Текст книги "Пифагор"

– Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных – это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?

Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.

– Праздник будет через четыре дня. А что?

– Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани – факельное шествие. Удивительное торжество – единение рожденных от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.

Абдмелькарт

Полдня корабли шли, не теряя из виду берег, сверкавший, подобно створке драгоценной раковины. Кажется, именно здесь родилась Афродита, сделав остров привлекательным для обитателей Азии и Европы, селившихся рядом и сменявших друг друга на протяжении столетий.

«Море, – думал Пифагор, – будучи такой же частью космоса, как земля, небо, ночь, огонь, вобрало в себя все их качества. В нем глубина Неба, непрозрачность Земли, полыхание Огня, прохлада Ночи. Оно – вечное колебание материи. Ведь Посейдон – это бог колебаний. Раскатистый хохот, содрогающийся в схватках земли, грохот туч, разрешаемых зигзагами молний, – это его эхо. Оно – кипящий котел превращений. Данный живым существам мозг – его слепок. Его размытые, неизведанные дали – память.

Буря – его безумие. Насколько же непохожей кажется его стихия на видимую поверхность земли!»

Как ни пытался Пифагор отвлечь себя размышлениями, волнение не проходило, и он подошел к кормчему.

– Как бы ты себя повел, Мисдес, если бы вдруг появилась флотилия Картхадашта?

– С тех пор как у нас на острове обосновались персы, картхадаштцы обходят Кипр стороной. А почему ты спрашиваешь?

– Да ведь из-за них нам приходится плыть в Египет.

– Трудно сказать, – проговорил кормчий не сразу. – Наверное, не стал бы от них бежать. Да и ход у их кораблей быстрее, чем у меня.

К борту «Миноса» приблизилась кархедонская гаула с опущенными веслами. Между судами образовалась медленно сужающаяся полоска воды. Мисдес перебросил за борт канат, который кархедонцы тут же закрепили. На палубу самояны перешел муж плотного телосложения в синем одеянии и, внимательно оглядев всех, двинулся к Пифагору.

– Тебя приветствует суффет Абдмелькарт, – представился он. – Я возглавляю посольство, ежегодно отправляемое к нашей матери Тиру с дарами от преданной дочери. Война не могла помешать выполнению священного долга, но для охраны посольского судна выделены эти военные корабли. Поэтому мы и оказались в этих водах. Знал ли ты об этом, отправляя ко мне своего вестника?

– Я был уверен, что посольство должно посетить Тир, и догадывался, что на Кипр, захваченный персами, оно заходить не станет. Таков мой расчет.

– Не только разумный, но и взаимовыгодный, – подхватил суффет. – Я обещаю сделать все, чтобы картхадаштцы не рассматривали вас как пленников, а ваши суда как военную добычу.

– Я надеюсь.

– Теперь же я отправлю посольское судно в Тир и буду сопровождать твои корабли до Картхадашта, где на совете будет решаться ваша судьба. Мои корабли пойдут сзади, чтобы вас охранять от всяких неожиданностей.

– Но сначала, видимо, мы зайдем в Кирену, – заметил Пифагор.

– Мы на это рассчитывали, ибо на пути к Тиру всегда останавливались в этом прекрасном городе, отдыхали там и набирали в бурдюки благоуханную воду Кирены. Ныне же, как нам удалось выяснить, царь киренян Аркесилай отдал себя и свой народ Камбизу и платит ему дань.

– А ведь отец этого Аркесилая пользовался у нас на острове гостеприимством. Я видел его мальчиком, и до сих пор на Самосе растет сильфий, посаженный с его помощью.

– Я этого не знал, – сказал суффет. – Но кто в наше время помнит о благодеяниях, оказанных отцам? Так что нам придется сделать первую остановку только в нашей гавани близ жертвенника Филенов.

– Филенов? – удивился Пифагор.

– Это братья, наши воины, сражавшиеся с киренцами и павшие в битве с ними, – пояснил суффет. – Мы им поклоняемся и приносим жертвы.

Приблизившись к Пифагору, он добавил:

– Твой посланец Абибал, видимо, из тех людей, кто помнит добро. Он рассказал о тебе много хорошего, и мне думается, что в Картхадаште у нас будет время поговорить по душам.

С этими словами суффет покинул судно. Мисдес принял брошенный ему с палубы канат, и корабли разошлись.

Наедине с собой

Корабли шли в стадии от берега, пышущего жаром, как раскаленная печь. По ночам оттуда доносился рев зверей.

«Залмоксис мог бы услышать больше», – подумал Пифагор.

Все чаще мысли его возвращались к дням, проведенным с этим мальчиком, словно бы посланным ему свыше. Порой он видел в нем самого себя, юного, обращенного к загадочному миру. О, как ему хотелось рассказать Залмоксису обо всем, что ему пришлось пережить в годы странствий! Такого желания у него не возникало при общении с кем-либо другим, ибо все они – Метеох, Анакреонт, Эвпалин – были лишены связи с миром, откуда исходят лучи мрака. Конечно же сам Пифагор знал о нем не больше, чем о знойном материке, показывавшем лишь свою прибрежную кромку, но из этого загадочного мира к нему подчас поступали сигналы как видения и сны. Иногда огромным напряжением воли он мог сам посылать такие сигналы – ведь отец воспринял один из них. Теперь же Пифагору казалось, что такое ему, возможно, удастся и с близким по духу Залмоксисом. И он неотступно думал об Индии, оживляя в памяти ее природу и лица ее людей в надежде, что мальчик услышит его и найдет возможность повторить его путь.

И вот он уже снова в лесных дебрях, в сплетенном из ветвей и листьев шалаше, и учитель втолковывает ему одну из историй, сочиненных поэтом, имя которого Вальмики – Муравей. И он ощущает причастность к природе, позволяющую ему не только предсказывать землетрясения – этому его учил Ферекид, – но и воспринимать гармонию, возникающую при движении небесных светил.

Картхадашт

 
Привет тебе, дочь Океана,
Прибежище наше от бурь,
Где в берег оттенка шафрана
Вливается бухты лазурь.
С высот опоясанных Бирсы
На море взирает Танит,
И всех, кто пред нею склонился,
Она от напастей хранит.
 

Две декады спустя Пифагора как наварха приведенных в город кораблей торжественно принимал Малый совет Картхадашта. За длинным прямоугольным столом – советники, с каждой стороны по четырнадцать. На пальцах, а у кого и в ноздрях – золотые кольца. Двойные подбородки. Лбы в морщинах, лысины, седины. Умные проницательные глаза, устремленные к двери из черного дерева с рельефно вырезанным знаком хранительницы совета богини Танит.

Дверь распахивается. На пороге муж в пурпурном одеянии до пят, подпоясанном ремнем из витых золотых нитей. Суффет Абдмелькарт. Рядом с ним чужеземец, совершенный, как изваяние эллинского бога, но в потертом дорожном гиматии и босиком.

Шарканье ног, вскинутые в приветствии ладони, шелест одежд, удивленные возгласы. Вошедший подходит к узкой стороне стола и опускается на сиденье со спинкой из слоновой кости. Советники садятся. Пока суффет представлял гостя как человека, оказавшего государству услугу, Пифагор, слушая вполуха, оглядывал лесху, великолепное убранство которой соответствовало славе и могуществу владычицы морей. На стенах поблескивали серебряные чеканные блюда и чаши, пластины, инкрустированные золотом севера – янтарем, ожерелья из драгоценных камней, раковины неведомой формы, шкуры каких-то животных.

– Как видите, – доверительно проговорил суффет, – сегодня со мной нет никого, кто должен переводить речь чужеземца. Он в этом не нуждается, ибо превосходно изъясняется на нашем языке.

Сидящие в зале оживились. Ведь из-за вражды с эллинами Сикелии недавно запрещено изучение и использование в общественных местах эллинского языка. Ловко же удалось суффету обойти этот запрет.

Абдмелькарт оглядел зал.

– После завершения церемонии, – закончил он, – наш гость собирается обратиться к вам с приветствием. Пока же я передаю слово глашатаю.

Абдмелькарт тяжело опустился на сиденье. Глашатай зачитал проект постановления об объявлении Пифагора, сына Мнесарха, почетным гражданином Картхадашта и вручении в признание его заслуг золотой цепи.

После принятия постановления под одобрение присутствующих суффет надел на шею сидевшего рядом с ним гостя массивную золотую цепь со знаком Танит из янтаря.

Пифагор поднялся.

– Отцы великого города, – начал он, – благодарю вас за оказанный мне почет. Я воспринимаю эту награду как воспоминание о тех далеких временах, когда еще не было ни Мидии, ни Персии, когда не существовало вражды между финикийцами и эллинами, когда сидонянин Кадм основал семивратные Фивы, обитатели острова Эвбеи беспрепятственно селились близ Библа, когда в воображении эллинских сказителей океан был рекой, а Внутреннее море заселено Скиллой, Харибдой, сиренами и другими дивами и чудовищами. Открывателями торговли и мореплавания на этом море были ваши предки, отличавшиеся пытливостью ума и предприимчивостью. Это они проложили путь в океан, к землям, богатым драгоценными металлами. Так пусть же золото и серебро не разделяют завистью и враждой тех, кто живет под одним солнцем, а соединяет их, как братьев, населяющих одну землю, полную еще загадок и тайн.

Лecxa взорвалась рукоплесканиями. Такой речи здесь еще не произносил никто. Уже входя в зал совета, Пифагор обратил внимание на стену, украшенную цветными камешками, но, только выходя, он понял, что это начертание владений Кархедона. Синим цветом было обозначено Внутреннее море, голубым – змейки рек, желтым – суша, черными точками – города. Наряду с ливийским побережьем вырисованы треугольник Сикелии и Ихнуссы в форме следа человеческой ступни. Интерес Пифагора не остался незамеченным.

– В годы составления этого плана, – сказал Абдмелькарт, – когда был еще жив мой дед, чье имя я ношу, нам принадлежала большая часть побережий двух великих островов и все окружающие их островки. Тогда, как я слышал, советники проходили мимо этой карты с высоко поднятой головой, а теперь стыдливо прячут глаза. Эллины, основав многочисленные города, загнали нас в западный угол острова. Тесня сикелов, они захватили равнинную его часть, дающую им хлеб и поставляющую рабов.

– Успехи эллинов в этих морях для меня не новость, – проговорил Пифагор. – Но какое мне дело до их завоеваний и богатств. Я вспоминаю медную доску Анаксимандра, дающую поверхностные и неточные представления об ойкумене, и сравниваю ее с этим великим творением, позволяющим совершить мысленный облет островов, увидеть окружающие их островки, вступить в бухты, полюбоваться Этной. Я вовсе не думаю о том, кто сейчас живет в этих черных точках. Я счастлив, что мне, первому из эллинов, привелось увидеть это чудо. Любое открытие, кому бы оно ни принадлежало – эллину, вавилонянину, египтянину или финикийцу, – рано или поздно станет всеобщим достоянием. И я это понял еще раньше, во время странствий по миру. Многое разделяет смертных, которые его населяют, делая их врагами, – боги, языки, предрассудки. Познание мира, в котором мы живем, будет способствовать объединению народов и прекращению вражды между ними.

– Прекрасная мысль! – отозвался Абдмелькарт. – Но человечество для мира не созрело, и я не уверен, что люди когда-нибудь ее воспримут.

Собрание

Приближаясь к торговой гавани, Пифагор услышал шум голосов. У борта «Миноса» теснились люди в эллинских одеяниях. Мелькнули знакомые лица. Самосцы явно поджидали его. «Конечно же, – подумал он, – давно мне пора встретиться с согражданами, не догадывающимися ни о моих планах, ни о препятствиях, стоящих на пути. Да и мне неизвестно, что их волнует, к чему они стремятся».

– Выделите представителей! – прокричал Пифагор, пробиваясь к сходням. – Нам есть о чем поговорить.

И вот представители кораблей устроились на палубе, лежа на канатах и перилах. Подождав, пока смолкнет гомон, Пифагор сказал:

– Нет смысла выслушивать ваши вопросы и недоумения. Я их понимаю. Ответить на главный из них – куда мы направляемся, – не смогу: он как раз сейчас решается на совете кархедонцев. Помолимся нашей Гере-заступнице, чтобы решение оказалось для нас благоприятным.

Обведя собрание взглядом, Пифагор продолжал:

– Рассмотрим положение, в котором мы оказались. По закону войны мы – пленники Кархедона. Декаду назад мы были воинами и гребцами флота царя царей Камбиза, а еще ранее – самосцами, которых Поликрат принес в жертву ради спасения острова от разграбления и сохранения единоличной власти. Кархедонцы могут отнять эти корабли, а нас сделать рабами. У меня есть некоторые основания надеяться, что этого не произойдет и нам будет разрешено выйти в открытое море. Поэтому уже сейчас надо подумать о том, кому принадлежат вот эти корабли, на которых нас отправили в египетское рабство.

– Конечно, нам! – послышался возглас. – Ведь Поликрат, посылая корабли Камбизу, от них отказался, а Камбиз кораблей не получил.

По голосу Пифагор узнал в говорившем храбреца, на Кипре едва не разрушившего его планов.

– Ты прав, Леонтион, – согласился он, – Поликрат потерял право на эти суда, а Камбиз его не приобрел. Но это не значит, что корабли принадлежат только нам. Это собственность всех самосцев – и тех, кто остался на Самосе, и тех, кто его покинул, опасаясь преследований. И если мы не хотим нарушить божественных и человеческих законов, следует вернуть корабли тем, на чьи средства они строились. Разумнее всего привести их на Пелопоннес, где находятся наши изгнанники.

– А кому нужны эти корабли пустыми? – возразил юноша. – Ведь мы оказались в морях, через которые самосец Колей проложил путь в Тартесс. Почему бы нам не направиться к океану и не возвратиться, как он, с серебряными якорями?

– Правильно! Правильно! – раздались голоса.

Пифагор поднял руку:

– Бесспорно, вернуться с серебром лучше, чем с пустыми руками. Но в Элладу уже более ста лет никто не возвращался с якорными камнями из серебра. Морями, по которым когда-то так свободно плавали наши предки, ныне владеют кархедонцы, и, поверь, они выпустят нас отсюда, но лишь будучи уверены, что мы поплывем не на запад, а на восток.

Собрание неодобрительно зашумело. Но тут на канаты поднялся человек лет сорока.

– Можно, я скажу? – обратился он к Пифагору и, не дожидаясь ответа, быстро заговорил:

– Вы знаете меня. Мое имя Никомах. Я родом из Посидонии[36]36
  Посидония – греческая колония на тирренском побережье Италии.


[Закрыть]. Я бывал по торговым делам и здесь. Мне известно, что даже своих союзников – тирренов – кархедонцы не пускают по побережью Ливии западнее Прекрасного Мыса и топят их корабли, если кормчие не докажут, что они занесены туда бурей. Стоящая у Геракловых столпов кархедонская эскадра пострашнее трехглавого Гериона[37]37
  Герион – в греческой мифологии трехглавый великан, местом обитания которого считался остров Эрифейя на крайнем западе у выхода в океан.


[Закрыть], которого силой и хитростью одолел Геракл.

– Поймите же, – заключил Пифагор, – у нас нет иного пути кроме возвращения в Эгеиду, и мы должны быть счастливы, если нам разрешат это сделать. Вы сейчас разойдетесь по кораблям и обсудите сказанное у себя. Заодно изберите триерархов, чтобы на следующей экклесии[38]38
  Экклесия – народное собрание, обладающее правом выбора должностных лиц.


[Закрыть] они выражали мнение не только свое, но и всей судовой команды.

Бирса

Пифагор и суффет шли вымощенной каменными плитами улицей между шестиэтажными громадами домов. Навстречу, заполняя все пространство, двигалась толпа. Белые, смуглые, черные лица. Невиданные одеяния. Смешение языков.

– Вавилон Ливии! – вырвалось у Пифагора. – Конечно же я много слышал о Картхадаште, но увиденное превосходит воображение. Не только мой Самос, но самый крупный из ионийских городов Милет по сравнению с твоей родиной – захолустье. И, представь себе, мне ничего не известно о начале этого великого города, кроме, пожалуй, того, что его метрополия – окаймленный водами Тир.

– Если ты ждешь увлекательного рассказа, должен тебя разочаровать, – начал Абдмелькарт. – В летописях Тира сообщается о шестидесяти гаулах, посланных для основания колонии у выхода Внутреннего моря в океан. Путь в океан некоторым из покинувших родину показался слишком утомительным. Среди них были и мои предки Баркиды. Место, что они выбрали для посадки, привлекло их бухтой и вот этим ныне застроенным домами холмом. Так в один год возникло два города: у выхода в океан – Гадес, а здесь – Бирса. Вместо одной дочери у Тира оказалось сразу две, ревнивые и жадные к славе и богатству. Одна, та, что у уст океана, мнит его своим законным супругом, но он, неверный, открыл свои богатства и другой, и стала она через двести лет от основания Бирсы больше и богаче своей матери Тира и приняла новое название – Картхадашт. Именно от этого времени у нас ведется отсчет лет жизни нашего города, ибо Бирса, к которой мы подходим, была вовсе не городом, а только лишь крепостью. Конечно, наши недруги, сицилийские эллины, рассказывают об основании нашего города по-другому. По их словам, основательницей нашего города была преступница Дидона, обокравшая царя Тира, своего брата, и отправившаяся на чужбину из страха перед наказанием. Здесь она будто бы обманула местного вождя, уговорив его продать клочок земли размером с бычью шкуру. Разрезав ее на ремни, беглянка захватила всю эту землю до моря. И скажи, на кого рассчитана эта басня?

– На того, кто не знает эллинского и финикийского языков, – отозвался Пифагор, – ибо ему неясно, что на твоем языке Бирса – крепость, а на нашем – шкура. Вообще же басни – злой рок, висящий над прошлым всех великих народов. И творят их все кому не лень – и друзья, и враги. Выдумка с Бирсой, пожалуй, самая безобидная из них.

С плоской кровли храма Баал-Хаммона открывался вид на занятый Кархедоном полуостров. Стена обегала все его огромное пространство, то спускаясь в низину, то взбираясь на холмы. Сверху она казалась змеящейся дорогой, столь же широкой, как улица, по которой они недавно шли. В лучах утреннего солнца блестели окаймленные зеленью черепичные кровли Магары – городского района, населенного знатью и богатыми судовладельцами. За заполненным человеческими фигурками квадратом агоры тянулась еще одна стена, а за нею открывалась словно бы проведенная циркулем голубая окружность военной гавани с маленьким островком в центре. Корабли не были видны, но можно было догадаться, что они под кровлей обнимавших искусственное озеро доков. Узкий проход соединял внутреннюю гавань с треугольником внешней.

– Вот твои корабли, – сказал Абдмелькарт, – знал бы ты, какой из-за них пришлось выдержать бой. Я его выиграл. Ты сможешь покинуть город. Путь твой будет проходить вдоль западного побережья Сикелии, чтобы твоим планам не смогли помешать наши соперники.

– Неужели они существуют? – спросил Пифагор.

– Наш город может показаться неодолимым только чужестранцу с высоты Бирсы, – улыбнулся суффет. – Ведь наше сухопутное войско состоит из наемников, содержание которых для нас обременительно, а управление требует высочайшего, доступного немногим искусства. Мы можем положиться только на корабли. Так что в этом плавании тебе не увидеть ни Акраганта, ни Сиракуз.

Абдмелькарт шлепнул себя по лбу.

– Совсем забыл! Подойдем поближе к храму.

Они остановились у медной фигуры огромного быка с наклоненной головой, словно готового броситься на первого встречного.

– Я не знал, что кархедонцы почитают быка, – сказал Пифагор.

– Это чудовище мы захватили при взятии Акраганта.

– Почему чудовище?

– Таковым сделал его Фаларид.

– Это, кажется, правитель Акраганта? – вспомнил Пифагор.

Суффет наклонился и показал на брюхе быка крышку с запором.

– Сюда, – продолжил он, – Фаларид загонял свои жертвы и разжигал под брюхом костер. Вопли несчастных в раскаленной меди слышались мычанием. Вот те, кто обвиняет нас в жестокости. Не подумай, что моими устами говорит зависть к удачливому сопернику. Твои корабли до Эрика поведет один из местных жителей Сикелии – Дукетий. Побеседуй с ним, и ты узнаешь, как эллины обращаются с другими народами. Вслед за Регием, куда тебя доставит Дукетий, ты можешь остановиться в любом из эллинских городов южного побережья Тиррении – в Кротоне, Сибарисе, Таранте, Метапонте, а оттуда, если пожелаешь, продолжить свой путь куда угодно.

– Я понимаю твое беспокойство, Абдмелькарт, – сказал Пифагор. – И я согласен с решением совета. Наши корабли не дадут никому опасного перевеса над вашим флотом. Более того, я могу тебе твердо обещать, что ни сейчас, ни в будущем не стану поддерживать твоих недругов.

– Я счастлив, что отразил грозившую тебе опасность, – проговорил суффет. – Мои предки, нарушив данное им предписание о месте основания колонии, оказались у истоков вражды финикийцев и эллинов. Я хочу исправить эту оплошность. Наше будущее не на берегах этого большого озера, какое мы называем морем, а в океане, где имеется множество побережий и островов, полных сокровищ.

Глаза Пифагора загорелись.

– Я видел океан с берегов Индии и понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты был в Индии?! – воскликнул Абдмелькарт. – Тебе известен путь в страну, дающую нам слонов?! Ты великий мореплаватель?

– О нет. Я простой пешеход. Мореплавателем я стал лишь на сороковом году жизни, когда над моей родиной нависла беда. Меня не интересовали золото и драгоценные камни Индии. Меня привлекла древняя мудрость. Она движет мною и теперь. Она ищет выхода, чтобы не замкнуться в себе. Она ненасытна.

– Ты употребил слово «ненасытна». Ненасытен не только дух. Почему бы нам не продолжить наш разговор за трапезой? Обещаю тебе – собачины не будет.

– Надеюсь, что также телятины, баранины и свинины, – добавил Пифагор.

– Как?! – воскликнул суффет. – Ты вообще не употребляешь мяса?

– Камбиз объявил вам войну из-за собак. Мне бы его власть… Я бы ополчился против всех, кто питается теми, в ком бессмертная душа.

Суффет с удивлением взглянул на своего спутника, видимо, желая возразить, но, в последнее мгновение поняв, что Пифагор шутит, только улыбнулся.

Яблоко Пифагора

 
Запряжем мы все ветры в морские свои колесницы
Из ливанского кедра и тонкого нильского льна,
Океанские зори нам однажды раскроют ресницы,
И у Южного Рога на гребень поднимет волна.
 

– Ну как? – спросил Абдмелькарт, показывая на накрытый овощами и фруктами стол. – Это, надеюсь, тебя устроит?

– Я не ем ничего, в чем есть или была душа, и радуюсь изобилию плодов Семлы.

– Первый раз слышу это имя, – признался Абдмелькарт.

– У фракийцев оно обозначает и почву, и весь наш мир. Родственные фракийцам фригийцы, обитающие напротив нашего Самоса, Семлу называют Семелой и почитают как великое божество, мать Диониса.

– Может быть, ты все же вкусишь какой-либо из даров этой Семлы, или Семелы? – предложил суффет.

Пифагор потянулся к серебряному блюду с яблоками и взял самое крупное, но, к удивлению Абдмелькарта, не поднес его ко рту, а стал ловко вертеть пальцами.

– Этот плод евреи, страну которых я посетил по пути из Тира в Вавилон, признают первым, который вкусила женщина, сотворенная из бедра первого мужа. Нелепая басня. Мужское и женское изначальны, как мгла и свет. Я же хочу обратить внимание на форму этого плода. По закону подобия такую же форму должен иметь мир, в котором мы живем.

– Но ведь считают, что Земля – диск.

– Как я имел возможность убедиться, о форме Земли и о том, какие силы поддерживают ее в пространстве, нет единого мнения. В Индии полагают, что плоская Земля покоится на слонах. В дни, когда мой отец был еще мальчиком, египетский фараон Нехо, которого, кажется, мучил тот же вопрос, что и нас с тобой, приказал финикийцам, своим подданным, оплыть Ливию.

– Да-да, мне известно об этом великом плавании наших предков, славу которого присвоил себе фараон с этим именем, – вставил Абдмелькарт.

– В Тире, – продолжил Пифагор, – мне показали отчет мореплавателей, и я обратил внимание на то, что, плывя на юг, они достигли выжженной солнцем земли, южнее которой становилось все прохладнее и прохладнее. Это позволило мне составить мнение о форме Земли.

Пифагор пододвинул к себе светильник и поднес к нему яблоко.

– Представь себе, что светильник – Солнце, а яблоко в моей руке – наша Земля. Солнечные лучи падают на выпуклую часть, – он провел ногтем полоску. – Вот здесь – невыносимая жара. А здесь, по обе стороны полосы, – прохладнее и прохладнее. А здесь…

– Здесь сплошной лед! – вставил суффет.

– Как ты догадался?!

– Не догадался, а знаю от застрявшего в этих льдах нашего наварха Гимилькона, моего родственника. Однажды по пути к острову, населенному кельтами, ураганный ветер занес его гаулу в край вечного холода. Судно вмерзло в лед, и во мраке вокруг него с ревом ходили медведи цвета того же льда.

– Белые медведи! – воскликнул Пифагор. – Наверное, отважный наварх, о котором ты говоришь, направлялся на остров к западу от Европы. В донесении нашего морехода Колея он назван Оловянным. А вот есть ли океанские острова к западу от Ливии?

Абдмелькарт задумался.

– Не буду говорить с чужих слов! Три дня назад возвратился из плавания мой сын.

Суффет хлопнул в ладоши. Появившийся почти мгновенно слуга был послан за юношей. Пока его искали, суффет успел рассказать Пифагору о кораблях с переселенцами, которым предстояло обосноваться на океанском побережье Ливии, против Гадеса.

Сын суффета оказался худощавым юношей лет тридцати со светлыми вьющимися волосами и голубыми глазами, более похожим на эллина, чем на финикийца.

– Ганнон! – обратился Абдмелькарт к сыну. – Мой друг Пифагор интересуется океанским побережьем Ливии и островами к западу от него. Если я не ошибаюсь, мне кажется, какой-то остров за последнее время был там открыт.

– Гадесцы давно знали об этом острове, – отозвался Ганнон. – Прошел слух, будто года три назад туда был занесен бурей тирренский корабль. Проверяя это, я побывал в Гиррении и побеседовал с кормчим. Он мне сообщил, что остров расположен в четырех днях плавания от Ливии и что на нем имеются судоходные реки и роскошные леса, могущие прокормить своими плодами большое войско. После высадки колонистов я надеюсь побывать на этом острове, а также совершить плавание к Южному Рогу, к могучей реке, которая, как говорят, полна крокодилами.

– Не от этой ли реки отходит Нил? – поинтересовался Пифагор.

– О землях и народах к югу от великой пустыни нам известно лишь от чернокожих рабов, которые попадают на наш рынок. И я вряд ли смогу проверить верность полученных от них сведений. Моя задача – очертить линию океанского побережья материка с бухтами, мысами и реками и дать его описание для будущих мореходов.

– И тогда, – вставил Пифагор, – вместо чертежа центральной части Внутреннего моря на стене, что в здании вашего совета, появится чертеж океанского побережья Ливии?

– При этом заселенного нашими поселенцами! – воскликнул Абдмелькарт. – Довольно нам квакать вокруг этой лужи, подобно лягушкам! Нас ждет океан. Мы направим туда наши морские колесницы и запряжем в них океанские ветры. Мы достигнем Южного Рога и вдоль южного побережья Азии двинемся к Индии, стране сокровищ.

Пифагор поднял яблоко.

– Или воспользуетесь более коротким, западным путем в эту страну чудес, где мне посчастливилось побывать, – путем, которым не плавал еще никто, и тогда вы убедитесь сами и сможете сказать остальным, что Земля имеет форму шара, совершеннейшую из форм.

Отец и сын обратили на яблоко завороженные взгляды.

– Может быть, нам удастся сделать и это, – проговорил Абдмелькарт после долгой паузы. – И если вдруг между Ливией и Индией окажется какой-нибудь неведомый материк или остров, мы назовем его Пифагореей.

Дукетий

Трое суток попутный ливийский ветер без устали гнал обретшие свободу корабли. На палубах вовсю шла игра. Потрескивание парусов дополнялось стуком костей и азартными выкриками. Кто-то изготовил крюк и поймал на кусок прогнившего мяса жадную морскую лисицу. Ее долго тянули за кормой, а затем искусно вытащили на палубу и под радостные вопли прикончили. Забавы прекращались лишь с появлением встречных кораблей. Тогда все сбегались на один из бортов и пялились на проходящих, как на невидаль.

Чего только не везли в Кархедон – и рыжеволосых, скованных по двое рабов, видимо кельтов, и необструганные бревна, и слитки меди. На второй день плавания обогнали корабль с железными клетками на палубе. В них перевозили зверей Ливии. Особенно самосцев поразил страус, о котором они много слышали, но увидели впервые. Никомах уверял, что зверей везут на продажу к тирренам, которые, по его словам, держат их в огороженных местах в своих поместьях, а в городах показывают охочей до зрелищ толпе.

Кормчий, коренастый великан с тяжелым взглядом, вел самосскую флотилию древней морской дорогой.

«И что нас ждет впереди? – думал Пифагор, засыпая. – Встретятся ли на пути сирены, или лестригоны, или обойдется без приключений? В это время года Посейдон милостив. Но удастся ли избежать встречи с сикелийскими эллинами? Ведь в Кархедоне могли быть их лазутчики, а невооруженные корабли для них желанная и легкая добыча».

На заре до Пифагора донеслись звуки оживленной речи. Кормчий, беседовавший со своим юным помощником, не выглядел столь суровым и недоброжелательным, каким он показался Пифагору на первый взгляд. Имя Дукетий, сообщенное еще Абдмелькартом, не было финикийским, как и облик кормчего. Непонятна была и речь. Впрочем, некоторые ее слова по звучанию напоминали ионийские, и одно из них, с которым младший обращался к старшему, – «патя» – было понятно: «отец».

Подойдя ближе, Пифагор обратился к кормчему по-финикийски:

– Не прими, Дукетий, мое любопытство за назойливость. Меня заинтересовало, на каком языке ты говоришь с сыном.

– На сикелском, – пояснил кормчий, скосив взгляд на Пифагора. – Ты, наверное, слышал о моем народе.

– Конечно, – отозвался Пифагор, – о сикелах мельком вспоминал наш певец Гомер, рассказывая о плаваниях в этих местах своего героя Одиссея.

– А как ты догадался, что у второго весла мой сын? – перебил сикел. – Ведь он весь в мать, да будут к ней милостивы подземные боги. Туя была шарданкой…

При этих словах глаза Пифагора застлал туман. День сменился ночью. На берегу близ дуба пылал раздуваемый ветром костер. Голос Дукетия стал затихать, и его заменил другой, уводивший в прошлое. Затем выплыло и лицо Анкея. Праотец вспоминал о своей юности.

– Так мы вошли в устье великой реки и всю ночь плыли против ее течения. На заре нас встретили туземцы на барках из папируса. Вперед рванулся корабль шарданов, на котором были также сикелы. Я – вслед за ним. Завязался бой. В нас летели тысячи стрел. Одна угодила мне в плечо. Вытащив наконечник, я оглянулся и увидел, что следовавшие за нами карийцы и ахейцы обратились в постыдное бегство…

Когда посветлело, выплыло напуганное лицо кормчего, и Пифагор услышал: