Текст книги "Тиберий Гракх"

Два года прошло с тех пор, как Ахей и Ретаген пытались найти в Энне справедливость. Укрывшись в горах, они с десятком таких же беглых рабов нападали на поместья, освобождали из эргастулов колодников, добывали себе оружие и продовольствие. Теперь им предстояло встретиться с Евном, о котором к тому времени знала вся Сицилия.

В пяти стадиях от городских стен находилась известная всем местным рабам пещера, где и происходили их тайные сборища.

В ту ночь, когда Ахей и Ретаген пришли в пещеру, там собралось несколько сот рабов. По их мрачным лицам пробегали дрожащие тени, глаза то вспыхивали, то гасли. В центре круга, образованного толпой, в дикой пляске кружился человек. Он извивался, тряс головой, будто желая сбросить какую-то тяжесть, и наконец в изнеможении упал на землю.

По тому суеверному ужасу, с которым рабы следили за его движениями, Ретаген и Ахей догадались, что это Евн. Жившие в ожидании чуда рабы считали его оракулом и почти божеством.

Один за другим подходили они к Евну, падали ниц и обращались с вопросами. Для каждого он находил ответ. Если вопрос был сложным, Евн обращался к матери-земле и передавал ее слова, слышные лишь ему одному.

Ретаген, расталкивая толпу, протиснулся вперед и, поклонившись, спросил:

– Прорицатель, скажи, жива ли моя Веледа и ждет ли меня?

Приложив ухо к земле, Евн долго вслушивался. Наконец он проговорил:

– Я слышу звуки труб и топот. Это идут римляне в горы Иберии. Твоя невеста жива и ждет твоего возвращения.

Ретагена изумил и обрадовал ответ. Он, конечно, не догадался, что Евн определил его родину по редкому и характерному имени Веледа и назвал ее невестой, потому что Ретаген не спросил о детях.

К центру круга пробился Ахей. По выражению лица Ахея Евн сразу понял, что грек не верит его «чудесам».

– А как твоя богиня относится к избавлению от неволи? – спросил Ахей.

Прорицатель приложил ухо к земле. На этот раз он действительно услышал мерный топот шагов, которые могли принадлежать только римлянам. Он знал, что Дамофил после очередного бегства из усадьбы нескольких рабов вызвал для поимки их целый римский отряд. Но кто мог указать дорогу к пещере?

Шаги приближаются. Медлить нельзя. Евн вскочил и закричал:

– У входа римские собаки! Богиня приказывает их уничтожить!

С этими словами Евн побежал к выходу, но Ахей остановил его:

– Боги помогают храбрым и опытным. Прикажи выйти вперед только тем, у кого есть камни. Пусть забросают римлян камнями. Остальных же пошли к левому выходу.

Отряд римских легионеров стоял шагах в тридцати от входа в пещеру. Увидев рабов, легионеры метнули дротики.

Ахей успел прижаться к стене. Дротик просвистел над головой. Рядом послышались стоны раненых.

Улучив момент, рабы выскочили из пещеры. В римлян полетели камни. Закрываясь щитами, выставив вперед мечи, легионеры медленно двигались к пещере. Но сзади на них с криком набросилась другая толпа рабов. В ней был Ретаген.

Римляне дрогнули и бросились врассыпную. Рабы догоняли их и валили на землю. В короткой схватке легионеры были перебиты, и рабы вооружились римским оружием.

– Откуда у тебя познания в военном деле? – спросил Евн у Ахея.

– А разве кто-нибудь поверит, – ответил Ахей вопросом, – что я был олимпиоником?

– В Энну! В Энну! – слышались крики победителей.

Нестройная толпа высыпала на дорогу.

Услышав шум, из крайних домов Энны выбегали рабы. Они наскоро вооружались чем попало – поварскими вертелами, камнями, палками.

Господ восстание застигло врасплох. Многих перебили в постелях, некоторых захватили живьем. На агоре собралось человек пятьдесят хорошо вооруженных рабовладельцев, среди них и Антиген.

Евн, столкнувшись с опасностью, стал суетиться, беспрестанно менял распоряжения. Потом он, махнув рукой, сказал Ахею:

– Руководи боем ты, а я поведу людей в усадьбу Дамофила, как бы он не улизнул.

Ахей приказал перегородить улицу двумя телегами. За этой баррикадой он поставил рабов, вооруженных камнями и захваченными у римлян дротиками.

– Ретаген, – обратился он к другу, – оставайся здесь. Как только враги побегут сюда, встреть их, как следует.

Сам же Ахей во главе отряда рабов дворами пробрался к агоре. По дороге он приказал поджечь несколько сараев. Пусть думают, что все пути закрыты, кроме улицы, на которой ждет осада.

Наступающие с криком ворвались на агору. Рабовладельцы решили отступать.

В двадцати шагах от баррикады на них обрушился град камней. А сзади наседал отряд Ахея. Рабовладельцы заметались.

Антиген кинулся к дому и прижался к стене. Но Ретаген заметил его. С выставленным вперед мечом, с горящими глазами, Антиген ожидал приближения иберийца. У Ретагена была лишь палица. Размахнувшись, он с силой метнул ее в Антигена, и тот, выронив меч, замертво рухнул на землю.

Покончив с господами, восставшие бросились к мельнице, находившейся на окраине Энны. Взломали двери, и глазам предстала страшная картина: к огромному колесу, укрепленному горизонтально на оси, было приковано десять рабов с клейменными лбами, с особыми рогатками на шеях, не позволявшими подносить муку ко рту.

Разбили колодки и цепи. И вот уже освобожденные влились в толпу рабов, спешивших к усадьбе Дамофила. У входа в дом валялись трупы управляющего и палачей. Из женской половины дома вытащили дочь Дамофила Клею. Некоторые из сельских рабов порывались убить и ее, но рабыни окружили девушку плотным кольцом и не давали к ней подойти.

– Она была к нам добра! – кричали они. – Мы не дадим ее в обиду!

Ахей и Ретаген поддержали рабынь:

– Это наша избавительница, – сказал рабам Ахей, – она разрезала веревки, которыми нас привязали к столбу!

Со стороны дороги показалась еще одна группа возбужденных людей. Это тащили отчаянно сопротивлявшихся Дамофила и Мегаллиду. Лица обоих были в кровоподтеках и ссадинах.

Евну стоило немалого труда уговорить рабов отказаться от немедленной расправы.

– Отведем их к театру! – сказал он. – Эти заслуживают публичного суда и наказания.

Театр, расположенный полукругом на склоне горы, заполнили люди – освобожденные рабы и рабыни города и окрестных вилл.

Горели плошки и факелы. В кресле сидел Евн, рядом стояли два сирийца и глашатай. На Евне был белый шерстяной плащ, тканный золотом, на ногах – сандалии с серебряными пряжками. Опирался он на посох с золотым набалдашником. Все это Евн нашел у своего господина.

Дамофил, привязанный к столбу, испуганно озирался по сторонам, словно искал у бывших рабов поддержки. Но отовсюду на него смотрели глаза, горящие гневом и ненавистью. Мегаллида, поставленная рядом, отвернулась, чтобы не видеть этой страшной картины. Те, кого она считала скотами и кого могла приказать засечь до смерти, судят ее, дочь сиракузянина!

Евн что-то сказал глашатаю. Тот, приложив ладони рупором ко рту, закричал:

– Кто хочет выступить обвинителем?

По проходу между скамьями побежал человек, как и большинство сидевших в театре, – в лохмотьях и без обуви. Это был Ахей. Он остановился и, прижав левую руку к груди, словно хотел замедлить биение сердца, заговорил. Голос его сначала дрожал, потом окреп и зазвучал, как колокол на корабле во время бури.

Ахей говорил о муках, на которые обрекали господа рабов, о жестоких пытках и издевательствах, в которых Дамофил не знал себе равных.

Не все в театре понимали греческую речь, но все слышали и понимали голос сердца, которое билось в лад с сердцами тысяч людей: сирийцев и греков, галлов и испанцев, египтян и скифов, негров и фракийцев.

– Мы судим не одного Дамофила, – сказал в заключение Ахей. – Мы судим всех тех, жестокости которых мог бы позавидовать сам Фаларид[16]16
  Ф а л а р и д – тиран Сиракуз, чья жестокость вошла в поговорку.


[Закрыть]. На нас смотрят души замученных ими рабов! На нас смотрят те, кто еще томится в каменоломнях Сицилии, в рудниках Лавриона и Нового Карфагена. Нет пощады палачам!

Последние слова Ахея были встречены громкими сочувственными возгласами.

Мегаллида еще ниже опустила голову. Лицо Дамофила перекосил животный ужас.

Глашатай снова прокричал свой призыв.

И долго возбужденные ораторы сменяли друг друга, пока на сцену не поднялась женщина лет сорока в черной палле, казавшейся на ее хрупких плечах слишком просторной.

– Меня зовут Хлоя, – начала женщина. – Десять лет я причесывала Мегаллиду. Видимо, мое искусство сохранило мне жизнь. Госпожа никогда не поднимала на меня руку, но вы видите, я в трауре, я ношу его по тем моим подругам, которых приказывала сечь моя хозяйка во время утреннего туалета. Одним глазом она оценивала мою работу, а другим следила за действиями своего доверенного палача Кирна. Я не могу сосчитать число погибших. Но ведь не было ни одного дня, когда бы я не причесывала Мегаллиду. Сосчитайте сами!

Не в силах сдержать рыданий, Хлоя сбежала вниз.

Театр заревел.

– Слово подсудимым! – провозгласил глашатай, перекрывая шум. – Пусть ответят на наши обвинения, прежде чем мы вынесем приговор!

Лицо Мегаллиды исказилось злобной улыбкой. Дамофил сполз на колени, насколько позволяли веревки, и, полувися на руках, истошно завопил:

– Пощадите! Пощадите! Разве вы не были свободны? Я же не мешал вам грабить на дорогах!

По театру прошло движение. Раздались одиночные голоса: «Сохранить ему жизнь!», «Пощадить!», утонувшие в возмущенных криках толпы.

Неожиданно из передних рядов выбежал человек с волчьей шкурой на плечах. В правой руке он держал дротик. С силой метнул он его в Дамофила, и тот рухнул.

Все в театре вскочили со своих мест. Ахей закричал:

– Зачем ты это сделал, Ретаген?

Ибериец растерянно развел руками, желая сказать, что не смог удержать гнева.

– Ну что же, – проговорил Евн, – ты привел в исполнение приговор до того, как он был вынесен всенародно. Мегаллиду же я предлагаю передать для справедливого возмездия ее оставшимся в живых рабыням. Кто за это предложение?

Над театром взметнулся лес рук.

Евн сделал знак стоявшей внизу Хлое. Она и другие рабыни, устремившись к орхестре, схватили свою мучительницу и увели в темноту.

Собрание продолжалось до рассвета. Один за другим поднимались на сцену бывшие рабы и горячо говорили о царстве справедливости, об освобождении еще томящихся в неволе, о выборе царя.

Ретаген услышал сзади себя разговор:

– Евн заслужил быть нашим царем. Он ведь первый поднял нас на борьбу.

– Это верно. Но Евн не смыслит в военном деле, а царь должен быть полководцем, как Александр или Пирр.

– Вовсе не обязательно. У царя могут быть свои полководцы. Нет! Лишь Евн достоин управлять освобожденными рабами. Подумай, само имя его служит добрым предзнаменованием[17]17
  Евн означает «благочестивый».


[Закрыть].

Все чаще из разных концов театра слышались выкрики:

– Евна! Евна поставим царем!

Евн поднялся на сцену, и в наступившей сразу тишине послышался его голос:

– Мое настоящее имя Лептин. Я родился и жил в сирийском городе Апамее. Ничто не предвещало в моей жизни перемен, пока в Апамею не прибыл римский посол, чтобы проследить за уничтожением боевых слонов. Я был в толпе из многих сотен апамейцев, когда из помещений в городской стене вывели на казнь слона по имени Сур. Какая-то сила бросила меня вниз, на спину ромея. Я в жизни никого не убивал, но тут я его задушил этими руками, – он поднял руки над головой. – Потом, – продолжал сириец, – философ Сократ водил меня по Сирии и восхвалял мой благочестивый подвиг. Сократ дал мне имя Евн. Вскоре в Антиохии воцарился бежавший из Рима царевич Деметрий. Этот негодяй заковал нас в цепи и выдал ромеям. Еще до прибытия в Италию несчастный философ сошел с ума. А я ведь был скован с ним одной цепью. Нас доставили в Рим, но сенат не принял нас, ибо принять означало простить Деметрия, чего сенаторы не намеревались делать. Нас расковали и вывели за городские ворота. И тут на нас напали и продали в рабство. Остальное вы знаете. Теперь решайте, достоин ли я быть вашим царем.

Раздались шумные возгласы:

– Хвала и слава царю освобожденных рабов, царю нового Сирийского царства Антиоху Благочестивому!

Снова заговорил Евн:

– Благодарю вас, братья! Исполнилась воля великой матери-земли. Это она избрала меня из тысяч и долгие годы неволи внушала мне: «Евн! Ты будешь царем! Ты превратишь рабов в свободных и дашь им счастье!» Но знайте, вы не шайка разбойников, вы теперь подданные великого Новосирийского царства. Никто не должен разорять посевов, губить скот и уничтожать всякое другое добро на виллах. Все это добыто нашим трудом и отныне принадлежит нам.

Гул одобрения прокатился по театру. Дождавшись тишины, Евн продолжал:

– Прежде чем разойтись, изберем командующего и совет нашего царства, а также тех, кто возвестит всем рабам острова и других подвластных Риму земель, что они свободны и могут найти у нас приют и защиту.

После недолгих споров командующим был избран Ахей. Затем рабы выбрали десять советников и пятьдесят вестников для того, чтобы поднять восстание в других частях острова и в Италии.

В числе избранных оказался и Ретаген. Его посылали в Катану. Одновременно ему поручили доставить туда дочь Дамофила Клею. Ретаген пытался отказаться от последнего поручения, но Ахей сказал решительно:

– Иди, Ретаген! Пусть не говорят наши враги, что мы звери, убивающие всех без разбора. Пусть знают, что мы помним не только о зле, причиненном нам, но и о добре, и что мы умеем быть благородными.

Миновав городские ворота, Аттал приказал подать открытые носилки. Ему хотелось насладиться зрелищем своей столицы, которую он оставил полгода назад. Известие о возвращении царя мгновенно облетело город, и сотни людей, оставив свои дела, ринулись на улицу, бегущую от Западных ворот до дворца.

Пергам заливало яркое солнце, но от садов Никефории веяло прохладой. Щебет птиц и воркованье голубей, казалось, заглушают все звуки. За мостом через Серенус по обеим сторонам улицы выстроились белые опрятные дома. «Моего появления никто не ждал, – думал царь. – Но, видно, недавний закон о поддержании в городе чистоты выполняется неукоснительно. Дома побелены, возле каждого пифос для мусора. Тротуары заметены. В сравнении с Пергамом Рим выглядит мусорной свалкой.

Впереди показались Пропилеи – величественный вход в расположенные на террасах гимнасии. «Здесь прошла моя юность, – вспоминал царь. – Меня отец растил воином. Корону должен был наследовать Эвмен как старший. Мы оба часто слышали от отца: “Египетскому царству три тысячи лет, нашему нет и ста. Помните: вы – граждане Пергама!” Этого наставления я не забывал. Стал гражданином и воином. Подданные называют меня великим воителем. Льстят, конечно. Но это не пустая лесть! Дважды я разбивал галатов, отбрасывая их от стен Пергама. Отличился и в битве при Пидне как союзник Рима. А потом меня пригласил сенат и, стремясь разжечь во мне честолюбие, засыпал похвалами и почестями, надеясь втянуть в заговор против брата. Заржавленный ромейский крючок под названием “Разделяй и властвуй”! Меня поймать на него не удалось. Всю жизнь мы дружили, как настоящие братья. И эта дружба стала залогом успехов Пергама, которых не могут мне простить ромеи. Наши богатства влекут их к себе как магнезийский камень. Но пока я жив, им не видать Пергама как своих ушей».

Дорога обогнула холм, и на первом же повороте засиял мрамором колонн храм Афины Полиас, поднявшийся среди зелени тамарисков. А сразу за ним кирпичная громада библиотеки. «Ее тоже основал отец, не жалевший золота для покупки рукописей, и ученых рядом поселил, в небольших домиках. Теперь Пергам может гордиться своим собранием книг, вторым в мире после александрийского. Брату оставалось украсить фронтон библиотеки бюстами поэтов, драматургов, историков. Как раз перед моим возвращением из Рима был установлен бюст Тимея. А теперь, вот, поставили Полибия. С ним брат вел переписку. Как странно: Полибий, без устали хулящий Тимея, здесь оказался его соседом!»

Еще один поворот, и показался огромный квадрат алтаря, разделенный лестницей. Вот уже можно различить изваяния. Раньше Аттал видел их в мастерской скульптора, разбросанными на каменном полу. Теперь они заняли свои места, соединились в гигантомахии.

«Моя гордость!» – подумал Аттал и приказал остановить носилки.

Алтарь Зевса был воздвигнут в честь победы, одержанной над галатами. В фигурах богов скульпторы старались воплотить организующее эллинское начало: оно дало жизнь городу, его домам, храмам, гимнасиям, карабкавшимся по склонам до того безлюдной вулканической горы. Боги – это сила эллинской мысли, создавшей для себя вечный дом – библиотеку. Боги – это мощь эллинского оружия, сумевшего отстоять свободу Пергама от посягательств соседей, Македонии и Сирии, Капподокии и Вифинии. Боги – это мощь интеллекта, сумевшего столкнуть противников лбами и поставить на службу пергамским интересам варварский Рим.

Гиганты – это неистовые, все сокрушающие варвары, это изначальный хаос земли, путаница трав и корней, уходящих хвостами в землю. Это ненависть к гармонии и соразмерности божественных законов, бессмысленный мятеж, рушащий все на своем пути.

– Царь! – послышалось сзади.

Узнав голос секретаря, Аттал оглянулся. Всегда спокойный Эвполион был бледен, руки его дрожали.

– Разреши, я доложу тебе здесь. Там… Мне страшно.

– Можно и здесь, – отозвался царь, прислоняясь к алтарю спиной. – Сядем на ступени, никто нас не услышит.

Они прошли несколько шагов вперед. Аттал сел так, что ему оставалась видна часть алтаря. Эвполион, став рядом, начал докладывать.

– Сразу, как ты уехал, с наследником что-то случилось. Он перекопал ту часть сада, где растут розы, и насадил там уродливые ядовитые растения. Он приказал приводить собак. На следующий день их уже выносили. Он стал что-то искать в твоих вещах, и мы не могли его удержать.

Аттал уперся взглядом в голову гиганта, придавленную копытом коня, и вдруг уловил поразительное сходство между варваром и сыном. «Не был ли юный безумец моделью скульптора? Такие же страшные, беспощадные глаза».

– Но это не все, – выдохнул секретарь. – Дальше я не могу.

– Говори! – приказал царь.

Эвполион стал боком, чтобы не видеть лица царя.

– Он ворвался в домик Нисы. То, что он сделал с нею, узнай от других. Я не в силах рассказать тебе… А потом он ее повесил. Сейчас он успокоился. Но ведь это может повториться. Как тебя все ждали!

Он долго еще говорил, а царь все молчал. Повернувшись, Эвполион увидел Аттала, лежащим на ступенях.

За столом возлежали пятеро. Почетное место занимал старый сенатор Аппий Клавдий. Рядом с ним возлежал Сципион Назика. Годы изменили его лицо, еще больше стал шишковатый нос, как бы в оправдание прозвища, полученного некогда предками сенатора.

Здесь был и Муций Сцевола, отпрыск знатного, но разорившегося рода. В Риме он считался лучшим знатоком права. Положив голову на валик ложа, полудремал Лелий.

Оживленно беседовали Тиберий и консул Фульвий Флакк – человек с насмешливыми глазами и вьющимися волосами. Флакк славился остроумием, тонким знанием людей и жизнерадостностью. Казалось, ничто не могло вывести его из душевного равновесия.

Все шестеро были авгуры – члены древней и влиятельной жреческой коллегии. Ни в одном важном деле римляне не обходились без гаданий. Перед тем, как открыть народное собрание или начать сражение, они прибегали к гаданиям.

Авгуры часто собирались на пиры, где обычно спорили, как толковать ту или иную примету. Но сегодня им было не до гаданий. Восстание рабов в Сицилии, взбудоражив Рим, взволновало даже невозмутимых авгуров.

– Как вам нравится Плавций, эта тыквенная голова! – зло сказал Назика, ковыряя во рту зубочисткой. – Бежать от кучки скотов! Ему бы не тогу носить, а столу[18]18
  С т о л а – женская одежда.


[Закрыть].

– А что он мог сделать с двумя манипулами. Говорят, рабов больше тысячи, – проговорил Муций Сцевола.

Аппий Клавдий недовольно взглянул на Сцеволу.

– И тебе ли говорить это, Муций?! В наше время при одном лишь появлении римских легионеров враги обращались в бегство. Разве ты забыл, что под Магнезией тридцать тысяч наших разгромили восьмидесятитысячную армию царя Антиоха, потеряв всего тридцать воинов. Нынешние воины – сущие цыплята. Куда только девалась былая римская доблесть!

– Какой доблести можно требовать от воинов, если у них нет ни хлеба, ни крова, – сказал Тиберий. – Я встретил в Риме старого легионера, которого помню еще с Карфагена. Наводнение разрушило его дом. С земли его согнали. И таких сейчас сотни.

Лелий открыл глаза и тихо, почти мечтательно заговорил:

– В этом году я хочу предложить народу мой план передела общественного поля. Когда крестьяне получат землю, тебе, Аппий Клавдий, не придется больше сокрушаться об утерянной римской доблести.

Назика сердито буркнул:

– Твое лекарство, Лелий, страшнее самой болезни. Добрые граждане все равно не допустят этого закона.

– Провести земельный закон – все равно что бросить мечи на Форуме, – поддержал Назику Фульвий.

– Разве можно назвать добрыми гражданами тех, кто расхватал общественную землю и равнодушно смотрит на бедствия и нищету своих сограждан! – горячо воскликнул Тиберий.

– Мальчишка! – процедил сквозь зубы Назика. – Твой отец высек бы тебя за эти слова.

– А я согласен с нашим молодым другом, – сказал Аппий Клавдий. – Восстание сицилийских рабов показывает, какие бедствия несет стране замена крестьян рабами.

– Давно ли ты, Аппий Клавдий, стал согласен с этим молокососом? – спросил Назика. – Не ты ли сам выступал в сенате против передела земель, пока тебе не отказали в триумфе?

– Ты лучше сам расскажи, как тебя отчитали в сенате за мошенничество с курами! – усмехнулся старик.

Он намекал на известный всем присутствовавшим случай, когда Назика не кормил кур, а потом за час перед боем дал им корм. Они его клевали с такой жадностью, что, казалось, подавятся. Однако римское войско было разбито. Поражение приписали нечестному поступку Назики.

– Кто после таких «гаданий», – закончил старик, – будет верить авгурам? И так о нас говорят в народе, что мы сами не можем без смеха глядеть друг другу в глаза.

Назика был задет за живое. Глаза его выпучились. Он хотел что-то крикнуть, но на его плечо легла рука Сцеволы.

– Друзья, оставим спор, – сказал Сцевола. – Время позднее. Выпьем за Флакка! За его успех в Сицилии, за победу над мятежными рабами.

Назика осушил свой фиал.

Аппий Клавдий протянул фиал Тиберию, принял его фиал и выпил вино маленькими глотками. Потом сказал:

– Задержись, Тиберий. Пойдем домой вместе.

Тиберий вышел наружу, где у дверей стоял раб Аппия Клавдия с факелом. Отослав раба вперед, Клавдий взял Тиберия за руку.

– Буду говорить с тобой прямо, по-стариковски. У меня есть дочь. О ней еще никто дурно не отзывался. Она трудолюбива и послушна. Со мной рад породниться любой сенатор. Но мне нравишься ты. Понял? Подумай и дай ответ. А пока прощай. Мне здесь нужно сворачивать.

– Тебе не придется долго ждать моего ответа. Я согласен, – сказал Тиберий дрогнувшим голосом.

– Ну что ж, тогда решено. А приданым я тебя не обижу.