Текст книги "Происхождение личности и интеллекта человека. Опыт обобщения данных классической нейрофизиологии"

Возникновение мышления и, как его следствие, интеллекта у весьма обычных животных, которыми являлись homo, конечно, можно отнести к самым впечатляющим загадкам и неким «поворотным» моментам в истории всей эволюции жизни на Земле.

Ceterum, это возможно только при условии некоторой «нетрезвости» в оценке самого факта «мышления».

Безусловно, это очень любопытное явление, но всякая попытка его сакрализации или абсолютизации может существенно затруднить понимание его происхождения.

Для начала, вероятно, следует признать, что присвоение «мышлению» титула «поворотного момента эволюции» пока не имеет особых оснований, так как цель эволюции и, соответственно, судьба мироздания как были, так и остаются неведомы.

Навешивание ярлыков «поворотности и чрезвычайной важности» на кратковременную специфичность одного из видов млекопитающих животных без знания общей задачи как данного вида, так и эволюции в целом, противоречит, puto, традициям и принципам естествознания.

Возможно привести и еще более жесткий, реалистичный довод: следует признать, что мозг homo, как некий экзерсис эволюции, помимо всех достоинств, наделен и всеми признаками определенной «тупиковости». Перспектив размерного увеличения или структурных метаморфоз – у него нет, хотя уже понятно, что потенциал этого типа мозга (по ряду параметров) не так велик.

Тот размер черепа, что сейчас может пропустить самка homo через свои родовые пути, уже пределен. Форма (геометрия) мозга, а следовательно, и его структурная организация – предопределена сложившейся архитектурой черепа. А череп неразрывен (морфологически и функционально) с общей конструкцией организма.

(Есть еще примерно триста шесть сверхважных параметров, начиная с васкуляризации мозга, калибра вен, артерий, скорости ликворотворения et cetera, заканчивая расположением большой форамины и возможностями тактильных анализаторов, которые накрепко спаивают мозг данного типа с именно тем организмом, которым располагает на сегодняшний день homo).

Sane, метаморфозы мозга возможны, но они увязаны с глобальными метаморфозами всего организма, и, соответственно, обладателем более совершенного мозга будет и совершенно другое существо, даже анатомически не напоминающее привычного нам homo.

Впрочем, мы отвлеклись от темы.

Сакрализация мышления (о которой я говорил чуть выше) приводит к появлению различных теорий о его весьма странном происхождении.

Самой экзотичной и радикальной принято считать концепцию классика «философской антропологии» Гельмута Плеснера (1892–1985).

Согласно Плеснеру, развитие коры головного мозга – это генетическая и эволюционная ошибка, которая выкинула человека из его естественной биологической колеи и равновесия.

Плеснер пишет: «Человек стал жертвой паразитического развития органа. Паразитизм головного мозга, основываясь, возможно, на нарушениях секреции, одарил его умом, знанием и осознанием мира. Может быть, это осознание – всего лишь грандиозная иллюзия, самообман биологически вырождающегося, высосанного полипами мозга живого существа» (Плеснер Г. Ступени органического и человек. Введение в философскую антропологию, 2004).

Пассаж Плеснера, конечно, экзотичен, но базируется он на грубой ошибке в области общей физиологии и на недостаточном знании принципов эволюционизма. «Нарушение секреции», конечно, может привести даже к аккордным изменениям в организме, но оно никогда не принимает характер пандемии и не может быть закреплено эволюционно.

Что же касается «паразитического развития мозга», то в данной реплике содержится столько же наивности, сколько и самой банальной морфологической неосведомленности.

(Но Плеснер – не анатом, а философ, так что ему простительны как некоторое невежество, так и надуманность аргументов.)

Плеснер с его фантазийной гипотезой предельно типичен, и только по этой причине упомянут в данном исследовании. Как и все фантазеры, он выбирает самый легкий путь объяснения – вмешательство «некой силы», которая существенно изменяет жизнь целого вида млекопитающих животных.

Причем происхождение этой силы необъяснимо и не может быть доказано или опровергнуто.

У Плеснера это нелепо-загадочные «нарушения секреции», но такой поиск некоего нереального (или необъяснимого) воздействия может прямиком привести и к какому-нибудь из «богов».

Гипотеза «бога», конечно, имеет такое же право на существование, как и любая другая, способная помочь в решении столь запутанной задачи, как наша.

Puto, правомерно сравнение гипотезы с отмычкой; при этом, не является существенным, из чего именно «сделана» отмычка: из «бога», «черта», кости австралопитека или экспериментов Шеррингтона. Исследователь с равным чувством может воспользоваться той из них, что окажется наиболее эффективной.

В нашем случае гипотеза «бога» проигрывает в эффективности даже кости австралопитека; в масштабах открытий эволюционной нейрофизиологии хорошо заметны ее невнятность, мелкость и отсутствие элементарного, даже теоретического «оснащения» (кроме чисто декларативного). Три этих фактора выводят ее за пределы «рабочих гипотез» даже в том случае, если термин «бог» заменить любой другой сходственной номинацией. (Как это сделал Плеснер с загадочной «секрецией»).

(Пример Плеснера ценен еще и тем, что сразу становится понятно, насколько введение в данную тему любых подобных теорий парализует научный поиск. Естественным образом наука на этом заканчивается и начинается «теология». Здесь дело даже не в том, что история интеллектуального развития есть, прежде всего, история освобождения от всякой религиозной веры. И даже не в том, что любая «вера» – это не более чем отсутствие знания. Но! Как только начинается теология, мы лишаемся возможности просчитывать причины и следствия, теряем право на выводы, утрачиваем сомнение как основной инструмент, а исследование превращается в «охоту на привязанного кабана» и простую формальность с предопределенным результатом. Все равно все упрется в чью-нибудь «непостижимую волю», а любой поиск выведет на заготовленную поколениями теологов «сверхъестественную причину». У меня нет уверенности, что на такое стоит терять время.)[36]36
  Существует мнение, что многие ученые прошлого были религиозными людьми. Вполне возможно. Но рассматривая эту точку зрения, следует помнить о колоссальном влиянии фактора глобального церковного террора на поведение как частных лиц, так и целых людских сообществ. Огромные карательные возможности церкви (которыми она широко пользовалась) были слишком отчетливым ежедневным обстоятельством прошлого, чтобы не считаться определяющим в решении вопроса об искренности исповедания т. н. веры. Фактор внушаемого церковью страха ставит под очень сильное подозрение религиозность ученых, равно как и любых других просвещенных людей прошлого, вполне способных в силу развитости на научное понимание миропорядка, но отнюдь не способных на личный бунт. Рассматривать «религиозность» ученых, не принимая во внимание фактор внушаемого церковью ужаса, равносильно попытке рассмотреть нормальные физические свойства, к примеру, олова, не принимая во внимание того факта, что олово помещено в горящую печь или кислоту. К слову сказать, у тех ученых, которые были защищены от карательной тотальной машины церкви высотой собственного положения или могуществом своих покровителей, мы не увидим ни религиозности, ни почтения к догматам и канонам. Леонардо да Винчи, к примеру, по свидетельству его биографа Джорджо Вазари «создал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином» (Вазари Д. Леонардо да Винчи, живописец и скульптор флорентийский, 1933).


[Закрыть]

«Плеснеровская» (ничего не объясняющая) теория, repeto, просто самая экстравагантная из множества экзотических теорий о происхождении мышления. (Чем, собственно, и известна.)

Теории «неэкзотические» нельзя назвать более реалистичными, они просто более унылы и бесцветны. Чаще всего, это лишь покорные, бездумные кивки на эволюционный процесс. Причем, покорность кивка свидетельствует не о парализующем почтении к «Дарвину», а лишь о полнейшем нежелании вникать в логику ароморфоза и «считать повороты» извилистого и авантюрного процесса эволюции. Любопытно, что при всей их «тусклости», они точно так же бездоказательны, как и радикальный философский экзотизм Плеснера.

(Ad verbum, сам Ч. Дарвин никогда и не пытался дать никакого однозначного объяснения факту «перехода» homo к более сложным формам поведения и мышлению, мудро ограничиваясь ссылками на естественный отбор, половой отбор, изменчивость, влияние сред, размножение, наследственность, соотносительные изменения et cetera.)

Самой «расхожей» из «тусклых» можно признать гипотезу социализации homo в процессе «совместной охоты». Второе место принадлежит известному утверждению Ф. Энгельса о роли некоего «труда».

Обе версии давно и прочно стали locus communis.

Но «почтенность» и обиходность данных версий лишь маскируют полное отсутствие всяких археологических доказательств «охотничьей» или «трудовой» деятельности homo erectus, вплоть до самого позднейшего периода, т. е. до той эпохи, которая обобщенно именуется «кроманьонской», и по самому строгому счету включает в себя лишь последние 15–20 тысяч лет истории homo. (По другим, более размытым оценкам, около 30 тысяч лет).

Explico.

На данный момент археология свидетельствует, что ни один из раскопов «докроманьонских слоев» ни в одной части мира не обнаружил орудий, применимых для какой-либо охоты на какое-либо крупное животное или для реальной трудовой деятельности.

Все рубила, скребки (и прочий каменный инструментарий), известные на сегодняшний день науке, применимы, вероятно, только для «расковыривания» туш и являются простым компенсатором неполноценных когтей и зубов homo, не пригодных даже для разгрызания и разрывания падали.

Любые гипотезы об охотничьем применении дубин, острых палок, рогов или костей животных – имеют статус чистой фантазии, так как не подтверждаются никакими археологическими находками.

(Здесь мы позволили себе обобщить и суммировать взгляды нескольких школ палеоантропологии, представленные в трудах В. Бунака (1966), Л. Кельсиева (1883), Л. Лики (1903–1972), G. Shaller, C. Lowther (1969), M. Dominguez-Rodrigo (2001), R. J. Blumenschien (1995), M. E. Lewis (1997), Б. Поршнева (1974), M. M. Selvaggio (1994), М. Мензбира (1934), Д. Кларка (1960).

Разумеется, тут мало уместен любой категоризм. Разумеется, существует и другая (более привычная) точка зрения, имеющая вес и признание. (Р. Дарт, А. Окладников, В. Зергель, С. Семенов et cetera.)

Однако само наличие авторитетных и серьезных сомнений в доказательности гипотез о «совместных охотах» или «труде» ранних homo – не позволяет строить теорию происхождения интеллекта на столь зыбком и спорном материале, как «охотничья» или «трудовая» версии развития человека.

Puto, что сама основа предположений о происхождении мышления и интеллекта должна быть значительно более прочной, чем то, что предлагают сегодня палеоантропологические гипотезы. (Дискутивность, sine dubio, превосходна, но не в качестве фундамента.)

Nihilominus, такая основа существует и находится она, естественно, в сфере нейрофизиологии, т. е. нашего знания о возрасте, функциях и особенностях того субстрата, который, собственно, и генерирует мышление.

Более того, именно понимание особенностей и функций различных структур мозга – практически не оставляет никаких шансов ни мистически экстравагантным гипотезам, ни «почтенным». В основах всех этих версий лежит некая предполагаемая возможность естественной передачи навыков мышления от поколения к поколению.

(Вероятно, опровержение такого рода «уверенностей» не входит в задачи данного исследования, но для примера придется один раз расставить точки над i.)

Рассмотрим факт т. н. передаваемости навыков мышления и, как следствие, их суммации – интеллекта.

Возьмем за основу классическую анатомию головного мозга и те открытия, что были сделаны лауреатом Нобелевской премии Сантьяго Рамон-и-Кaхалем (1852–1934), отцом и основоположником «нейронной теории», гласящей что «каждый нейрон является патологической единицей» и что «каждый нейрон является анатомической единицей». Бесспорность данного утверждения (как это часто бывает) помешала в свое время сделать из него само собой разумеющиеся выводы.

Что же явствует из открытия Кахаля и основных принципов классической нейроанатомии?

Ответ предельно прост, но чтобы быть понятым, нуждается в некоей развернутости и поэтапности.

Илл. 36. С. Рамон-и-Кахаль

И нейрофизиология, и гистология мозга не оставляют никаких иллюзий по части того, что ни навыки мышления, ни интеллект не передаются, не закрепляются, не наследуются.

Более того, интеллект в его сегодняшнем понимании, естественно, не является врожденным качеством человека.

Навыки мышления и интеллект – это РАЗОВОЕ, искусственное явление.

В каждом новом человеке, появившемся на свет, он должен быть создан заново, с абсолютно чистого листа. Такое создание может быть успешным, а может и не быть таковым.

Любопытно, что несмотря на то, что в мышлении есть вроде бы некая потребность, оно не закрепляется, не становится наследуемым качеством, частью человеческой сущности.

Ceterum, это неудивительно, так как не существует никакого физиологического способа его передачи по наследству, от особи к особи.

Интеллект – это прежде всего объем систематизированных и точно номинированных понятий, меж которыми установлены миллиарды ассоциативных связей.

Т. е. это информация и свобода распоряжения ею.

Нигде и никаким другим образом, кроме обеспеченных всем необходимым нейронов коры головного мозга, эта информация не находится и не может располагаться. Она копится всю биологическую жизнь человека и, соответственно, умирает вместе с ее физическим носителем, так как ее существование неразрывно связано с физиологическими процессами всех структур головного мозга. И биологически «передаваться» она могла бы только вместе с теми миллиардами нейронов, в которых заключена, что физиологически неосуществимо.

Интеллект – это продукт, а не свойство организма, и даже не физиологическое качество.

Более того, интеллект смертен.

Он погибает вместе с нейронами коры через 6–8 минут после наступления «биоэлектрического молчания» головного мозга, т. е. его биологической смерти.

А уже через шестнадцать минут «обитавшие» в миллиардах нейронов коры головного мозга образы Ричарда III, Онегина, Леонида, звуки вагнеровских опер, лица жен и детей, графика формул Эйнштейна – превращаются в холодеющую слизь. И в этой слизи начинаются нормальные процессы разложения, уже без следа стирающие образы и звуки, когда-то населявшие этот мозг.

Ridicule, но тут и генетика вынуждена отставить характерную для нее многозначительность, жонгляцию открытиями-однодневками и честно признать, что «вы наследуете не интеллект, а способность развить свой мозг до определенного уровня при благоприятных условиях» (Ridley M. Genome, 2008).

Да, для того чтобы иметь «хороший мозг», необходимо получить его хороший проект.

Этим проектом, собственно, и является шестая хромосома генома.

Но это лишь проектная документация, «инструкция по сборке», не более. Документация, которая будет пытаться диктовать анатомическое и физиологическое построение данного органа, возможно, предопределит его анатомическую нормальность или аномалию, но она не имеет никакого отношения к интеллекту.

Explico, можно взять сколь угодно длинную династию философов, ученых или писателей.

Озаботиться тем, чтобы на протяжении любого (сколь угодно долгого) количества лет данная династия могла получать все виды практических знаний, изучать и познавать все типы наук, искусств и важнейшие языки мира.

В конце этой династической цепочки можно разместить новорожденного младенца, имеющего в качестве отца, матери, дедов, прадедов и прапрадедов только представителей этой интеллектуальной династии. И… поместить этого малыша в «джунгли», лишив его всякой возможности получить даже самое примитивное образование и воспитание, т. е. лишив его общества тех людей, которые являются носителями коллективного интеллекта.

Это существо не будет знать не только ни одного из человеческих языков, оно не будет знать ни собственного имени, ни единой буквы алфавита, оно не будет подозревать о существовании Будды или Чайковского, мобильных телефонов или Фермопильской битвы, оно будет иметь все повадки и манеры обычного животного.

Возможно, если это существо выживет, оно рано или поздно возьмет камень и ударами другого камня попробует приладить его к своей руке. Данное существо, по сути, вернется в палеолит, несмотря на то, что никаких анатомических преобразований мозга «обратно» не произошло, а геном во всех его вариациях и со всеми мутациями был добросовестно передан и унаследован.

Caput VI

«Мауглеоиды». Мальсон. Скорость возвращения homo в дикарское состояние. Свидетельства Тюльпа и Вагнера. Изыскания Линнея. Полушарная асимметрия. Круг замкнулся. Мнение Гердера.

Примеров того, с какой волшебной скоростью человек возвращается в свое палеолитическое, животное состояние много до чрезвычайности. Часть из этих примеров попахивает мифами, но то, что было собрано профессором Люсьеном Мальсоном, достаточно убедительно.

Мальсон систематизировал порядка 60-ти подобных случаев, в документальной достоверности которых мог удостовериться лично или проработав все имеющиеся свидетельства и документы.

Мальсон описывает классические образчики «диких детей», выросших в изоляции или в животной среде, вроде Виктора из Аверона, цейлонского мальчика Тиссы, девочек Комалу и Амаду (о судьбе которых мы знаем из отчета доктора Дж. Сингха, попечителя сиротского приюта в Мандапоре), «ребенка из Локнау» (1874), Дины Сарничар из Минспури (1872), «мальчика из Овердайка» (1803), «волчонка из Гесса» (1344), «мальчика-волчонка из Ваттерави», «Дикого Питера из Гамелина» (1724), китайских «мальчиков-панд», обследованных биологом Хоу Мень Лу, «Мимми ле Блан» из Шампани et cetera.

Косвенными (не столь тщательно фильтрованными и документированными, как у Мальсона) можно считать и собранные Р. Бернхаймером свидетельства в его труде «Дикие люди в Средние века».

Более ценным и не вызывающим сомнения в безупречности изложения фактов можно счесть описание очередного «мауглеоида» анатомом Николасом Тюльпом (1593–1674). Осмотрев выловленного в ирландских горных районах подростка, Тюльп оставил замечательное описание:

«Доставленный в Амстердам, этот юноша в возрасте около шестнадцати лет был выставлен здесь для обозрения. В Ирландии он, потерянный родителями, жил среди горных овец и с раннего детства перенял овечьи повадки. Тело у него было быстрое, ноги неутомимы, взгляд суровый, сложение плотное, кожа обожженная, члены мускулистые. Был он грубый, без рассудка, бесстрашный, лишенный человеческого вида. Впрочем, он удивлял своим здоровьем. Лишенный человеческого голоса, он блеял наподобие овцы».

Вагнер в «Очерках философской антропологии» в 1794 году описывает мальчишку, которого поймали в лесах Трансильвании:

«Он был совершенно лишен дара речи. У него не было способности ни к каким членораздельным звукам, только к невнятному бурчанию, которое то усиливалось, то стихало, то превращалось в вой, когда он видел лес или даже просто одинокое дерево. Ему были в равной степени непонятны ни слова человеческой речи, ни звуки, ни жесты. Интереса у него ничто не вызывало, при виде женщин или девушек он оставался так же равнодушен.

Когда три года спустя я увидел его снова, апатия его прошла. Увидев любую женщину, он начинал выть и яростными движениями нижней части тела демонстрировал возникшие у него желания»[37]37
  Описание этого подростка у Вагнера крайне пространное и любопытное. Очень рекомендую ознакомиться целиком.


[Закрыть].

Жюльен Офре де Ламетри (1709–1751) в классическом труде «Естественная история души» (1745) упоминает «десятилетнего ребенка», найденного в 1694 году в «стае медведей в лесах, находящихся на границе меж Литвой и Россией. Было страшно смотреть на него: он не обладал ни разумом, ни речью, его голос и сам он не заключали в себе ничего человеческого; человеческим у него было только внешнее строение тела».

Судя по всему, последний случай озадачил не только Ламетри. О нем же упоминает в четвертой части «Трактата об ощущениях» (1754) и Э. Б. де Кондильяк.

Современность предложила нам не меньшее количество свидетельств о детях, выросших вне человеческого общества: Зара и Массуми Надери (Иран), Рокко из Абруцци (1971), Джинни из Лос-Анджелеса (1970) et cetera.

Кстати, Карл Линней, также собиравший подобные примеры, рассмотрев множество случаев «диких детей», в 1758 году предложил ввести термин homo ferus.

Линнеевский термин хорош, но ему грозит опасность затеряться среди десятков других homo, которые использует ныне антропология и палеоантропология.

Посему для понятности и краткости я бы дерзнул предложить термин «мауглеоиды» (mauglioides) как обозначение краткое и образное, произведенное от имени литературного персонажа, известного всему миру.

Всех вышеперечисленных детей объединяло незнание человеческого языка, животное поведение, абсолютное неведение об основах цивилизации и общественных отношений.

Судьба их всех в разной степени трагична, но суть не в этом, а в скорости, с которой человек возвращается в эпоху палеолита. Достаточно самых простых, в общем-то, обстоятельств, чтобы «венец творения» превратился обратно в homo erectus: оскалился, зарычал и взял в руки острый камень.

Причем суммация данных о жизни в естественной среде «мауглеоидов» свидетельствует о том, что их место в иерархии живых существ было более чем скромным.

Примечательным является также и то, что практически никогда самое усиленное педагогирование в отношении этих детей не давало никаких серьезных положительных результатов, какие бы мощные средства воспитания и реабилитации не концентрировались на очередном «мауглеоиде».

Естественно, чем старше был ребенок, чем идеальнее была «среда дикости», в которой он воспитывался, тем более плачевны были результаты попыток вернуть его в общество людей, дав ему элементарные знания[38]38
  Советская школа нейрофизиологии с не понятной мне уверенностью называет таким возрастным «порогом» возраст 10 лет. Именно эта цифра закрепилась в основных трудах. Но поскольку утверждение остается декларативным, не подтвержденным ссылками на исследования или статистику, то и доверять ему особенно не стоит. Дженни из Лос-Анджелеса, к примеру, все же смогла выучить несколько слов и несколько бытовых действий, а ей было на момент ее обнаружения около 13 лет. Правда, несмотря на все усилия исследователей, которые по очереди принимали Дженни в свои семьи и вообще потратили много сил на ее воспитание и образование, интеллектуальный уровень девочки остался трагически низким и не позволил ей жить социальной жизнью.


[Закрыть]. Иногда зыбкие результаты все же наблюдались[39]39
  Историю «Дженни», несмотря на всю живописность этого примера, ни в коем случае нельзя считать «точкой» в данном вопросе. Есть очень авторитетные исследования, которые лишь опосредованно касаются нашей темы, но, тем не менее, вполне могут (и должны) быть приняты во внимание при решении вопроса о «возрастном пороге»: Генри Кнотт (иссл. 1941 г.), Линдслей (иссл. 1942 г.), Коган и Штейнбух (иссл. 1950 г.), Алферова-Зислина (иссл. 1963 г.) в разное время и в разных научных школах проводившие обширные исследования электрической активности мозга, едины во мнении, что лишь к 13-ти годам электрическая активность мозга приобретает черты, свойственные ЭЭГ взрослых людей. Это серьезный факт, вполне добросовестно задокументированный целым рядом исследователей. При экспериментах регистрировалась электрическая активность затылочных, центральных (область роландовой борозды), височных и лобных отделов мозга. Накладывалось двенадцать электродов: восемь для униполярного отведения на обе половины кожных покровов с правой и левой стороны головы, дополнительно – четыре электрода для биполярного отведения от одного из полушарий.


[Закрыть], но чаще всего попытки образовать, научить речи и письму, счету, этикету – заканчивались ничем.

Воспитательный крах имел место вне зависимости от анатомических особенностей как головного мозга, так и иных параметров организма. Это должно, по идее, удивлять, так как головной мозг «мауглеоидов» в большинстве случаев был сформирован по всем современным представлениям о его совершенстве.

Причина систематических неудач не исследована, даже не определен со всей четкостью «возрастной порог», за которым всякое обучение «мауглеоида» становилось бессмысленно.

А коль скоро нет ни фундаментальных исследований этого парадокса, ни квалифицированных наблюдений[40]40
  Дина Сарничар и «ребенок из Лакнау» не смогли овладеть ни одним словом человеческой речи, но зато научились курить сигареты.


[Закрыть], причину фиаско рассматривать бесполезно, это в любом случае будут только догадки. (Впрочем, если подобный «мауглеоид» обнаруживался в очень раннем возрасте, то обучение, воспитание, образование было вполне возможно, как показывают множественные примеры.)

Здесь, на примере «мауглеоидов», я (мимоходом) хотел бы обратить ваше внимание на то, с каким звоном и грохотом рушатся основные стереотипические теории о тех особенностях головного мозга человека, которые обеспечивают ему доминирование в животном мире и столь блестящую эволюционную карьеру.

Таких теорий три[41]41
  Теорий, разумеется, побольше, я назвал лишь самые обиходные на се годняшний день. Среди них есть совершенно фантазийные, в частности, «астроцитарная» теория, провозгласившая обителью разума глиальные клетки, есть т. н. вторая сигнальная система, которая, впрочем, тихо почила сама собой, без шума и скандалов. Особняком стоит предположение Сантьяго Рамон-и-Кахаля о роли короткоаксонных нейронов. Авторитет Кахаля столь велик, что это предположение, пусть и вскользь высказанное, стоило бы отдельного рассмотрения, но все исследования в этом направлении давно заглохли, остановившись на классификации «канделябров» (клеток с двойным букетом дендритов), бесшипиковых клеток Гольджи и других мелочах, важных, но не имеющих никакого принципиального значения. Следовательно, говорить пока не о чем. Нет точных данных и серьезных разработок – нет и темы для обсуждения.


[Закрыть].

Первая теория – это «феномен» межполушарной асимметрии.

Вторая и третья теории – это особая плотность веретенообразных клеток в lamina multiformis коры головного мозга и особая развитость «лобных долей». Лобным долям я уделил уже достаточно внимания, а вот с полушарной асимметрией вообще все удивительно.

Данная гипотеза, родившаяся совершенно естественным образом, как и сотни иных гипотез, претендующих на разгадку «тайн» мозга, была очень активно популяризирована, хотя никаких доказательств не имела и не имеет. Более того, именно она была наиболее убедительно опровергнута, как теоретически, так и экспериментально.

Достаточно вспомнить хрестоматийные эксперименты профессора Фернандо Ноттеба (Рокфеллеровский университет) по перерезке левого подъязычного нерва у взрослых зябликов и канареек.

В ходе опыта Ноттеб попеременно перерезал то правый, то левый подъязычные нервы, управляющие половинами нижней гортани, т. н. сиринксами, и, фиксируя изменения пения, легко доказывал наличие функциональной асимметрии мозга, т. е. несомненное наличие специализации полушарий у птиц.

Профессор Джеймс Дьюсон (Стэнфордский университет) серией очень продолжительных и обстоятельных экспериментов доказал наличие полушарной асимметрии у обезьян. (Приводится по: Спрингер С., Дейч Г. Асимметрия мозга, 1983.)

Еще Э. Смит (1934) и Ф. Тильней (1928) фиксировали на эндокранах времен палеолита зримую асимметрию, всегда являвшуюся приметой асимметрии функциональной. Более того, «на слепке мозговой полости черепа из Ла-Шапелль-о-Сен левое полушарие шире правого на 7 мм и несколько выше. Соответственно, в скелете правой руки и плечевая кость из Ла-Шапелль-о-Сен имеет более крупные размеры, чем левая» (Нестурх М. Происхождение человека, 1970).

(Помимо этих хрестоматийных примеров существуют еще более убедительные и исчерпывающие исследования по данному поводу: труд Giorgio Vallortigara о функциональной асимметрии мозга рыб и амфибий, сочинение Питера Маккнейлиджа «Происхождение речи» и блестящая монография Лесли Роджерс (Lesley J. Rogers), в которой доказан принцип латерализации переднего мозга цыплят.)

Продекларированная в свое время как некое уникальное свойство человека, асимметрия полушарий головного мозга присуща практически всем живым существам, а возникла она еще за полмиллиарда лет до появления не только первых людей, но и первых млекопитающих.

Точку в этом вопросе в свое время уже поставил Г. Шеперд, отметив в своем академическом труде «Нейробиология», что «латерализация функций была обнаружена у целого ряда животных – не только позвоночных, но и беспозвоночных. Вполне возможно, что тенденция к латерализации присуща всякому животному с двусторонней симметрией тела и мозга» (Shepherd G. Neurobiology, 1983).

Тем не менее слепое отстаивание «уникальности» этого свойства существует и по сей день, ибо сохраняется надежда на то, что человеческий мозг имеет некие чрезвычайные особенности, присущие только мозгу homo.

Еще со времен Декарта, который полагал, что эпифиз является «вместилищем сознания» и достоянием лишь человека, сохраняется забавная вера в то, что такой «особенный человеческий» отдел мозга все же существует.

(Я уже приводил пример с Ричардом Оуэном и гиппокампом, с лобными долями коры, с Broca's area, а чуть позже вынужден буду разъяснить «феномен» веретенообразных нейронов в lamina multiformis.)

Secundum naturam, без всякого ответа остается вопрос: отчего в анатомически совершенном мозгу человека, где асимметрия четко (и многократно) констатирована и возведена в ранг «феномена», не «сработала» эта «феноменальная» особенность в тех случаях, когда мы говорим о «мауглеоидах»?

И где же, opportune, чудотворные возможности веретенообразных клеток и лобных долей?

Почему человеческий разум, несмотря на наличие этих параметров мозга, во всем своем блеске не сформировался у тех людей, что всего-навсего были изолированы от человеческого социума и инсталлированы в дикую среду?

Opportune, на слепках эндокраниумов мы можем убедиться, что и головной мозг людей палеолита имел все внешние приметы «межполушарной асимметрии», однако, интеллекта в сегодняшнем смысле слова – никак не генерировал.

Ergo, круг замкнулся.

Мы имели возможность убедиться, что анатомическое совершенство головного мозга (или его «анатомическая современность») не гарантирует возникновение и функционирование интеллекта.

Мы также могли убедиться, что абсолютное несовершенство мозга (его миниатюризация) не гарантирует отсутствие этого же интеллекта.

Мы знаем несостоятельность теорий об «индексе массы мозга – массы тела» и «второй сигнальной системы».

Мы понимаем, до какой степени условен и, возможно, ошибочен «мозговой рубикон» Анри Валлуа.

Мы имеем загадку размером в два миллиона лет существования человека в качестве обычного животного и его «внезапную» (по историческим меркам) метаморфозу.

В довершение всего мы имеем почти астрологические бормотания генетиков об очередном открытии, типа нового гена DTNBP1, «мутации в котором приводят либо к гениальности, либо к шизофрении», но имеем и параллельное этой очередной победной реляции признание в невозможности «передачи интеллекта» на уровне генома.

(Opportune, удивительно, сколь генетиками блестяще театрализована и облечена в форму собственного открытия простая и давно понятная нейрофизиологическая истина.)

Если бы интеллект был бы передающимся, закрепляющимся, наследуемым качеством, то все мы были бы лишены необходимости учить алфавит. Мы знали бы очень многие языки, с рождения умели бы писать и читать и хранили бы в памяти все подробности жизни (включая самые секретные и интимные) по крайней мере двухсот поколений, и все те знания, которыми располагала породившая нас династическая цепочка.

(Т. е. достаточно было бы иметь бабушку-астрофизика, чтобы обладать глубокими познаниями в данной науке. Или прапрапрадеда – парасхита, чтобы владеть ремеслом древнеегипетской мумификации. А с учетом того, что вышеупомянутые двести поколений (если считать с Месопотамии) мигрировали, странствовали, расселялись по миру, то передаваемость «интеллекта» гарантировала бы нам и знание практически всех языков мира, и секреты древних ремесел.)

Не следует забывать и то, что большая часть интеллектуальных познаний имеет либо эмоциональную подоплеку, либо напрямую порождена эмоциональностью.

Igitur, наследование интеллекта обеспечило бы человека верой во всех богов, что были почитаемы в его династической цепочке от Озириса, Аримана, Митры, Тора, Иеговы-Иисуса, Велеса, Зевса et cetera.

Более того, это было бы очень любопытным наслоением одного культа на другой, и все бы они неизбежно соседствовали в наследованном интеллекте вне зависимости от желания или убеждений последнего носителя этого интеллекта.

Но этого нет.

Вырванный из социального контекста человеческий младенец, лишенный доступа к коллективному интеллекту, с рекордной скоростью возвращается в дикарское состояние.

Т. е. сакрализованная «традиция развития» легко может быть прервана и разрушена под воздействием неких внешних, далеко не чрезвычайных обстоятельств: всего лишь возвращением человека в его естественную среду обитания, на его незавидное место в природной иерархии.

Очень не случайно, очень глубоко прочувствованно Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) называет человека «недоразумением»[42]42
  У homo, как данность, присутствует серьезная переоценка факта собственной разумности и ценности построенного им «параллельного мира» (по выражению Гердера). Отчасти эта переоценка базируется на неумении масштабировать явление, понять его истинную значимость и подлинный размер. Эта переоценка стабильно вносит системную ошибку в большинство рассуждений и исследований о мозге, разуме, мышлении и интеллекте.


[Закрыть].

«Чтобы выжить, это существо должно было сотворить себе „вторую природу“ – искусственно разработанный, адаптированный, дополнительный мир» (Herder J. G.).

В обычной для себя среде, в этом «дополнительном мире» (человеческом обществе) каждый вновь рожденный младенец требует значительных многолетних усилий по его обучению самым элементарным знаниям и умениям, которое по сути своей есть обучение пользования тем самым коллективным интеллектом.

Ergo, имеем то, что имеем. Личного опыта, личных возможностей разума каждого отдельно взятого человека не хватит на изобретение даже четвертинки одной буквы алфавита.

На данный момент мы все поразительно «вторичны», мы не имеем в области интеллекта практически ничего «своего», какие бы заблуждения не царствовали по этому поводу. Мы все пользуемся только компонентами коллективного интеллекта, которыми манипулируем с большим или меньшим мастерством, искренне считая это собственной интеллектуальной жизнью.

Безусловно, мы можем привнести в этот коллективный интеллект некую ранее неизвестную ему комбинацию, но созданную из уже известных понятий, слов или открытий.

Если эта комбинация будет закреплена на искусственном носителе и будет оценена как значимая, она, возможно, войдет в состав коллективного интеллекта и сама уже станет материалом для следующих комбинаций.