпуская. Не только на больших дорогах, но и на тропинках поставили стражу, опасаясь, чтобы никто не вывез вестей из Московского государства в Литву и к немцам… Избрание Царя должно было совершиться не только без постороннего участия и влияния, но и в тайне от посторонних глаз. Никто не должен был знать, в какой обстановке и с какой степенью единодушия будет избран новый московский Государь».

Вместе с тем было приказано съезжаться в Москву со всего государства членам созываемого собора для выбора нового царя.

Князья Шуйские, как прямые потомки Александра Невского, имели бы несомненно наибольшие права на престол, если бы было решено выбрать царя непременно из потомков Рюрика. Об этом, как увидим впоследствии, Ян Замойский вполне определенно высказывался на сейме в Польше.

Имели также большие права на престол и Романовы, как двоюродные братья почившего Феодора и как члены знаменитой боярской семьи, на протяжении столетий прославившей себя особой верностью московским государям и целым рядом выдающихся заслуг на пользу Родине.

Однако всем было ясно, что все клонилось к избранию Годунова. Этого, прежде всего, страстно желала сама царица-инокиня. Патриарх Иов, всецело обязанный Борису, конечно, также открыто стоял на его стороне и сам говорил, что имел по этому поводу немалые неприятности: «В большую печаль впал я о преставлении сына моего, царя Феодора Иоанновича; тут претерпел я всякое озлобление, клеветы, укоризны, много слез пролил я тогда».

Когда дьяк Василий Щелкалов объявил собравшемуся в Кремле народу о пострижении царицы, требуя присяги на имя Боярской думы, то ему отвечали из толпы: «Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу», а затем раздались голоса: «Да здравствует Борис Феодорович!»

Сам патриарх с духовенством, боярами и гражданами отправился просить царицу Ирину благословить брата на царство, так как при царе Феодоре «он же правил и все содержал милосердым своим премудрым правительством по вашему Царскому приказу». С такой же просьбой обратились и прямо к Годунову.

По-видимому, Борис отказывался так упорно, выжидая созыва великого Земского собора, вполне уверенный, что никто иной, кроме него, не будет избран.

Собор этот собрался в Москве 17 февраля. На него было созвано 474 человека – в том числе только 33 выборных от городов; остальные же принадлежали к духовенству, зависимому от патриарха Иова, и к служилому люду различного звания, в числе которого, как мы видели, большинство состояло из сторонников Годунова.

Собор был открыт речью патриарха Иова; в ней он прямо заявил, что надо выбрать Бориса Феодоровича, и заявил это не только от себя, но и от всего собора: «А у меня, Иова-патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов и у всего освященного Вселенского собора, у бояр, дворян, приказных и служилых, у всяких людей, у гостей и у всех православных христиан, которые были на Москве, мысль и совет всех единодушно, что нам мимо Государя Бориса Феодоровича иного Государя никого не искать и не хотеть».

На эту речь собор тотчас же единогласно постановил: «Неотложно бить челом Борису Феодоровичу и кроме него никого на государство не искать».

18-го и 19 февраля в Успенском кремлевском храме были отслужены торжественные молебствия, чтобы Бог даровал на царство Бориса Феодоровича, а 20-го, в понедельник, на Масленице, Иов со всем духовенством, боярами и всенародным множеством отправились в Новодевичий монастырь, где проживал Борис у сестры, и со многими слезами и челобитием молили его принять избрание.

Но он по-прежнему отвечал решительным отказом.

По некоторым дошедшим до нас известиям, Борис так долго отказывался от престола потому, что бояре хотели, чтобы он подписал грамоту, ограничивающую его права; не желая им отказать прямо, он и выжидал, чтобы народная толпа как бы насильно заставила его принять царство. При этом будто бы Шуйские, после ряда его упорных отказов, подняли вопрос о том, что неприлично более его упрашивать, а надо приступить к избранию другого царя; это и побудило Иова двинуться 21 февраля с крестным ходом в Новодевичий монастырь, подняв все чудотворные иконы. По тем же известиям, народ почти насильно сгонялся приставами для участия в крестном ходе, и эти же пристава давали ему знать, когда надо падать на колени и начинать рыдать, причем нежелающих били без милости: «Пристава понуждали людей, чтобы с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? вместо слез глаза слюнями мочили».

Эти известия об истинной обстановке избрания Бориса на царство, расходящиеся с приведенным выше рассказом из «Утвержденной грамоты», составленной Иовом, по-видимому, справедливы, так как Иов, в чрезмерном угодничестве Борису, не постеснялся, несмотря на свой высокий сан патриарха, прибегнуть и к явной лжи, сказав в «Соборном определении об избрании царем Бориса Феодоровича Годунова», что Иоанн Грозный на своем смертном одре обратился к Борису со словами: «Тебе предаю с Богом сына моего (Феодора Иоанновича), благоприятен буди к нему до скончания живота его; по его преставлении – тебе приказываю и царство его».

Как бы то ни было, Борис Годунов стал царем, и царем вполне законным, как избранный общеземским собором, созванным на совершенно законных же основаниях.

Но, конечно, длинный путь преступлений, лицемерия и ложных клятв, по которому он шел для достижения престола, не мог давать ему надежды, что Господь благословит его царствование; пособничество патриарха-лжеца и влияние супруги – царицы Марии Григорьевны, дочери Малюты Скуратова, по словам Исаака Массы, – женщины жестокой, с сердцем ветхозаветной Иезавели, также не могли сулить добра.

Отсутствие у новоизбранного царя истинного благородства и величия духа, столь необходимых для государей, и замена их личиной лицемерия – должно было, несомненно, иметь на сердца его подданных самое развращающее влияние.

Вскоре после избрания Бориса была назначена присяга. В этой записи, состоящей из 2066 слов, ясно сквозило недоверие Бориса как к справедливости своего собственного избрания, так и к верности своих новых подданных; чтобы обязать их к этой верности, он подробно перечислил в записи все виды зла, какие могли быть сделаны ему и его семье; запись эта показывает нам совершенно ясно, каким мелочным, суеверным и подозрительным человеком он был.

Так, присягавшие, между прочим, должны были клясться: «Также мне над Государем своим, Царем и Великим Князем Борисом Феодоровичем всея Русии, и над Царицей и Великой Княгиней Марьею, и над их детьми, над царевичем Феодором и над царевной Оксиньей, в естве и питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати, а кто мне учнет зелье лихое или коренье давати, или мне учнет кто говорити, чтобы мне над Государем своим… и над Царицею, и над их детьми… какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати… да и людей своих с ведовством, да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуний не добывати… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати, Государю своему… или его боярам или ближним людям, а не утаити мне про то никак ни которыми делы; а у кого уведаю или с стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое дело учнет думати и умышляти… и мне того поимати и привести к Государю… или его боярам, или к ближним людям…»

Не был также забыт в подкрестной записи и несчастный слепец Симеон Бекбулатович: «Также мне, мимо Государя своего… Царя Симеона Бекбулатова и его детей, и иного никого, на Московское государство не хотети видети, ни думати, ни мыслити, не семьитись, не дружитись, не ссылатись с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывати, на всякое лихо, ни которыми делы, ни которою хитростью…»

Конечно, клятва – по приведенной выше подкрестной записи – не способствовала развитию чувства любви людей Московского государства к своему новому государю.

Не менее необычно было первое выступление царя Бориса и в воинском деле.

1 апреля пришла весть, что крымский хан идет на Москву. Весть эта, по мнению некоторых современников, была пущена самим же Борисом, чтобы, по словам Н. М. Карамзина, «доказать, что безопасность Отечества ему дороже короны и жизни». Он немедленно выступил в поход, приказав собираться войскам к Серпухову, где скоро в огромном лагере сосредоточилось, как говорят, до 500 000 человек.

Борис беспрерывно объезжал собранное здесь воинство и награждал его с несказанной щедростью; почти ежедневно у него обедало до 70 000 человек. Воеводам же передовых полков и начальникам степных крепостей новый царь послал сказать: «Я стою на берегу Оки и смотрю на степи: где явится неприятель, там и меня увидите»; вместе с тем велено было «спросить о здоровье» всех начальных людей, что делалось прежними московскими государями только в знак особой награды после одержанной большой победы.

Между тем, вместо крымской рати, разъезды наши обнаружили совершенно мирное посольство от хана, который был в неладу с турецким султаном, а потому искал дружбы Москвы. Тогда Борис совершил поступок, совершенно недопустимый для воина: он приказал стрелять из пушек ночью, чтобы напугать прибывших, а затем их привели к нему сквозь тесные ряды пехоты и конницы.

Обласкав послов, Борис задал роскошный пир своему пятисоттысячному воинству, причем все военачальники были опять очень щедро одарены; сделано это было, конечно, с тем, чтобы привязать их к себе. Но расчет оказался не верен: «Они все, – говорит летописец, – видя от него милость, обрадовались, чаяли и вперед себе от него такого же жалования».

Так поставил себя Борис с первых же шагов своего царствования по отношению к военно-служилому сословию: награды за подвиги на поле брани, которыми жаловали своих доблестных воинов прежние государи, превратились в задабривание войск, пользуясь для этого первым удобным случаем – благополучным окончанием смехотворного похода против несуществующего противника.

В Москву из-под Серпухова Борис вернулся победителем; весь город вышел ему навстречу, как некогда Иоанну, после завоевания Казани. Патриарх Иов приветствовал его речью, начинавшейся словами: «Богом избранный, Богом возлюбленный Самодержец! Мы видели славу твою. Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютые враги, преклонив колена, молят о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более нежели человеческою мудростью…»

1 сентября состоялось с необычайной пышностью венчание на царство нового царя.

Первые два года царствования Бориса прошли, по отзывам современников, очень благополучно. Новый царь старался угодить всем. Он приказал выдать тройной оклад жалованья стрельцам, дьякам и прочим служилым людям. Весь сельский народ был освобожден от податей на один год, а инородцы – от платежа ясака на тот же срок. В Новгороде, по просьбе жителей, были закрыты два казенных кабака, от которых они терпели убытки и оскудение. Была также облегчена участь и некоторых опальных предыдущего царствования.

Особенную же ласку и заботу проявил Борис по отношению к иностранцам.

Немец Бер с восторгом рассказывает о милостях, которые он оказал прибывшим в Москву ливонцам, вынужденным покинуть родину вследствие тягостных для них порядков, заведенных в ней поляками. Никто из них не истратил ни гроша во время своего пути в Москву; здесь же они были торжественно приняты самим царем.

В своей приветственной речи Борис сказал им между прочим: «Меня трогает несчастье, которое принудило вас покинуть родину, – вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас, дворяне, я сделаю князьями, вас, граждане, – боярами… одарю вас землею, слугами, работниками… одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; я вам не Царь, не господин, а истинный отец… Присягайте только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему… не скрывать, если узнаете какой против меня замысел; не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством…»