Текст книги "Пифагор"

– Вот ты и ожил. Только я тебе начал рассказывать про странствия родичей моей жены, вижу, ты глядишь сквозь меня, вроде бы заснув с открытыми глазами.

– Да. Мне, кажется, что-то пригрезилось, – ответил Пифагор, проводя ладонью по лбу. – Я словно перенесся в то время, когда лелеги, мои предки, совершали вместе с сикелами поход на Египет. Это было тогда, когда эллинами себя называло крошечное племя, жившее в горах, а все острова, большие и малые, принадлежали нам, народам древнего корня, – карийцам, шарданам, тирренам, лелегам, пеласгам. По матери я не иониец, а лелег с острова близ материка, западной частью которого владеет сейчас царь персов. Но ты о чем-то меня спросил?

– Как ты узнал, что это мой сын?

– По одному произнесенному тобою слову. Я, в отличие от остальных эллинов, не интересующихся чужими языками и называющих всех, кто не говорит по-эллински, варварами, пытаюсь увидеть в каждом из языков тропу, ведущую в прошлое, когда мир был иным, чем ныне.

Юноша, как заметил Пифагор, не отрываясь смотрел на него, машинально двигая веслом.

– Ты меня не познакомил с сыном, – обратился Пифагор к кормчему.

– Это мой младший, Тилар, – сказал Дукетий. – Он знает язык эллинов и читать по-эллински умеет. А старший у меня воин.

– Мне показалось, Тилар, что тебя заинтересовали мои мысли, – обратился Пифагор к юноше.

– Еще бы! – заговорил юноша. – Меня тоже влечет старина. Но из наших песен не узнаешь о плаваниях древних народов. Они прославляют Адрана, в честь которого дали имя моему брату, наших покровителей паликов, прозорливого царя Кокала. Эллины, поселившиеся у нас в Энне, называют Адрана по-своему, Арссом, а паликов – Диоскурами. Картхадаштцы же именуют Адрана Мелькартом. А о Кокале, стремясь присвоить нашу славу, эллины присочинили, будто бы у него нашел убежище человек, прилетевший с какого-то далекого острова и создавший для него много полезного – неприступную столицу, лечебные паровые бани в подземной пещере и много другого.

– Не мешало бы нам, сикелам, объединиться, – вмешался Дукетий, – и с помощью Адрана прогнать с острова эллинов. Ведь когда-то славный царь Кокал правил всей Сикелией… Но вот, смотри, показался Эрик.

Пифагор повернул голову.

Прямо впереди на фоне неба вырисовывался конус зеленой горы со срезанной верхушкой. Она возвышалась над уходящим к востоку плоским побережьем.

– Эрик. Один из трех мысов нашего острова, – пояснил Дукетий. – Здесь мы наберем воду и отдохнем.

– Можно, отец, я покажу Пифагору эти места? – спросил Тилар.

– Конечно же, – сказал Дукетий, улыбаясь. – Поведи его на гору. Жаль, что она не так высока, как Этна. Далеко с нее не увидишь.

Эрик

Небольшая гавань не без труда вместила самосскую флотилию. Пока самосцы, высыпав на берег, радовались возможности размяться, Пифагор в сопровождении Тилара поднимался на вершину горы, к городку элимов, расположенному на северном ее склоне.

До этого дня Пифагор был уверен, что Сикелия до финикийцев и эллинов была заселена племенами сиканов и сикелов. Об элимах он никогда не слышал.

– Элимы занимают все западное побережье, – объяснял юноша. – Мы переселились на остров, занятый сиканами, из Тиррении, они же гордятся, что переправились сюда на кораблях под водительством своего родича троянца Энея. Будто бы здесь он похоронил своего отца Анхиза.

«Какая странная фантазия, – подумал Пифагор. – Самозванство целого народа. Наверное, эти элимы услышали легенды от местных эллинов и им полюбилось имя троянцев или они сочли выгодным иметь знаменитую родню, чтобы не сгинуть в безвестности?»

Тропинка, выведя на плоскую вершину Эрика, незаметно перешла в хорошо утоптанную дорогу. По ее обочинам среди зелени виднелись плиты с рельефным изображением полумесяца и финикийскими надписями. Наклонившись над одной из них, Пифагор прочитал: «Украшение Ваала».

– Как это понять? – обратился он к юноше.

– Это титул владычицы Танит, к ее храму нас выведет эта дорога.

– Элимы почитают картхадаштскую богиню? – удивился Пифагор.

– Они почитают Геракла, полагая, что он здесь побывал и одолел их героя Эрика, пытавшегося похитить быка из его стада. Хотя откуда бы здесь оказаться Гераклу? На самом деле они называют Гераклом картхадаштского бога Мелькарта, который своими лучами указывает кораблям путь в океан. Но вот и храм Танит, главной богини элимов. В день великого ее праздника отсюда в Картхадашт летит стая посвященных владычице голубей и возвращается назад. Видишь, над кровлей вьются голуби?

– Как прекрасно расположение этого святилища! – восхитился Пифагор. – Над морем, между двумя материками. Но еще прекраснее то, что птицы становятся вестниками Танит, а не приносятся ей в жертву.

Тилар едва заметно вздрогнул. Взглянув юноше в глаза, Пифагор уловил его мысль.

– Идем отсюда, Тилар, – проговорил Пифагор, отвернувшись. – Сквозь вонь помета пробился запах крови, нет, не голубиной. Элимы, как и картхадаштцы, оскверняют близкие к богам высоты человеческими жертвоприношениями.

Спустившись к гавани, Пифагор увидел бегущего навстречу Никомаха и по выражению его лица понял, что произошло что-то неприятное.

– «Тесей» вышел в открытое море, – взволнованно проговорил Никомах. – Мы кричали ему вслед, но с борта никто не откликнулся.

«Этот упрямец Леонтион решил испытать удачу, – подумал Пифагор. – Кажется, для нас это не будет иметь последствий, но что придется испытать ему и тем, кто с ним…»

Блуждающие огни

Быстро стемнело. Но Гипнос не приходил. И вот взору открылось сказочное зрелище. Слева и справа от судна прыгали, куда-то проваливались и вновь появлялись огни. Самосцы, прижавшись к перилам, силились понять, что это такое.

– Охота на тунцов, – пояснил Дукетий. – Выходят в море на лодках. Два гребца, факельщик на корме, а на носу гарпунщик. Когда набегает волна, огонь не виден.

– А в наших водах тунцов нет, – заметил один из самосцев. – Я только слышал о том, что у них сладкое мясо.

– У тунцов, как у перелетных птиц, свои пути, – продолжил Дукетий. – Известны они не только рыбакам, но и рыбам-мечам. Они-то и преследуют тунцов, несущихся как бешеные. В сети их не поймаешь – прорвут. А бить с лодки большая сноровка нужна. Слишком сильно кинешь – сорвешься в воду. Попадешь – рыба лодку потащит, пока не устанет. Встречаются особи весом в десять и даже более талантов. Присоленных тунцов в Сибарис на продажу везут – сибариты обычной рыбы не едят. Только тунца и антанею, рыбину, которая водится в Понте Эвксинском.

Блуждающие огни остались за кормой. Впереди загорелось зарево.

– Здесь конец огненной реки, тянувшейся до Этны, – проговорил Дукетий.

Удивившись этой фантазии, Пифагор спросил:

– А как ты мыслишь реку, соединяющую две огнедышащих горы?

– Я над этим не задумывался, ибо это не моя мысль, а эллина, которого я слышал на агоре в Посидонии. И он еще рассказывал басню, будто на острове обитает старец, у которого в пещере как узники заточены ветры.

Пифагор понял, что так запомнился сикелу рассказ Гомера о старце Эоле, вручившем Одиссею кожаный мешок с враждебными ветрами, выпущенными по оплошности его спутниками, которые решили, что в мешке серебро. «Интересно, – подумал он, – откуда Гомер узнал о Липаре – от ионийских моряков или заплывавших в Ионию финикийцев? И почему они не рассказали ему об Этне? Он в этих морях, как и почти во всем другом, – слепец».

– И пламя горит здесь всегда? – поинтересовался Пифагор.

– Сколько бы я ни проплывал, оно горело, но я слышал, что огонь исчезал на шестнадцать лет, а на семнадцатый вернулся.

– А живут ли на этих островках люди? – спросил Пифагор.

– В старые времена острова были, как мне рассказывал дед, необитаемыми. А вот лет тридцать назад, на нашу голову, здесь обосновались какие-то бродяги.

– Бродяги?

– Да, люди без рода и племени. Вот навстречу керкур плывет. Побеседуй с кормчим.

Через некоторое время с бортом «Миноса» поравнялось суденышко.

– Эй! – крикнул человек с профилем хищной птицы. – Женщин на продажу нет?

– Сами их два месяца не видели.

Керкур отошел в сторону.

– Они не имеют семей, – проговорил Дукетий, – и потому у них все общее. По очереди одни землю обрабатывают, другие по морю шныряют. Живут, как во времена Сатре.

Поймав недоуменный взгляд Пифагора, сикел продолжил:

– Сатре – бог наш. Есть предание, что при нем у людей было все общее. Не было ни господ, ни рабов. Одним словом, золотой век.

«Одинокий островок, где все общее, – думал Пифагор. – И школа, цель которой познание, не должна ли быть таким же островком? Островком разума в мире безумия. Одиночеством мужчин, объявивших войну накопительству и наслаждениям. Но для них должны существовать строгие правила. Конечно, возможны такие же женские островки со своими правилами. Тот, кто придумал одногрудых амазонок, это понимал. Итак, островок и устав для его обитателей».

Пролив

Пламя Липары недолго занимало воображение самосцев. Усталость взяла свое. В храп вплелись шорохи и вздохи моря. Пифагор лежал с открытыми глазами.

«Видимо, скоро пролив, – думал он, – куда же направил Леонтион судно? Ведь он мог поплыть к Ихнуссе или обойти Сикелию с юга».

Задремав ненадолго, Пифагор проснулся на заре посвежевший. Гелиос, пробившись сквозь туман, вычерчивал права по борту мыс, над которым кружилась стая чаек. Волны стали бить сильнее, но вскоре успокоились.

– Оставь свои волнения, – послышался голос Дукетия. – Пролив неопасен.

– Я плохо себе представляю, где мы находимся, куда плывем. Вот это меня и тревожит.

Сикел, придерживая кормило правой рукой, отступил на шаг.

– Полуостров, – начал он, – лежит между двух морей, будучи обращен носком на Запад.

– Носком? – удивился Пифагор.

Дукетий картинно выставил вперед правую ногу, словно бы собираясь вступить в пляс.

– Смотри. Вот форма полуострова, нависшего над Сикелией. Несколько загнутый носок педила, готовый ее поддать, это и есть Регий, отделенный от Сикелии узким пространством пролива.

– Очень наглядно! – восхитился Пифагор. – Можно обойтись без чертежа земли, созданного Анаксимандром. Я припоминаю, что на нем очертание полуострова именно таково, как ты показываешь.

Опустив ногу, Дукетий продолжал:

– Мыс, который сейчас будет справа от нас, – крайняя оконечность нашего острова. Здесь раскинулся эллинский город Занкла, соперник Сиракуз. Поэтому пролив закрыт для сиракузян. Тирренские корабли стоят в Регии и Занкле, пропуская в пролив только торговые суда, а из военных – лишь картхадаштские как союзные. Чтобы твои корабли не пустили ко дну, нам предстоит остановиться в Регии на несколько дней. Объяснение с тирренским навархом я возьму на себя. Заодно пополним запасы воды.

Вскоре судно вступило в пролив, куда Гомер поместил чудовищных Скиллу и Харибду.

«Вопреки его болтовне, – подумал Пифагор, – здесь ничто не препятствует мореплаванию. Сам же пролив немногим более широк, чем тот, что отделяет наш Самос от Микале».

Дукетий направил судно влево, и вот уже стали видны жавшиеся друг к другу домики. Их стадо подступало к вершине холма, занятого, судя по колоннаде, храмом. Дукетий подвел судно к сторожевой башне и что-то крикнул на своем языке вышедшему на площадку воину. И почти сразу заскрипела державшаяся на поплавках железная цепь. Вход в бухту был открыт.

Ксенофан

И вот корабли один за другим прошли в гавань и в том же порядке заполнили линию мола, где теснилось несколько рыбачьих суденышек.

Тилар начал утро с хождения на руках и, к восторгу самосцев, так обошел всю палубу. Потом он приблизился к Пифагору, и тот, похвалив его, начал рассказывать о своем учителе Ферекиде.

И вдруг с мола, к которому был пришвартован «Минос», по сходням взбежал незнакомец. Темный загар его лица подчеркивался курчавой белизной бороды. Не представившись, он заговорил срывающимся голосом:

– Увидел я с мола сначала болтающиеся ноги, а затем услышал ионийскую речь. И не просто речь, а беседу, подобную тем, какие вел со мною незабвенный Анаксимандр.

– Ты его ученик? – обрадовался Пифагор. – Вот неожиданность! Ты знал Анаксимандра?!

Незнакомец гордо выпрямился.

– Да! И это единственное достояние, которым меня наградило отечество. Давай познакомимся. Ксенофан из города, погубленного роскошью.

– Из Сард? – удивился Пифагор. – Но ведь ты эллин.

– О нет, не из Сард, а из Колофона, заболевшего лидийским недугом. Об этом моя элегия:

 
Роскошью заражены бесполезной лидийской,
В годы, когда еще тирании не знали,
На агору, кичась, несли аромат благовоний,
Пурпура блеск, великолепье причесок.
 

– Вот что! Ты еще и поэт?! А я с родины Аксия! Перед тобою Пифагор.

– О, ты самосец! – воскликнул Ксенофан. – А ведь я несколько лет назад посетил твой остров, побывал в Герайоне, насладился зрелищем пробитой горы, обошел ваш акрополь, а внутрь меня не пустили. Уплыл, разобиженный. Значит, и до вас наша общая беда докатилась. Хотите построить новый Самос? А ты, судя по всему, ойкист[39]39
  Ойкист – в греческих государствах лицо, избиравшееся для организации колоний.


[Закрыть]?

– Нет, Ксенофан, мы беглецы и, так же как ты, не можем вернуться на родину и даже не знаем, что с нею.

А ты откуда и куда держишь путь?

– Лет десять я жил в Занкле по ту сторону пролива.

А потом меня лишили гражданства. Собираюсь обосноваться неподалеку. Городок тут есть. Ранее Гиелой назывался, а когда фокейцы в нем поселились – Элеей. Фокейцы, как всем известно, народ торговый, дерзкий, неугомонный. Надеюсь, их мои воззрения не напугают.

– Давай спустимся на берег, – предложил Пифагор.

Некоторое время они шли молча мимо самосских кораблей, лениво покачивавшихся на волнах.

– После бегства из Колофона я много странствовал, – начал Ксенофан первым.

– И где же ты побывал? – спросил Пифагор.

– Первой страной, какую я посетил, был Египет, – продолжил он. – Я поднялся по великому Нилу до порогов Слоновьего острова. В Мемфисе я видел, как египтяне оплакивают бога, и сказал им: «Если вы считаете оплакиваемого богом, зачем же его оплакивать?» Меня едва не побили камнями. Эта древняя страна поражена суевериями. Кому только не поклоняются египтяне, кому не приносят жертв! Да и мы, эллины, недалеко ушли от них. Я отрицаю богов Гомера и Гесиода, сладострастных, лукавых, лживых, как люди, творящие их по своему ничтожному подобию.

– Не эти ли воззрения заставили тебя покинуть Тринакрию?

– О нет! У них в помете атлеты. Когда я высмеял их любовь к грубой силе, у меня появилось много врагов.

– И неудивительно, – заметил Пифагор. – Атлеты – гордость Эллады. И если ты выступаешь против роскоши, тебе бы надо воспевать атлетов.

– Когда я был в Посидонии… – вновь заговорил Ксенофан.

– Так это был ты?! – перебил Пифагор. – А ведь я тоже с недавнего времени мечтаю об основании школы.

– Это преисполняет меня гордостью! – воскликнул Ксенофан. – Ионийцы приобретут славу первых учителей Европы.

– Будучи первыми учениками Азии, – вставил Пифагор.

– Которая сделала нас изгнанниками, – добавил Ксенофан.

– Конечно же, – продолжал Пифагор, – отношения наши с Азией не всегда дружественны. Но ведь ученикам, когда они становятся с учителем вровень, дозволяется вступать с ним в спор. В диалоге мы не просто стараемся доказать свою правоту. Мы – и это главное – постигаем в нем сами себя. И время этого постижения, мне кажется, наступило. А бежим мы не от Азии, а от того, кто взял над нею власть.

Вдали на пригорке Пифагор заметил Дукетия, беседующего с каким-то человеком, и понял, что это тирренский наварх.

– Прости, Ксенофан, – проговорил он, – сейчас должно решиться, выпустят ли нас тиррены из гавани, да и Регия я еще не повидал.

Дукетий, заметив Пифагора, отделился от своего собеседника и поспешил навстречу.

– Договорились! – крикнул он еще издалека.

Приблизившись, он сказал:

– Никаких препятствий нет. Можешь отплывать хоть сегодня. Советую тебе остановиться в Кротоне и там решить, плыть ли дальше или зазимовать. До Кротона при том ветре не больше двух дней пути.

Пифагор положил руку на плечо кормчего.

– Плавание с тобой было не только спокойным, но и поучительным. И сын твой мне понравился.

Никомах

Место Дукетия у кормового весла «Миноса» занял Никомах, знавший это побережье и в юности плававший на кораблях своего отца. Пифагор решил стать у второго весла, ибо уже привык находиться рядом с кормчим.

– Я вижу, для тебя это дело неновое, – проговорил Никомах, наблюдая, как Пифагор справляется с кормовым веслом.

Пифагор отбросил ладонью к затылку растрепанные ветром волосы.

– Конечно, – подтвердил он. – Мы сами порой не понимаем, откуда у нас берутся навыки. Одному удается сразу, а другого сколько ни учи – бесполезно.

– Взгляни! – воскликнул Никомах. – Показались тирренские корабли. Пасут они нас.

Пифагор начал считать появившиеся на горизонте паруса.

– Интересный народ, – проговорил посидонец. – Второго такого на свете нет.

– А откуда ты тирренов знаешь? – спросил Пифагор. – Ведь твоя родина от их земли далеко.

– Далеко? – удивился Никомах. – А разве тебе не известно, что многие тирренские города находятся в Кампании? От Посидонии до отстроенных тирренами Помпей при попутном ветре полдня плавания. Тиррены – наши соседи. Их у нас сердаями называют.

– Откуда это название? – заинтересовался Пифагор.

Никомах пожал плечами:

– Не знаю.

Сикелийский берег стал понемногу удаляться, когда же Никомах круто повернул свое весло, сразу оказался за кормою. Судно вышло из пролива и, обойдя носок педила, питалось параллельно подошве.

Берег Италии был гористым, напоминая очертания возвышенного, занятого отрогами Керкетия побережья Самоса. «Я переместился с носа на корму, – подумал Пифагор, вспоминая оплыв. – И сколько произошло за эти два месяца событий!»

– Здесь окончание хребта, перерезающего полуостров по центру, – пояснил Никомах. – С него, называемого Апеннинами, текут почти все реки Италии. Ее так называют по Италу, царю обитавших здесь в старину сикелов.

– И это земля Регия?

– Нет, другого эллинского полиса, Локр, расположенных вот за тем ущельем. Их называют Эпизефирскими по открытому зефиру мысу, где они обосновались. Этими берегами ранее владели кротонцы. Рассказывают, что стотридцатитысячное кротонское войско двинулось в эти места, чтобы сбросить пришельцев в море. На реке Сагре оно встретилось с десятитысячным ополчением локрийцев и было вдребезги разбито. В такое трудно поверить. А случилось это будто в тот день, когда в Олимпии открывались игры. С этих пор недруги кротонцев локрийцы и сибариты стали называть своих дочерей Саграми.

– А разве сибариты враждуют с кротонцами?

– Они-то и есть главные их враги. Ведь Сибарис, в отличие от Локр, могущественный город, с огромной округой. Ему подчинено двадцать пять окрестных городов. У него трехсоттысячная армия из местных варваров, и к тому же сибариты ведут обширную торговлю с Кархедоном, Милетом и другими городами Ионии, ныне находящимися под властью персов. В союзе с Сибарисом и тиррены – самый могущественный народ Италии.

– Вот оно что. Значит, Кротону приходится нелегко – он между двух огней.

– Взгляни, Пифагор! – воскликнул Никомах.

Пифагор повернул голову. Прямо над морем высился белоколонный храм.

– Это святыня Геры, – пояснил Никомах.

– Нашей Геры! – воскликнул Пифагор. – Родившись на Самосе, она достигла Италии.

– Здесь ее называют Лакинийской по имени обитавшего на этом мысе древнего героя Лакиния, – пояснил Никомах. – Отсюда в пятидесяти стадиях жил его друг Кротон. Напуганный ночью прибытием Геракла с быками Гериона, он бежал сюда и был в суматохе убит Гераклом. Городу дали имя погибшего – как говорят, по воле Геракла, пожалевшего о случившемся.

Демокед

Бухта Кротона имела форму двух соединенных рукоятками, но не сходящихся концами серпов. Она могла вместить и сто кораблей, дав им надежную защиту, на берегу же можно было построить город не меньший, чем Самос. Но Кротон, во всяком случае на первый взгляд, был невелик.

Внезапно Пифагору показалось очертание бухты знакомым. Решив, что она похожа на какую-либо из посещенных им, он стал перебирать в памяти эллинские города, в каких ему пришлось побывать.

«Откуда мне это знакомо?» – мучительно вспоминал он, направляясь к агоре. Она успокоила его, не вызвав никаких воспоминаний. Он брел между рядами торговцев. Взгляд его задержался на сосуде с пиявками в окружении медовых сот. Столь странное сочетание заставило его остановиться. Заметив интерес к своему товару, продавец обрушил целый вихрь слов:

– У меня все необходимое для здоровья! Вот пиявки! Посмотри, какие они свежие! Лучшее средство от всех болезней. Их Демокед рекомендует при отечности. А это целебный мед. У меня его покупает сам Милон! Неужели ты не слышал о Милоне?

Молчание Пифагора вызвало новый поток.

– Демокед, сын Каллифонта, несмотря на молодость, величайший из медиков. Милон врачуется у Демокеда.

– А чем болеет Милон? – спросил Пифагор.

– Болеет! – возмутился продавец. – Чем может болеть человек, трижды бывший олимпиоником[40]40
  Олимпионик – победитель в Олимпийских играх.


[Закрыть]? Он здоров как бык, которого каждый день носит на плечах. Здоров, потому что выполняет предписания Демокеда. Сейчас Милон в пританее. Кормится за общественный счет. Демокед же ведет прием в доме Милона, ибо отец его, Каллифонт, суров. Если хочешь посетить Демокеда, поспеши. Завтра он отправляется на Самос по приглашению Поликрата.

Услышав имя Поликрата, Пифагор решил посетить местную знаменитость и поторопился покинуть слишком словоохотливого собеседника.

– Да куда же ты, чужеземец?! – кричал вслед торговец. – Я же тебе еще дороги не показал! Живет он у старой агоры! На другом берегу Эзара.

Пифагор был уже далеко, а продавец все еще сыпал ему вслед словами как горохом.

Старую агору Пифагор нашел легко. В лесхе перед дверью с изображениями змеи, пьющей из чаши, была очередь из множества больных. От их голосов стоял гул. Говорили о мазях, о диете, об исцелениях, хвалили одних лекарей, хулили других.

«Этих людей прежде всего надо лечить от болтовни», – подумал Пифагор, поворачиваясь, чтобы удалиться, но в это время дверь отворилась и вышел больной в сопровождении молодого человека с огромным лбом, увеличиваемым лысиной на полголовы. Увидев Пифагора, Демокед – а это был он – спросил:

– Откуда ты, чужеземец?

– Сейчас из Кархедона. Веду на Пелопоннес корабли.

– Зайдем ко мне.

Входя в лесху, Пифагор оглядел стены, и взгляд его выхватил висевшую у окна кифару.

– Я вижу, тебя удивляет кифара в лесхе, где принимают больных? – сказал Демокед, уловив взгляд Пифагора.

– Скорее радует.

– Это кифара моего друга Милона. Но скажи мне, наварх, каковы твои ближайшие планы?

– Осмотрю Кротон, затем поплыву в Сибарис.

– Сядем, – предложил Демокед гостю.

Они сели друг против друга.

– В отношении Сибариса ты прав, – начал Демокед. – Побывать на этом берегу и не посетить Сибарис – все равно что высадиться на побережье Аттики и не увидеть Афин. Только зачем вести туда корабли? Выйдешь из Кротона на заре, в Сибарисе будешь через день к полудню. Дорога туда прямиком от нашего акрополя идет. Как речку перейдешь – она называется Сирис, – начнутся владения Сибариса.

– Благодарю тебя, Демокед, за совет. Я с удовольствием ему последую. Приятно после стольких дней в море ощутить себя пешеходом.

Взгляд Демокеда упал на ноги Пифагора.

– Да, ноги скучают по твердой земле, да и для здоровья это полезно. Но в Сибарис лучше идти в педилах и не одному. Хорошо бы тебе иметь спутником кого-нибудь из кротонцев.

– Я понимаю, что с проводником лучше, чем одному. Но почему в педилах?

– Видишь ли, в этом городе на десять тысяч граждан приходится семьдесят пять тысяч рабов. Сибариты ходят в одеяниях, расшитых золотыми нитями, в педилах, обшитых жемчугом, рабы же их – в отрепьях и босиком.

– Ты хочешь сказать, что меня могут принять за раба?

– Именно это. Неприятно ведь свободному человеку доказывать, что он не раб.

– Неприятно, – согласился Пифагор. – Но я не привык ради кого бы то ни было менять свои привычки. Даже во дворец Поликрата я явился босиком.

– Поликрата?! – воскликнул Демокед. – Ты знаешь самого Поликрата?!

– А что в этом удивительного? Ведь я самосец.

– Удивительно совпадение – я приглашен на Самос Поликратом и завтра отплываю.

– А на какую болезнь жалуется Поликрат? – заинтересовался Пифагор.

– Этого он не сообщил. Но обещал заплатить за лечение два таланта. Это самый большой гонорар, какой мне приходилось получать. Эгинцы заплатили мне один талант за год, афинский тиран Гиппарх – сто мин за месяц.

– Я вижу, ты врачуешь тиранов, – сказал Пифагор.

– Я лечу всех, кто ко мне обращается. Могу поставить диагноз и тебе.

– Благодарю тебя заранее. Вот сейчас, идя к тебе, я увидел, как живого, твоего отца Каллифонта – таким, каким он был в юности.

– Ты знаешь моего отца? – воскликнул Демокед. – Откуда?

– Из видения. Во второй своей жизни я был рыбаком Пирром. Меня укусила рыба, и нагноилась рука, твой отец Каллифонт в Книде меня исцелил.

– Какого рода эти видения? – заинтересовался Демокед.

– Порой пространство передо мной рассеивается, и открываются люди, которых я когда-то знал, при этом я совершенно забываю о нынешней жизни и тех, кто меня окружает теперь. Однажды, еще в юности, во время болезни я заговорил на никому не понятном языке. Очнувшись, я догадался, что это язык моих предков лелегов. Конечно же я не смог полностью овладеть этим языком. Но они изредка являются ко мне, и я понимаю их речь, которая возвращает меня в давно отшумевшую жизнь. Между мною и тем, кем я когда-то был, нет постоянного общения. Оно приходит от случая к случаю, в самые неожиданные моменты. И тогда я переношусь в тот мир, забывая об этом. Но, возвращаясь в этот, помню и о том. И мне он небезразличен…

– А при каком ветре бывают у тебя видения? – внезапно спросил Демокед.

Пифагор бросил на вопрошающего взгляд.

– При ветре вечности.

– И тебе не страшно в этом мире призраков?

– Первоначально видения меня пугали, и я пытался их избегать. Но затем, обретая мужество, я вновь и вновь погружался в свои глубины и был счастлив, когда мне удавалось заполнить провалы в памяти и вернуть то, что мне когда-то принадлежало.

– Но ведь ты осознаешь, что это призраки?

Пифагор пожал плечами:

– А что ты называешь призраком?

– Не думаю, что это слово нуждается в определении.

– Но все же?

– Это то, чего нет, чего нельзя взять руками.

Пифагор подошел к стене и, сняв кифару, сыграл свою любимую мелодию – ту самую, которая ему вспомнилась при возвращении на Самос.

Демокед слушал, откинувшись на сиденье.

– Ты еще и прекрасный кифаред! – воскликнул Демокед, когда Пифагор перестал играть.

– Так вот, – сказал Пифагор, – в состоянии ли ты взять руками эту мелодию? По твоему определению, это и есть призрак. Но согласись, что такие призраки значат больше, чем кусок дерева, из которого извлекают мелодии.

Демокед подошел к Пифагору и, приподняв ему веки, так внимательно взглянул на зрачки, словно надеялся отыскать там источник видений своего гостя.

– Я слышу, хлопнула дверь, – внезапно проговорил он, – судя по силе удара, это, должно быть, Милон. Обычно он заходит ко мне в это время. Сейчас проверю.

Демокед удалился и через несколько мгновений появился с приземистым мужем атлетического телосложения.

– Я думаю, – проговорил Демокед, подводя Милона к гостю, – что Милон согласится стать твоим провожатым. Он совершает длительные прогулки ежедневно.

Милон молча кивнул.

– Пойдите договоритесь. Посетители меня заждались.

Когда Пифагор и Милон удалились, Демокед приоткрыл дверь и выкрикнул:

– Аристофилид!

В лесху вступил больной.

Хайре, Пифагор!

Всю дорогу Милон занимал Пифагора рассказами о Кротоне, который, если ему верить, не имеет себе равных во всей Великой Элладе по удобству положения и красоте окрестного леса, известного у местных жителей под именем Силла.

– Чем идти в Сибарис, лучше бы мы с тобой побродили по Силле. Там сосны стоят как колонны, поддерживая небо. И кто только сюда за ними не едет! К тому же еще и смола. Лучше нашей только фракийская. Демокед установил, что смолокуры не болеют легкими – смоляной дух целебен.

– Сосны – это хорошо, – отозвался Пифагор, отвечая давним своим мыслям. – Я помню сосны горы Иды. Когда дует ветер с Геллеспонта, они гудят по-особому, и кажется, что по ним, как по струнам кифары, ударяет плектр самой владычицы Кибелы. Я думаю, Милон, что Демокед заблуждается в отношении смоляного духа. Исцелить могут лишь живущие сосны. Существует поверье, что никто не может коснуться сосны Иды топором, не испросив на это разрешения богини. Ахейцы, осаждавшие Трою, в пылу победы об этом забыли. И сосны их кораблей ломались под ветром, как высохшие ветки.

Так, беседуя, они дошли до Сибариса.

В городе Милон заскучал. Когда они дошли до акрополя, он проговорил:

– Улицы тут прямые и все к гавани ведут – не заблудишься. Я тебя здесь подожду.

Сибарис был удивителен. Лучшие дома Самоса по сравнению с жилищами сибаритов могли показаться лачугами. Стены едва ли не каждого были облицованы, через решетчатые заборы просвечивали бьющие струи фонтанов. По лужайкам, блистая оперением, важно прогуливались павлины, из-за деревьев виднелись головы и пестрые шкуры оленей. За рвами с водой на каменных горках возлежали львы, из клеток доносились крики попугаев. «Не в Сибарис ли шло судно, какое мы обогнали?» – подумал Пифагор.

К каждому из домов шли глиняные трубы, укрепленные на деревянных рогатках локтях в двух от земли. Водопровода такого устройства Пифагору видеть не приходилось. В месте, где от более широкой трубы отделялась тонкая, капало что-то темное. Подойдя поближе, Пифагор подставил ладонь. Пахнуло вином.

Заинтересовавшись, он пошел вдоль толстой трубы, и она привела его к молу, у которого стояло несколько судов. С одной палубы доносилась эллинская речь. Приглядевшись, Пифагор увидел, что черноволосый юноша наливает вино в воронку, заканчивающуюся трубой, конец которой придерживает седой муж, судя по одеянию, сибарит.

– Откуда гаула? – спросил Пифагор у седого.

– Из Хиоса, – ответил тот.

Пифагор хотел спросить: «А разве нет более близких к Сибарису виноградников?» – но раздумал. «Ведь и леса Тиррении, должно быть, не пусты, но сибаритам нужно все заморское – звери, вино и все остальное. Вино по трубам, словно некому его донести… А может быть, это из скупости – вино-то обходится недешево, пока будут тащить – напьются».

Походив еще немного, Пифагор вернулся к месту, где он оставил Милона. Тот дремал под смоковницей. Они двинулись в путь. С моря подул ветерок, принеся с собою влагу. Донеслись крики чаек. И вдруг со стороны дороги послышался резкий голос.

Повернув голову, Пифагор увидел в отдалении шестерых рослых рабов, несших на носилках очень полного мужчину в расшитом золотыми нитями гиматии. Прибавив шагу, Пифагор вгляделся в его узоры. Толстяк продолжал распекать носильщиков: