Текст книги "История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова"

Брестская уния

Перед тем чтобы продолжать наш рассказ о новых, необычайных событиях, наставших в жизни Московского государства, нам необходимо сделать краткий очерк положения дел в Польско-Литовском королевстве к этому времени.

Попавший всецело в руки иезуитов, король Сигизмунд наделал ряд крупных промахов: мы видели, что, вследствие своей религиозной нетерпимости, он лишился отцовского престола в Швеции, которым овладел его дядя – Карл IX, причем возникшая между ними война затянулась на долгое время и была несчастлива для поляков, не сумевших помешать шведам утвердиться в значительной части Ливонии.

Также под влиянием иезуитов, Сигизмунд заключил тайный договор с Австрией, на условиях, явно не выгодных для Польши; это вызвало крупную ссору между ним и польскими сенаторами, призвавшими его на сейм в 1592 году, на котором он был подвергнут настоящему следственному допросу и должен был выслушать крайне оскорбительные упреки от Яна Замойского, Радзивилла, примаса епископа Карнковского и других.

Во время своей коронации в Кракове Сигизмунд торжественно присягнул охранять свободу вероисповедания «диссидентов», то есть не католиков – православных и лютеран, но эта присяга нисколько не помешала ему теснить всеми мерами тех и других; при этом, руководимый отцами-иезуитами, с Петром Скаргою и Антонием Поссевином во главе, он с особым рвением стал принимать все меры, чтобы в корне подорвать православие в своих владениях с русским населением.

Мы говорили уже о сильном падении нравов среди высшего православного духовенства Западной Руси, избиравшегося польским правительством из лиц, ему угодных, а также об успешном ополячении западнорусской знати и дворянства; при этом даже старший сын знаменитого ревнителя православия Константина Константиновича Острожского, Януш, был совращен иезуитами в латинство.

Лишь в сердцах низших слоев населения, сельских жителей и мещан, уцелела крепкая привязанность к вере отцов, что выразилось между прочим в образовании православных братств в Вильне, Львове и других городах.

Видя это, Сигизмунд, не довольствуясь совращением в латинство православной знати, задумал со своими советниками-иезуитами обратить в католичество и всех остальных своих подданных – при посредстве церковной унии, к которой, как мы видели, давно уже стремились Папы. При этом иезуиты, окружавшие Сигизмунда, повели вопрос об унии настолько хитро и ловко, что многие православные встретили мысль о ней благодушно, в том числе и князь Константин Константинович Острожский; это был по существу своему благородный мечтатель, который искренно думал, что предполагаемая уния будет настоящим соединением Церквей, и рассчитывал, что при ее посредстве поднимется крайне упавшая нравственность высшего духовенства Западно-Русской Церкви.

Митрополитом Киевским был в это время некий двоеженец Оницифор Девочка, а несколько православных архиереев, ввиду проповеди лютеран о браке духовенства, позволили себе завести законных и незаконных жен; особенно же зазорным поведением отличался Кирилл Терлецкий – епископ Луцкий, который был даже привлечен к гражданскому суду за совершенное им насилие над одной девушкой.

В 1589 году Западную Русь посетил константинопольский патриарх Иеремия. Ввиду многочисленных жалоб со стороны членов православных братств на митрополита Киевского Оницифора Девочку, он возвел на его место по указаниям короля Сигизмунда, дававшего эти указания, конечно, не без ведома иезуитов, минского архиепископа Михаила Рагозу, человека двуличного и слабовольного.

При этом, будучи в полном неведении относительно местных обстоятельств в Польше и Литве и никого там не зная, патриарх Иеремия, вслед за поставлением Михаила Рагозы, сделал и другой крупный промах: он назначил ему в наместники, или экзархи, «лукавого как бес» Кирилла Терлецкого. Кирилл Терлецкий не замедлил войти в тайные сношения с иезуитами и начал деятельно подготовлять с ними дело об унии. Затем, в 1593 году, Сигизмунд возвел на Брестскую православную епископию сенатора Поцея, постригшегося с именем Ипатия, человека совершенно разоренного, но ловкого, умного и без всяких нравственных убеждений, уже несколько раз менявшего веру.

Ипатий Поцей и Кирилл Терлецкий немедленно стали действовать заодно; они обманом склонили на свою сторону других епископов и составили в 1595 году «грамоту на унию», притянув на свою сторону и Михаила Рагозу. Затем эту грамоту они повезли в Рим на утверждение Папы.

Несмотря на тайну, окружавшую все это дело недостойных представителей западнорусского высшего духовенства, православные жители Польско-Литовского государства скоро поняли, что сулит им уния. Двое из епископов, подписавшие грамоту на нее, поспешили заявить о своем отказе; у князя Константина Острожского тоже открылись глаза, и он предполагал собрать даже войско на случай насильного ее введения. Во многих городах готово было уже вспыхнуть восстание.

Между тем, в 1596 году король созвал в Бресте Духовный собор для окончательного решения вопроса об унии; на него, наряду с православным духовенством, прибыло и латинское вместе со многими иезуитами, среди которых был, конечно, и Петр Скарга. Заседания Собора шли при самой возмутительной для православных обстановке; наконец латиняне и русские епископы-отщепенцы, «посредством обмана, тайно, безо всякого совещания с православными, – говорит известный русский ученый М. О. Коялович, – приняли унию и объявили ее поконченною. Этим же путем они следовали и тогда, когда взялись распространять унию, прибавляя к обману и интригам (козням) самые разнообразные насилия».

Конечно, православные как могли старались противодействовать унии. Для этого, между прочим, они составили в 1599 году съезд в Вильне совместно с протестантами, также подвергавшимися гонению. Члены съезда решили бороться с латинянами на жизнь и на смерть и постановили, что каждый сильный православный или протестант должен при всех обстоятельствах защищать всякого страждущего православного же или протестанта. К сожалению, однако, некоторые члены Виленского съезда не ограничились этим и пошли еще дальше. Они задумали соединить православие и протестантство, отчего возникли страшные недоразумения и раздоры, бывшие, конечно, очень на руку латинянам и давшие пищу для усиления ересей, свивших себе прочное гнездо в Польско-Литовском государстве, – арианам, антитринитариям и другим.

Самозванец на Литве и в Польше

Слухи о существовании истинного или ложного царевича Димитрия стали бродить в Московском государстве тотчас же вслед за смертью царя Феодора Иоанновича. Уже Лев Сапега, в бытность свою послом в Москве в 1600–1601 годах, сообщал в Польшу очень путаный и изобилующий явными несообразностями рассказ, в котором говорилось, что в Московском государстве существует некто – очень похожий на покойного царевича Димитрия.

Вслед за тем, в 1601 году, появился в пределах Польско-Литовского государства молодой человек, на вид несколько старше двадцати лет, смуглый лицом, с заметной бородавкой или пятном около глаз и с одной рукой короче, чем другая; скоро этот молодой человек стал открыто заявлять, что он истинный царевич Димитрий, чудесно спасшийся в Угличе от убийц, подосланных Борисом Годуновым.

Появление названного Димитрия в жизни Русской земли окутано до настоящего времени большой темнотой, и ответить с безусловной достоверностью на вопрос, кто именно он был, не представляется никакой возможности. Однако с большой уверенностью можно сказать, что он самозванно носил имя того, чьи святые мощи, прославленные многими чудесами, покоятся и поныне в Архангельском соборе Московского Кремля.

Вместе с тем, несмотря на весьма несхожие мнения, высказываемые об истинной личности этого Лжедимитрия различными исследователями, из коих иные принимали его то за побочного сына Стефана Батория, то за уроженца Западной Руси, наиболее вероятно предположение, что он был подданный Московского государства и принадлежал к семье небогатого служилого рода Отрепьевых-Нелидовых.

Один из этих Отрепьевых, галицкий боярский сын Богдан, был убит каким-то литовцем в Немецкой слободе в Москве и оставил после себя вдову Варвару и сына Юрия; этот Юрий, по всем вероятиям, и был тем лицом, которое выступило затем под именем убиенного царевича Димитрия; по некоторым известиям, Богдан и Варвара Отрепьевы только усыновили Юрия, который в действительности был побочным сыном какого-то очень знатного лица и получил при крещении имя Леонида; при этом он, по-видимому, рано узнал о своем высоком происхождении, но знал ли он точно, кто были его родители, или только строил об этом различные предположения – к сожалению, совершенно неизвестно.

Юрий с детства был обучен грамоте и обнаружил хорошие умственные способности; затем он служил некоторое время в холопах у бояр Романовых и у князя Бориса Черкасского. Очень вероятно, что сходство в наружности молодого холопа с покойным царевичем Димитрием, у которого, по-видимому, была тоже бородавка на лице и одна рука короче другой, обращало на него внимание многих лиц, посещавших Романовых и Черкасских, причем об этом не раз говорилось и самому Юрию Отрепьеву; разумеется, разговоры эти производили на него весьма глубокое впечатление, особенно если он действительно знал о своем происхождении от какого-то очень именитого лица и тяготился бедным и зависимым положением, связанным с незначительным именем Отрепьева.

Будучи около четырнадцати лет от роду, Юрий, под влиянием каких-то опасностей со стороны подозрительного Бориса Годунова, может быть, и вследствие излишних разговоров о сходстве с царевичем Димитрием, исчезает из Москвы и начинает скитаться по разным монастырям, причем игумен Трифон, основатель Успенского монастыря в городе Хльгнове (ныне Вятке), постригает его в 1595 году с именем Григория.

После этого юный инок Григорий пробыл около года в Суздальском Спасо-Ефимиевом монастыре, где был под началом какого-то старца. Затем он переменил еще несколько обителей и возвратился в Москву, где в это время дед его, Замятия Отрепьев, был пострижен в Чудовом монастыре; ввиду бедности внука он взял его к себе в келью. Здесь Григорий пробыл более года и был посвящен в это время в дьяконы; скоро он обратил на себя внимание своею грамотностью и сочинением канонов чудотворцам самого патриарха Иова, который взял его к себе, а потом брал даже с собою ко двору – в царскую думу, где Григорий мог ознакомиться с придворными порядками Московского государства. Честолюбивые замыслы молодого инока, по-видимому, в это время окончательно созрели; он, разумеется, должен был неоднократно слышать рассказы о том, как неправдой и преступлением достиг Годунов престола, а также о той ненависти, которую питали к нему весьма многие.

Пребывание Отрепьева при патриаршем дворе совпало с приездом в 1600–1601 году посольства Льва Сапеги в Москву; вероятно, тогда в его свиту и проникли разговоры о сходстве какого-то инока с покойным Димитрием.

Вместе с тем к этому времени можно, по-видимому, отнести и имеющиеся известия о том, что Григорий особенно пристрастился к занятиям астрологией и принимал многих звездочетов и гадателей, которые уверяли его, что он сядет на Москве государем и будет царствовать тридцать четыре года.

Вскоре Григория постигла беда, именно вследствие излишней его болтливости о том, что царевич Димитрий спасся и не замедлит появиться; многочисленные доносчики царя Бориса обратили внимание на молодого Отрепьева и донесли на него патриарху; когда же Иов не дал этому веры, то донос был сделан уже самому Борису. Борис всполошился и приказал дьяку Смирнову-Васильеву сослать Григория Отрепьева на Соловки, выставив предлогом этой ссылки его занятия чернокнижием. Но дьяка Смирнова-Васильева упросил другой дьяк, Семейка Ефимиев, бывший в свойстве с Отрепьевым, повременить с исполнением приказа о ссылке.

Тогда Григорий, проведав о грозившей ему опасности, решил бежать в Литву.

«В Великий пост, на другой недели в понедельник, иду, государь, я Варварским крестьцом, и ззади меня пришел чернец молод, сотворив молитву и поклонився мне, и учал меня спрашивати: старец, которые честные обители? И сказал я ему, что постригся в немощи, а начало имею Рождества Пречистой Пафнотиева монастыря (Боровского)… И он мне сказал, что жил в Чюдове монастыри, а чин имею дияконский, а зовут меня Григорьем, а по прозвищю Отрепьев. И яз ему говорил: что тобе Замятия да Смирной Отрепьевы? И он мне сказал, что Замятия ему дед, а Смирной дядя. – Да ему же я говорил: которое тебе дело до меня? И он сказал: «У патриарха Иова жил де я, и патриарх-де, видя мое досужество, и учал на царскую думу в верх с собой меня имати; и в славу-де вшел в великую; и мне де славы и богатства земного не хочетца не токмо видети, но и слышати, и хочю с Москвы съехати в дальни монастырь; и есть монастырь в Чернигове, и мы пойдем в тот монастырь».

Так рассказывает некий старец Варлаам в своем «Извете», составленном при царе Василии Ивановиче Шуйском.

По этому рассказу, на предложение, сделанное на улице старцу молодым иноком, Варлаам отвечал ему, что, после жизни в Москве, пребывание в глухом черниговском монастыре покажется Григорию очень тягостным.

Но Григорий на это сказал: «Хочу-де в Киев в Печерский монастырь… пойдем до святого града Иерусалима…» «И я ему говорил, – продолжает Варлаам, – что Печерский монастырь за рубежом в Литве, и за рубеж ехати не смети. И он мне сказал: государь-де Московский с королем взял мир на двадцать два года, и ныне де просто, и застав нет». Тогда Варлаам согласился. Они дали друг другу обещание сойтись назавтра в Иконном ряду и, действительно, сошлись там на другой день, причем Григорий привел и третьего спутника – инока Мисаила, в миру Михаила Повадина.

«И шед мы за Москву-реку, – рассказывает Варлаам, – и наняли подводы до Болхова, а из Болхова до Карачева, и с Карачева до Новогородка Сиверского. И в Новегородке принялся в Преображенской монастырь, и строитель Захарий Лихарев поставил нас на крылосе; а тот диякон Гришка на Благовещениев день с попами служил обедню и за Пречистою ходил. И на третией недели после Велика дни в понедельник вожа добыли Ивашка Семенова, отставленого старца, да пошли на Стародуб и на Стародубский уезд; и Ивашко вож за рубеж провел в Литовскую землю; и первый город Литовский нам Лоева замка, а другой Любец, а третий Киев. И в Киеве в Печерском монастыре архимандрит Елисей нас принял, и в Киеве всего жили три недели, и он Гришка похоте ехати к воеводе Киевскому, ко князю Василию (Константину) Острожскому и у архимандрита Елисея Плетенецкого и у братии отпросился».

По рассказу Варлаама, он предупреждал Елисея Плетенецкого, что Григорий «ныне идет в мир до князя Василия (Константина) Острожского и хочет платие иноческое скинути; и ему будет воровата, а Богу и Пречистой солгал», на что архимандрит отвечал, что в Литве земля вольная, в коей кто вере хочет, в той и пребывает, и затем будто бы отказал в просьбе Варлаама разрешить ему остаться в Печерской обители, сказав ему: «Четыре-де вас пришло, четверо и подите», почему все четверо – Григорий, Варлаам, Михаил и Ивашко Семенов и пошли в Острог к князю Василию (Константину) Константиновичу Острожскому.

За свое трехнедельное пребывание в Киеве Григорий успел, по-видимому, завязать сношения с запорожскими казаками, которые во второй половине XVI века занимались поддержкой нескольких самозванцев в Молдавии; кроме Ивана Подковы, в 1592 году, при их содействии, в Яссах утвердился на некоторое время, выдавая себя за сына покойного князя Александра Молдавского, какой-то Петр-казак, а ранее Подковы, запорожцы помогли овладеть Молдавским престолом греку Якову Василику; ввиду этого, для прекращения подобного казацкого своевольства, Сигизмунд Третий наложил на них обязательство не принимать к себе разных «господарчиков».

В Остроге Григорий с Варлаамом и Мисаилом прожили все лето, «а на осень меня да Мисаила Повадина, – рассказывает Варлаам, – князь Василий послал во свое богомолие, к Живоначальной Троице в Дерманский монастырь. А он, Гришка, съехал в Гощею-город к пану к Госкому, да в Гощее иноческое платие с себя скинул и учинился мирянином и учал в Гощее учиться в школе по-латински и по-польски и лютерской грамоте…»

В Гоще, небольшом городе на Волыни, жили два знатных пана Гойских, отец и сын; они были ревностными последователями секты Ария и основали для распространения своего лжеучения две школы; в этих школах Григорий успел, по-видимому, нахвататься кое-каких верхов западноевропейского образования и выучился с грехом пополам латинской грамоте; при этом имеются сведения, что, одновременно с занятиями в школе, чтобы снискать себе пропитание, он служил также и на кухне у пана Гойского.

Проведя зиму в Гоще, Отрепьев весною после Светлого Воскресения пропал без вести; по некоторым данным, он отправился в это время к запорожским казакам, с которыми, как мы говорили, завязал сношения уже в Киеве; вероятно, у запорожцев же он выучился превосходно владеть оружием, и здесь же выработался из него лихой и бесстрашный наездник.

В том же 1603 году Григорий уже без рясы появляется вновь в пределах Польско-Литовского государства, где ему наконец улыбается счастье и его признают московским царевичем Димитрием. Обстоятельства, как это произошло, рассказываются различно: по одним сведениям он поступил в «оршак» (придворную челядь) богатого пана Адама Вишневецкого, в городе Брагине, и открылся здесь, не то в бане, когда Вишневецкий ударил его, не то на исповеди какому-то священнику, во время будто бы постигшей его смертельной болезни. По другим известиям, имеющим за собой более достоверности, Григорий первоначально объявил себя царевичем Димитрием у польского воеводы города Остра (выстроенного когда-то князем Юрием Долгоруким) Михаила Ратомского и у панов Свирских, имевших большие связи с казаками. По-видимому, это произошло уже весной 1603 года, так как первая обличительная грамота против Лжедимитрия, где он прямо назван Григорием Отрепьевым, была отправлена не позже апреля 1603 года черниговским воеводою князем Кашиным-Оболенским – именно к воеводе Остерскому. Вот почему наиболее вероятно предположение, что Ратомский был одним из первых польских панов, взявшихся помогать Лжедимитрию, и что уже от Ратомского, как названый царевич, он был направлен в Брагин к именитому и богатому князю Адаму Вишневецкому.

Этот князь Адам Вишневецкий хотя и оставался еще в православии, но принадлежал к уже сильно ополяченной и окатоличенной семье и отличался большой ненавистью как к Московскому государству, так и к Борису Годунову.

Как раз в 1603 году московские войска вторглись в области князя и отняли у него два местечка, считая, что он владеет ими незаконно, причем дело не обошлось без кровавых схваток, с убитыми и ранеными. Конечно, воинственный Адам Вишневецкий возгорелся еще большим чувством непримиримой ненависти к царю Борису и жаждой ему отмстить, а потому появление у него Лжедимитрия было ему как нельзя более на руку. Он тотчас же торжественно признал его истинным царевичем и стал оказывать ему самую широкую поддержку. Как по мановению волшебства, недавний бродяга-инок, а затем и холоп в панской дворне – превратился в сказочного принца. «А тот князь Адам, бражник и безумец, тому Гришке поверил и учинил его на колесницах и на конях ездити и людно», – говорит старец Варлаам в своем «Извете», хотя, вероятно, и сам принимал немалое участие в этом превращении Гришки.

После превращения Григория в царевича начались тотчас же сборы к походу на Бориса. «И вот, – говорит Пирлинг, – в днепровские и донские степи полетели гонцы, чтобы вербовать там добровольцев. По слухам, дошедшим до Сигизмунда, сам Димитрий ездил к беспокойному казачеству…»

Вместе с тем Адам Вишневецкий послал донесение королю, что у него объявился царевич Димитрий, чудесно спасшийся от убийц Годунова.

По этому рассказу, весьма краткому и безо всяких подробностей, но согласно повторяемому всеми сторонниками Лжедимитрия, царевича спас в Угличе какой-то таинственный приближенный человек, его врач; он узнал о готовящемся покушении и незаметно подменил его в постели другим мальчиком, который ночью и был зарезан убийцами, подосланными Годуновым; благодетель же, при содействии некоторых доброхотов, скрытно проследовал со спасенным царевичем на север к Студеному морю и воспитал его там, после чего Димитрий много странствовал по разным монастырям и наконец открылся в Литве. Кто был спасший Димитрия благодетель, а также и доброхоты, укрывавшие их, об этом не говорилось; указание же, что убийство царевича было совершено ночью, тогда как оно, несомненно, имело место днем, в шестом часу, было сделано, вероятно, для того, чтобы выходил правдоподобнее рассказ о том, как можно было одного десятилетнего мальчика зарезать вместо другого и при этом не обнаружить ошибки.

Сигизмунд, разумеется, не поверил этому рассказу, но, очевидно, крайне сочувствуя появлению самозванца, очень желал, чтобы его убедили в том, что в пределах его владений появился истинный царевич; поэтому для разъяснения дела он обратился не к царю Борису, с которым был в мире, а к литовскому канцлеру, уже известному нам Льву Сапеге. Этот Лев Сапега родился православным, перешел затем в кальвинизм, а в 1586 году был совращен Петром Скаргой в латинство и стал затем одним из ревностнейших слуг Римской церкви. Поэтому понятно, насколько заманчивой могла быть для него мысль – посадить именующегося царевичем Димитрием на Московский стол, а затем приступить при его посредстве к насаждению латинства в нашей земле, что, по-видимому, им имелось в виду еще тогда, когда он приезжал в Москву с предложением тесного союза с Польшей.

Какой-то беглый москвич Петровский находился в услужении у Сапеги и будто бы знал маленького царевича Димитрия в Угличе. Этого Петровского Сапега и послал к Вишневецкому, чтобы удостовериться в личности Димитрия. Увидев Григория, Петровский тотчас же воскликнул: «Да, это истинный царевич Димитрий!» – и пал ему в ноги.

Описанное признание царевича беглым московским холопом явилось достаточным. После него дела названного Димитрия в Польско-Литовском государстве пошли еще блистательнее. Из Брагина он поехал в Вишневец к Константину Вишневецкому, двоюродному брату Адама, тоже чрезвычайно богатому человеку, женатому на дочери сендомирского воеводы Юрия Мнишека – Урсуле.

Юрий Мнишек пользовался крайне дурной славой у сородичей, хотя по своим связям и был очень силен и влиятелен. В молодости он был близок к королю Сигизмунду Августу; когда последний лишился горячо любимой им жены – Варвары Радзивилл и стал с горя предаваться разгулу, то Юрий усердно оказывал ему предосудительные услуги в разных низменных утехах и широко пользовался за это королевскими деньгами; когда же Сигизмунд Август умер, то в день его смерти Мнишек так обобрал королевскую казну, что не было во что одеть смертные останки покойного.

Тем не менее, благодаря своим связям как при дворе, так и среди духовенства, ибо, как об этом свидетельствует Пирлинг, Юрий был усерднейшим сыном католической церкви, он сумел сохранить свое положение и при последующих королях; однако, ведя крайне суетную и роскошную жизнь, к 1603 году Мнишек уже совершенно разорился и наделал огромные долги, в том числе и в королевскую казну, причем Сигизмунд грозил ему, в случае их неуплаты, отнять данную ему в управление самборскую экономию. При таких трудных обстоятельствах только какой-либо исключительно благоприятный случай мог поправить дела Мнишека.

В это время как раз в доме его зятя князя Константина Вишневецкого, у жены которого, Урсулы, гостила ее сестра Марина, неожиданно появился московский царевич. Марина была девушкой маленького роста, худенькая и смуглая, с высоким лбом и ястребиным носом; она имела острый подбородок и тонкие, плотно сжатые губы, но обладала большими красивыми глазами; по-видимому, она сразу сумела пленить Григория, впервые попавшего в общество знатной девицы, показывающей ему свое отменное расположение.

По-видимому также, что в ловкой женской игре, веденной ею с мнимым царевичем, Мариной руководило исключительно непомерное честолюбие, которое, вместе с большой душевной сухостью и умственной ограниченностью, было всегда ее отличительным свойством. Юрий Мнишек, конечно, тотчас же оценил все выгоды, какие ему мог сулить брак дочери с будущим московским царем, и не замедлил стать его горячим сторонником. По преданию, Лжедимитрий объяснился в своих чувствах к Марине уже в Вишневце, причем там же последовало в местной церкви и их тайное обручение.

Из Вишневца Григорий отправился к родителям Марины в Самбор; ныне это грязное жидовское местечко, но в те времена там стоял богатый замок с великолепным садом. В Самборе Отрепьева принимали со всеми почестями как настоящего царевича; шумные пиры и другие увеселения шли одни за другими; тем временем шли и деятельные приготовления к походу в Москву, а также и к привлечению короля на сторону названного царевича.

Ксендз Помасский был, по-видимому, первый, обративший внимание отцов-иезуитов на самозванца и на выгоды, которые может приобрести Римская церковь, поддерживая его. Скоро папский нунций Рангони, проживавший в Кракове, также вошел в это дело, рассчитывая получить, в случае успеха, кардинальскую шапку за свое усердие, и в ноябре 1603 года послал в Рим подробное донесение о появившемся московском царевиче. На полях означенного донесения Папа Климент VIII сделал насмешливую пометку. «Это вроде воскресшего короля Португальского», намекая ею на самозванцев, явившихся в это время в Португалии после смерти короля Себастиана. Однако, несмотря на эту пометку, Рим с той поры начинает относиться в высшей степени благожелательно к Лжедимитрию.

Чтобы окончательно убедить короля Сигизмунда, что Григорий – настоящий Димитрий, в январе 1604 года был послан опять какой-то ливонец в Самбор, тоже тотчас же признавший его за истинного царевича, которому он будто бы служил в Угличе. Вслед за тем, в марте 1604 года, Сигизмунд выразил желание, чтобы Димитрий прибыл в Краков. Последний, конечно, поспешил это исполнить и явился в Краков, сопутствуемый Константином Вишневецким и своим будущим тестем Юрием Мнишеком, где последний задал в своем доме большой пир для сенаторов и всей знати, чтобы ввести в их круг Отрепьева. Нунций Рангони, бывший на этом пиру, пришел в восторг от Григория: «Димитрий, – писал он в Рим, – молодой человек с хорошей выдержкой, смуглым лицом и большим пятном на носу против правого глаза; белая, продолговатая кисть руки указывает на его высокое происхождение; он смел в речах, и в его поступках отражается поистине что-то великое».

Мнение Рангони о подлинности царевича высказывали и некоторые другие. Но, к чести лучшей части польского общества, большинство его сразу же отрицательно отнеслось к затее – оказать поддержку названному Димитрию, в самозванстве которого, по-видимому, мало кто сомневался.

Крайне неприязненным образом отнесся к Лжедимитрию и старик Ян Замойский. «Замойский, – рассказывает Пирлинг, – усиленно добивался случая свидеться с Димитрием до приезда его ко двору. Деятельность «господарчика», как он называл царевича, казалась ему несколько подозрительной: личность этого странного искателя престола не внушала ему никакого доверия».

Мнение Замойского разделяли брацлавский воевода князь Збаражский, литовский гетман Хоткевич, князь Януш Острожский и другие.

Но королю эта затея нравилась; его советники внушали ему, что, посадив Григория на Московский престол, он приобретет в нем верного слугу для водворения там латинства и союзника для борьбы с дядей Карлом Шведским.

Прием у короля состоялся 15 марта, через день после пира у Юрия Мнишека, который и повез Григория в королевский замок. На приеме присутствовали нунций Рангони и несколько высших сановников. Сигизмунд, со своим обычным надменным видом, принял самозванца стоя, имея на голове шляпу и опершись одной рукою на небольшой столик; когда он протянул другую руку вошедшему Григорию, то тот смиренно ее поцеловал, видимо, смутился и начал что-то бормотать о своей судьбе и о правах на Московский престол. Затем, придя несколько в себя, Григорий стал просить короля оказать ему помощь. На это Сигизмунд сделал знак, чтобы он удалился, и стал совещаться с Рангони и своими приближенными. После этого Григорий был опять позван; когда он вошел, то ему было объявлено, что король признает его истинным царевичем, назначает ему денежное вспомоществование и позволяет искать помощи у его польско-литовских подданных для добывания себе престола. Конечно, это был огромный успех.

Король Польский, преступивший крестное целование к царю Борису, с которым он был в мире, прожившийся пан Юрий Мнишек и таинственный московский чернец-расстрига – соединились теперь в тесный союз против Московского государства и православия. Достаточно взглянуть на лица этих людей, чтобы понять, что Русская земля ничего доброго от этого союза ожидать не могла.

После приема у Сигизмунда Григорий уже открыто стал появляться на улицах Кракова как признанный царевич Московский, и толпы народа сбегались на него посмотреть. При этом в Краков же к нему стали прибывать и некоторые русские люди, почему-либо недовольные Борисом и спешившие записаться в ряды сторонников царевича.

Затем там же последовало и обращение Григория в католичество. Вероятно, чтобы показать, что он делает это по искреннему убеждению, самозванец заявил, что примет только тогда латинство, когда будут разъяснены некоторые из мучивших его сомнений. В деле этом ему пришел на помощь краковский воевода Николай Зебжидовский, сведший его, по указанию Петра Скарги, с двумя иезуитами – ксендзами Гродзицким и Савицким; оба ксендза имели несколько прений с Лжедимитрием о вере и убедились, что он напитан арианской ересью, воспринятой им, вероятно, в Гоще.

Перед своим прибытием к Рангони самозванец побывал и у короля, также чтобы проститься с ним. Сигизмунд принял его очень ласково и подарил золотую шейную цепь со своим изображением и несколько кусков парчи на платье; касательно же денежного вспоможения – сказал, что назначает царевичу 4000 золотых ежегодно, которые будет выплачивать Мнишек из доходов самборского имения, и извинился, что пока не может дать более.

После этого, в конце апреля, самозванец со своим будущим тестем возвратился в Самбор для окончательных приготовлений к походу в Москву, на что ушло несколько месяцев.