Текст книги "Последний лопатинец"

– О, да у нас собрание! О чём толкуем, бывшие колхозники?

По суженным глазам и глуповатой улыбке было понятно, что Натолька порыбачил не только в озере, но и в своей фляжке, которую он всегда носил с собой.

– Доброго утречка всем. А тебе, Германыч, особый мой гешефт. Каким ветром к нам?

– Здравствуй, Анатолий, – поприветствовал председатель третьего жителя Лопаты. – Вижу, хорошо порыбачил.

– А то! Нам и на уху, и на жарёху хватит. – Он протянул Наталье кукан. – На, тётка Наталья, пожарь, будет, чем дорого гостя угостить.

Наталья взяла кукан.

– Ого, тяжёлый! Должно, килограмма три.

– Бери выше, тётка Наталья, – не согласился Анатолий. – Двадцать восемь карасей, каждый грамм по двести. Вот и считай.

– Ну, ладно, вы тут калякайте, а я пойду, почищу да пожарю.

Когда Наталья ушла в дом, Анатолий снова спросил:

– Так, чего к нам-то, Германыч?

– Да вот снова просит нас на центральную переезжать, – опередил с ответом председателя Тихон.

– Переезжать? Это хорошо. А зачем?

– Да вот, говорит, что нашу Лопату содержать затратно.

– Затратно?! – закричал Анатолий. – А ну-ка, давайте считать.

Курмышов сел на скамейку, закурил и стал загибать пальцы:

– Вот, смотрите. Сколько в Лопате пахотной земли? Тысяча гектаров с хорошим гаком. Правильно? Правильно. Сейчас все наши паи в управлении СПК, и мы от них ни копейки не получаем. Сколько урожая вы с неё собираете, если даже по минимуму считать – по двадцать центнеров с га? Почти три тысячи тонн золотой пшенички. Правильно? Правильно. Почём вы её продаёте, Алексей Германыч? Уж никак не меньше десяти тысяч рублей за тонну. Это куда же цифорки-то взлетают? Почти тридцать миллионов рубликов! А урожаи на наших землях бывают в хорошие годы и за сорок центнеров.

– Ну, это в хорошие годы, которые выпадают раз в пять-шесть лет, – возразил Алексей Германович. – Ты вот считаешь доходы, а про расходы забыл: зарплата, гэсээм, запчасти, удобрения, перевозки. Да много чего.

Курмышов, хоть и был всегда пьян, но с головой своей дружил:

– Ой, Германыч, не надо меня лечить! По слухам, в прошлом году хозяйство получило почти семнадцать миллионов чистой прибыли. Куда она подевалась? Ну, ладно, слетали там ваши бухгалтера, инженеры, да и сам ты, с семьями в Египет, в Турцию, в Таиланд. А остальные-то денежки где? Простые колхозники в день сельского хозяйства получили в конвертиках по нескольку тысяч, и всё.

– Слушай, Анатолий, как вы все любите деньги в чужих карманах считать, – не выдержал председатель. – Мы, что ж, по-твоему, и не работаем совсем?

– Чего же не работаете-то, работаете! Вот только общак делите на свой глазок: чужому череном, а себе совком, вот оно что. Мало того, ты мне с Тихоном Васильевичем каждый месяц ещё оплачивать должен.

– Это за что же?

– За охрану нашей деревни. Мы ведь каждый день с ружьём обход делаем, да не один раз: утром и вечером.

– Чего тут охранять-то, гнильё одно. Кому оно нужно, – проворчал председатель.

– Не скажи! Сегодня наши Лопаты, может, и не нужны никому, а потом придёт времечко – и потянется сюда народец из ваших вонючих городов. Вот тогда землица-то здесь станет золотая. Представь себе: однажды спускается на поляну голубой вертолёт, выходит из него какой-нибудь богатей и говорит: «Красотель-то какая! Построю-ка я здесь дворцы, пусть народец живёт да радуется».

– Ты так серьёзно думаешь?

– А что! Сам знаешь, как времечко-то меняется. Будто бы недавно при Советах жили, а сейчас уже светлое капиталистическое общество строим.

– Пусть так, – нехотя согласился председатель. – А всё же, согласен ты переехать на центральную усадьбу?

Анатолий помолчал:

– Видно будет, чего загодя говорить. Мне ещё моя покойная маманя, пусть земля ей будет пухом, всегда говорила: «Натолька, не загадывай ничего на завтра, а то не сбудется». А ведь так и получалось: загадаешь чего, а оно вдруг раз, и перевернулось. Дожить ещё надо. Я, конечно, очередь на тот свет не занимаю, да и устанавливает её не люди, а Боженька. Всякое может случиться.

Курмышов перекрестился. Председатель с усмешкой спросил:

– Что, Анатолий, в Бога веруешь?

– Верю-не верю, дело не твоё, а народные традиции чту. Ну, ладно, поговорили. Так ты как, Германыч, останешься на жарёху-то? Тётка Наталья уж больно хорошо их готовит: с золотистой корочкой, в сметане. Пальчики оближешь, председатель.

– Нет уж. У меня дел много.

– Ну-ну, тогда езжай, зарабатывай свои миллионы, может, они тебе и на том свете пригодятся.

Председатель пошёл к машине, а Анатолий заорал во всю глотку:

– Скака-ал казак через доли-ину,

Через манжурские края.

Скака-ал он, всадник одино-окий,

Блести-ит колечко на руке-е.

Кольцо-о казачка подари-ила,

Когда-а казак шёл во похо-од.

Она-а дарила, говори-ила,

Что че-ерез год буду твоя-я.

Го-од прошёл, казак стрело-ою

В село-о родное поскака-ал.

Зави-идел хату под горо-ою,

Заби-илось сердце казака-а.

Напра-асно ты, казак стреми-ишься,

Напра-асно мучаешь коня-я,

Тебе-е красотка измени-ила.

Друго-ому верность отдала-а.

И в хрипловатом голосе Натольки одновременно слышались и удаль, и грусть, и разухабистость, и горечь, и слёзы. Такие вот они, русские народные песни.

4

Завтра должна была приехать в Лопаты почтальонша Настя Гулеванова, которая двадцатого числа каждого месяца привозила пенсию. Погода стояла вёдрая почти целую неделю, и это значило, что с её доставкой никаких препятствий быть не должно: и овраг сухой, в котором после дождей образовывалась, как говорили в этих местах, трясца, и через которую невозможно было не то что проехать, но иной раз и пройти. Это тебе не зима, когда овраг заметало почти по бровки, и через него можно было проехать даже на бульдозере.

Ещё с вечера Курмышов потирал руки, в предвкушении очередной, как он называл пенсию, «зряплаты». Сидел он, как всегда, у стариков, чтобы посмотреть новости, потому что телевизора у него не было – свой старенький, совсем одряхлевший «Электрон» вынес в сарай ещё лет десять назад, аккуратно положив его в картонную коробку «для истории». Пенсия у Натольки была небольшой, с последними добавками в шесть процентов шесть тысяч четыреста четырнадцать рубликов с копейками, которые в России давно и за деньги-то не считали. Если ты пришёл в магазин, и в кошельке или кассе не было мелочи, покупатели и продавцы не ссорились, как в давние годы, когда каждая копеечка считалась настоящей валютой. Наталья возмущалась:

– Что же ты, Натолька, свою пенсию зряплатой называешь, иль не заработал?

– Как же не заработал, почти сорок лет пахал на государство. Правда, восьми месяцев не хватило до льготы, а то бы получал тыщы на полторы больше, – рассуждал хмельной, как всегда, Курмышов. – Да ещё проезд по области и лекарства бесплатные.

– Так, доработал бы, у тебя что, ни рук, ни ног нет?

– Может, и доработал бы, да где. Сама видишь, тётка Наталья, не только работы не стало – сёла и городочки пустеют. Вот скажи, что это за государство, едриттвою, матушка гусыня! Официальный стаж для пенсии законом установлен двадцать пять лет для мужчины и двадцать лет для женщин. Ну, конечно, при достижении ими пенсионного возраста. Это я понимаю, чтобы они не шалберничали оставшиеся годочки. А если человеку несколько месяцев до этого льготного стажа не хватило, тогда что – лишать его этих самых льгот, да? Несправедливо это. Если по справедливости рассудить, то делать надо так: проработал ты год после положенного стажа – вот тебе два или три процентика льготы, проработал два – вот тебе четыре или шесть процентов этой льготы. Тогда бы люди не обижались. Вот ты, тётка Наталья, тоже эти льготы не получаешь. А ведь троих родила, в декретном отпуске была, с детьми нянькалась почти девять лет, а ведь в стаж-то это тебе не зачли, будто б и не работа это – с детьми сидеть, растить их, ночами не спать, пелёнки стирать.

– Да и шут с ним, со стажем-то этим, – миролюбиво отшутиласьНаталья. – Главное, что дети. Радости от них больше, чем от добавок этих.

Тихон усмехнулся:

– Тебе бы, Натолька, в министры надо было подаваться, или в полководцы, а не шоферить. Вон как ловко всё разложил, словно Чапай картошку.

– А что, думаешь, не сумел бы? Ещё как сумел бы! А ведь многие так рассуждают – мол, шут с ними, с этими льготами. А государство этим пользуется, – ехидничал Курмышов. – Ну, ладно. А чем человек виноват, если он заболел сильно. Помнишь, дядя Тихон, Геннадия-то Мушкина?

– Ну, помню, на лесопилке работал рамщиком. И что?

– А то. Поломал он себе спину на государственной лесопилке, потом пять лет на группе сидел. А как стал себе пенсию оформлять, то эти пять лет в стаж не включили – мы, мол, спину тебе не ломали. Генка возмущался: «Как, мол, так, я ведь эти пять лет пенсию по инвалидности получал, думал, что мне эти годы зачтутся. Выходит, я сам себе специально сломал спину». А ему – не положено, и всё. Известно: что одним не положено, то в другой котёл заложено. Да и льготники – и те разные. Одни областные, другие федеральные. Если, допустим, дали тебе медальку «За коммунистический труд» или к столетию Ленина, то вот тебе федеральные льготы, пользуйся, славный труженик, щедростью государства, едриттвою, матушка гусыня. А кто медальки-то эти да ордена получал? Руководители, начальники разные, их задоблюды, коммунисты и комсомольцы! Редко когда простой работяга или беспартийный награды-то получал – может, один на тысячу, так, для замазывания народного глаза.

– Эх, Натолька, – вздохнул Тихон. – Если бы при советской власти ты такие речи говорил, сидеть бы тебе на Соловках.

Курмышов усмехнулся:

– Я что, дурак, по-твоему, дядя Тихон. Потому и не говорил, что тайгу бесплатно валить было неохота. Надо мне это? Эх, матьтвою, матушка гусыня! Тётка Наталья, налила бы ты мне, что ли, немного, а то в горле что-то запершило от этой лекции.

– Сейчас подам, – кротко согласилась Наталья, принесла полный стакан и поставила его перед Анатолием.

Курмышов от удовольствия крякнул, одним махом опрокинул стакан в глотку, сморщился, словно выпил какую-то гадость, и удивлённо спросил:

– Тётка Наталья, что это?

– Это вода, милый. Охолонулся? Иль забыл, что завтра пенсию получать. А Настасья, она страсть как не любит пьяных да похмельных мужиков – может пенсию тебе и не выдать. Распоряжение у неё такое.

Анатолий обиженно засопел:

– Тётка Наталья, могла бы просто сказать, что это вода, или у тебя выпить нечего. А то вот глотнул, а душа-то не развернулась. Тяжко ей, что её обманули. Ладно, пойду, обход сделаю да спать лягу. Эх, едриттвою, матушка гусыня!

С утра Тихон встал пораньше, едва только солнышко позолотило редкие облачка в небе, а самого его ещё и не видать. Оделся, закинул на плечо ружьё. Грудь сама вздымнулась, глотнув свежего, напоённого травяным духом и смольём воздуха. Зябко, хоть и конец апреля. Был приморозок, молодая трава кое-где серебрилась от выпавшего инея. В конец, где когда-то были фермы, зерноток, водонапорная башня, где стояли амбар, агрегат витаминной муки, и ходить нечего – там сейчас одни руины. Всё железо давно срезали охотники до металлолома, фермы почти до основания разобрали на кирпичи, а шифер с них сняли. Тихон вздохнул. Дома ещё стоят, заросшие по самые крыши лебедой, полынью и крапивой. Да и кому нужны эти гнилые деревяшки. Некоторые избы, построенные лет тридцать назад, ещё стоят, тужатся молодиться, поблёскивая стёклами окон, хвалясь узорами наличников и ставень, а другие уже начали тонуть в земле, кривиться и заваливаться набок.

Охранять как будто и не надо, кому нужна эта умирающая деревенька, которая когда-то числилась селом, потому что здесь была своя церковь со своим, правда, небольшим, приходом. «И, правда, кому, – усмехнулся про себя Тихон. – Разве что вот ему, Наталье да Натольке». А чем чёрт не шутит, может, кому ещё и понадобится, ведь красота-то здесь какая, какое приволье, какой воздух, леса какие. А родники какие, из которых Натолька через день-два привозил во флягах воду на своём старом «Урале». Вода-то в них – бальзам, не то, что в городах, где её каждый день разводят хлоркой и разными химикатами.

А вот и место, где когда-то стояла деревянная церковь, от которой остался один фундамент. Ноги, проклятые, уже не держат, тяжёлые, словно вериги тащишь. Тихон смёл рукой с фундамента мусор, сел отдохнуть. В этой церкви его и Наталью успели окрестить. А потом попа арестовали и куда-то угнали – на Соловки, наверно. Осталась церковь беспризорной и простояла лет, наверно, пять или шесть после ареста попа. Церковную утварь, золотую и серебряную, описали и куда-то увезли товарищи, но перед этим иконостас растащили по домам старухи и попрятали иконы кто куда. Пытались эти иконы искать, среди которых, по слухам, были с драгоценными окладами, даже целое отделение милиционеров приехало, но ничего так и не нашли. Сначала в церкви хотели сделать что-то вроде клуба, но под кресты местные жители заходить боялись. Тогда решили кресты эти снять. Среди местных сотворить это кощунство не нашлось, тогда наняли четверых татар, которые под улюлюканье и стращавые крики старух сбросили эти кресты. Один крест, с колокольни, сразу увезли, а второй по самое перекрестье вонзился в землю, да так плотно, что его даже тремя лошадями не могли стронуть. Решили оставить до утра, чтобы завести колёсняк «Фордзон» и вытащить. Утром подъехали, а креста-то и нет. Стали искать, дознаваться, да что толку – словно не живых, а мёртвых расспрашивали.

Слухи пошли. Что крест этот святой, намоленный, будто ангелы на небо унесли. Какой-то рыбак сказал, что он своими глазами видел, как на утренней зорьке что-то блеснуло и упало в озеро. И там бреднями шарили, да наловили лишь с мешок карасей. Одна бабка божилась, что крест этот будто сам двигался, да прямо так и врос в стенку дома Говядиных, который стоял у самого леса. Поверили чекисты, хотели даже дом разворотить, да Говядины у порога с вилами встали – как же, попробуй, подойти – каждому животы вспорют! Дом ломать всё же не стали, обыскали, но креста так и не нашли. Ну, крест, и крест, Бог бы с ним, но в Лопатах поверие гуляло, что крест-то был сотворён из чистого золота, который будто бы подарил какой-то известный губернский купец, вот власть и старалась – как же, такие деньжищы! Может, крест был и на самом деле из чистого золота, потому что сиял он, словно венец Божий.

Тихон встал, прошёлся по второй улице – всё, вроде, тихо. Когда воротился, увидел, что сосед уже сидит на лавочке у их изгороди и смолит сигарету. Смурной, с нависшими бровями, взгляд, как у бирюка: верная примета – не похмелился. Вот что водка-то проклятая делает, когда её каждый день потреблять. Не похмелишься, вроде и жизнь не жизнь. Тихон сел рядом.

– Здорово, Натолька.

Курмышов вздохнул, да так глубоко, словно грудь решил разорвать, выдохнул вместе с дымом:

– Здрав будь.

– Надо бы сегодня на родники съездить, вода заканчивается.

– Ужо.

– Может, зайдёшь, поутренничаем?

Анатолий лишь отмахнулся. К десяти, когда Анастасия должна была уже появиться, Тихон с Натальей присоединились к соседу. Курмышов нервно посматривал на свои старые заводные часы «Победа».

– Да что же её нет, куда она запропастилась. Время уже одиннадцатый час.

– Припозднилась, наверно, – ответила Наталья. – Мало ли чего. Может, дома случилось чего.

– Так, она всегда в десять уже здесь была. Ты позвонил бы, дядя Тихон, на почту, узнал бы.

– Да что ты гоношишься, подождём ещё немножко.

Но у Курмышова, видать, терпелка закончилась:

– Звони, говорю, узнай.

Тихон достал из кармана сотовый телефон, встал, покрутился на месте:

– Ага, сигнал есть! Сейчас. – Набрал номер. – Степановна, добро утречко. Да я, я. Не скажешь, скоро ли Настасья-то к нам? Выехала, говоришь. Давно? С час уже? На чём? На велосипеде? Ну, добро. Пока. Вот видишь, выехала, – добавил он для Анатолия. – А ты крутишься ужом.

– Так если она час назад выехала, должна бы уже здесь быть.

– Ну, мало ли.

Курмышов решительно встал:

– Нет, я всё же поеду, встречу.

Он вывел со двора мотоцикл с люлькой, повернул бензиновый краник, подсосал в карбюратор горючего, завёл машину. Не забыл положить в коляску ружьё, крикнул соседям:

– Я скоро.

Выехал за околицу, свернул на лесную дорогу. Мотоцикл не гнал, а зорко всматривался по сторонам. Вот и овраг, разрушенный мост, по песчаному дну течёт ручей. Посмотрел на противоположную бровку оврага – никого. Посмотрел влево, в заросли кустов, – там что-то белеет. Спустился на мотоцикле вниз. Так и есть, Настёна на земле лежит. Поодаль валяется велосипед с привязанной к багажнику сумкой, в которой Анастасия привозила продукты. Заглушил мотор и услышал стон. Подбежал:

– Настёна, ты как? Упала, что ли?

Анастасия, увидев Анатолия, села по-бабски, вытянув перед собой ноги, схватилась за голову, запричитала:

– Ограбили, ограбили, проклятые! Всю пенсию вашу утащили, сволочи.

– Кто, кто ограбил, знаешь кого?! – закричал Курмышов.

Настёна закрутила простоволосой головой:

– Нет, не наши, чужие. Не знаю я их. Боже, что же мне делать-то, ведь мне теперь придётся всю сумму выплачивать, а это почти тыщ! – стенала Анастасия.

– Да хватит тебе причитать-то, жива, и, слава Богу. Ты лучше скажи, куда они побежали.

– Туда вон, – Анастасия показала рукой в лес.

– Давно?

– Да минут десять как. Сволочи, паразиты, тати!

Курмышов склонился над почтальоншей:

– Настасья, идти-то можешь?

– Могу-у.

– Иди до наших, в Лопаты, жди там. Не сообщай никуда. Я скоро.

Анатолий поднялся из оврага, завёл мотоцикл и поехал вправо. В уме уже прикинул, что если грабители пришли пешком, то за десять минут по лесу они могли убежать километра на два. А если на машине, то им придётся подниматься по скользким склонам до шоссе. Пролетев до заброшенного кордона, Курмышов спрятал мотоцикл в обрушившемся сараем и скорым шагом по старой заросшей просеке дошёл до шоссе. Машин нет. Тут же вернулся назад и по оврагу стал продираться сквозь кусты вдоль ручья. Скрадкими шагами обогнул лещинник, где они каждый год заготавливали на зиму орехи. Недалеко земляничная поляна. Никого. Да где же они? Не могли они так далеко уйти, никак не могли. Может, по левой стороне пошли? Там глухомань, чего им там делать. Им к жилью надо.

Анатолий остановился, чтобы перевести дух. Немолодой уже. Бывало, когда охотился на зайца, в день по сорок-пятьдесят километров пробегал, а тут… Эх, старость-не радость. Прислушался, приставив ладонь к уху. Вроде бы говор чей-то. Нет, примнилось, видать. Уже стронулся, чтобы идти дальше, и вдруг услышал явственно смех. Остановился, снова прислушался. Точно, смеются. Справа. Значит, чуток проскочил мимо. Эх, глухари, токуете, а не ведаете, что к вам охотник подкрадывается. Ну, смейтесь, смейтесь, голубки, токуйте, мне это только на руку. Снял ружьё с предохранителя, взвёл курок двустволки. Тремя переходами Анатолий прошёл к огромному дубу. Лет шестьсот ему, наверно. Так и есть, сидят под ним, добычу делят. Прислушался.

– А как она визжала-то, как свинья!

– «Не убивайте, не убивайте меня! У меня детки!» – передразнивал второй голос.

– Ага. А в сумку свою, как клещами, вцепилась. Тут-то я ей и вдарил.

– Ты посчитал? Сколько тут?

– Нормально, нам надолго хватит, погуляем.

Странно, один голос будто бы детский. Неужели докатились до того, что дети стали грабить. Эх-ма, Россия-матушка! Осторожно, чтобы не наступить на ветку, подкрался сзади, и из-за ствола одного, того, что поздоровее, тюкнул прикладом по макушке. Второй вскочил, чтобы удрать. Анатолий сделал выстрел в воздух.

– Стоять, не двигаться! А то застрелю к чёртовой матери!

Грабитель присел, закрыв голову руками, потом выпрямился, со страхом глядя на старика. Ба, да это девка в брюках, молодая совсем – лет, может, двадцать, а то и помладше. Завизжала:

– Дедушка, не убивайте!

– А вот посмотрю, что с вами делать. – Скомандовал: – А ну, снимай ремень!

Девка стала нервно расстёгивать и вытаскивать из петель ремень, с икотой и дрожью в голосе спросила:

– Зачем?

– Вяжи ему руки сзади. Ну! Крепче, крепче стягивай! Вот так.

– Ой, он умер! Он не двигается.

Девчонка заплакала, закрыв лицо руками, а Анатолий увидел, что промежность её штанов на глазах намокает. Фу ты, стыдоба-то какая – обсикалась девка со страху. Уже спокойнее, даже извинительно спросил:

– Не побежишь?

– Не, дедушка, не побегу, – сквозь слёзы пообещала воровка.

Анатолий потряс ружьём:

– Смотри, а то влеплю. Во, и подельничек твой очухался. А ты говорила, умер.

Парень открыл глаза, потряс головой, спросил:

– Алёнка, что это? Голова болит.

– Ну, вот что, ухарь, вставай, пошли, – скомандовал Курмышов.

– Куда?

– Сам знаешь, куда. Помоги ему встать-то, Алёнка.

Но Алёнка вдруг грохнулась на колени и завопила:

– Дедушка, дедушка, отпустите, отпустите меня! Христа ради, отпустите! Мама у меня больная, сынок маленький! Отпустите!

Анатолий увидел на правой руке парня наколки. Видать, матёрый, сидел уже. Лет под тридцать. Спросил его:

– Ну, что делать будем? Может, отпустим? Или по групповухе пойдёте.

Парень осклабился, спросил вдруг:

– Может, обоих отпустишь, а, дед? Деньги-то ты взял, чего же ещё.

– Не, соколик. Я вижу, ты меченый, тёртый. Скоро опять на грабежи пойдёшь. Так что ты решил насчёт девки?

– Хорошо, – сквозь зубы процедил уголовник. – Я согласен, пусть идёт.

– Видишь, Алёнка, какой ухажёр у тебя добренький. Отпускает тебя. А я вот думаю, что с тобой делать. – Анатолий задумался, посмотрел на исходящую нервной дрожью девчонку. – Ладно, жалко тебя, дурёху. Тикай. Только впредь думай, какого полюбовника себе выбирать. Поняла?

– П-п-поняла.

– Всё, иди, Алёнка. Только помни, если кому расскажешь, сама с ним на нары пойдёшь.

Без лишних напоминаний девчонка скрылась в кустах. Анатолий помог подняться парню, поднял и повесил на плечо почтальонскую сумку.

– Шагай, да не оглядывайся.

– Идти-то куда, дед? – огрызнулся уголовник.

– А вон туда, в прогал, – указал путь Анатолий.

Когда Курмышов приехал в деревню, Анастасия, измученная ожиданием, увидев в коляске связанного вора, набросилась на него с кулаками:

– Ах, ты гад, ворюга, бандит! На тебе, на тебе, сволочь такая!

Анатолий еле оттащил почтальоншу от задержанного:

– Ладно, ладно, Настя, хватит с него, а то ещё убьёшь. Мне его ещё участковому сдавать надо.

Но Анастасия не унималась:

– А деньги, деньги где?

– Да целы, целы наши денежки. Вот они. – Натолька вынул из багажника коляски почтовую сумку и подал ей. – Да и посчитай заодно.

Анастасия прямо на лавочке лихорадочно пересчитала деньги и закричала опять:

– Тут пяти тысяч не хватает. Говори, паразит, куда подевал?

Курмышов посмотрел на вора. Тот лишь ухмыльнулся и скривил рот. Анатолий пошарил в его карманах и вытащил из нагрудного кармана рубашки пятитысячную купюру.

– Вот она, держи.

Анастасия будто бы успокоилась, но вновь устроила расспросы:

– А второй бандит где? Я же видела, их двое было.

Курмышов отвёл почтальоншу в сторону, зашептал:

– Тут вот какое дело, Настя. – Рассказал, как было дело, и попросил: – Ты уж милиционеру скажи, что он один был. Тебе какая разница, деньги-то все целы.

– Ладно, Бог с ней, – согласилась Анастасия. – Может, ещё человеком станет, сынишку своего вырастит. Дура, и есть дура.

5

Но на этом дело об ограблении не закончилось. Участковый Михаил приехал через день к Курмышову и стал того пытать:

– Вы скажите мне честно, Анатолий Денисыч, вор-то этот один был?

– А чего ты меня спрашиваешь, у него и спроси.

– Он говорит, что один, только я не верю.

– Значит, так и было. От меня-то ты чего хочешь?

– По всем приметам, не мог он быть один.

– По каким таким приметам?

– А по таким. Походил я по селу, поспрашивал и выяснил, что к Веньке Марясову двое приезжали: налётчик этот и с ним девка.

– Девка, говоришь? Нет, девку я не видал, – отнекивался Анатолий.

– Видно, Венька и рассказал им про доставку пенсии, – предположил Михаил. – Тут вот какая деталь нарисовалась: руки у твоего бандита связаны были не таким ремнём, не его ремнём.

– Каким это не таким! – взвился Анатолий Денисович. – Чего ты ко мне привязался, я, что ли, преступник! Отстань от меня. Ты и из меня скоро рецидивиста сделаешь со своими подозрениями. Всё, ничего больше не скажу.

– Эх, Анатолий Денисыч, жалостливый вы больно. А не боитесь, что второй вернётся сюда да во сне и прикончит вас?

– Не боюсь. Потому что никакого второго не было.

– Ладно, не было, так и не было. Только ремешок-то был женский. Откуда он взялся, а? Да вы на меня не обижайтесь, Анатолий Денисыч. Это я так, для порядку, а не для протокола. А вам, я так думаю, за задержание опасного преступника ещё и премию выпишут.

– Не надо мне никаких премий и никаких наград. Отстаньте только от меня.

В мае около полудня, в Лопатах на машине появилась странная пара с какими-то огромными коробками через плечо. Они долго ездили по окрестностям, по деревне, а потом постучались в дом Ехлаковых. Тихон проворчал:

– Это не Натолька, чего ему стучаться-то – свой. Чужие кто-то. – На всякий случай взял в руки ружьё, крикнул: – Кто там, заходите!

Дверь проворковала что-то ласковое, и в избу вошли молодых людей.

– Здравствуйте.

– Здравия и вам, – добродушно ответила Наталья, подслеповато вглядываясь в нежданных гостей. – Чьи будете?

Лохматый, небритый парень попросил:

– Хозяева, нам бы воды напиться. У вас тут ни колонок, ни колодцев нет.

Наталья зачерпнула из ведра ковшик, подала. Гости попили. Тихон поинтересовался снова:

– Так кто же вы такие будете?

На этот раз ответила девушка:

– Художники мы.

– Художники? – удивилась Наталья. – А что это за коробки у вас?

– Это мольберты, на них мы рисуем. Очень уж у вас красиво тут, вот и приехали на натуру.

Про натуру Тихон уточнять не стал, а расплылся в улыбке:

– Это правда, красотель у нас неописанная. И лес у нас богатый, и речушка игривая, хоть и маленькая, и озеро есть, а за шоссейкой – степи. Рисуй только. А чего вы от нас-то хотите?

– Деревня пустая, кроме вас, мы здесь никого не нашли, и спросить некого. Нам бы пожить здесь. Не разрешите?

Наталья посмотрела на мужа, Тихон почесал затылок:

– Уж и не знаю, изба у нас тесновата. Разве что у Натольки, у Анатолия Денисыча, соседа нашего, он совсем один живёт.

– Нет, вы нас не так поняли. – Девушка прижала руку к груди. – Так как вы единственные жители этой деревни, мы просто хотели спросить вашего разрешения пожить в Лопатах. А жить мы будем не здесь – у нас палатка своя есть.

– Ах, вона чего! – воскликнул Тихон. – Да это пожалста, с милой душой. Рисуйте, ради Христа. Деревни нашей скоро не будет, так пусть хоть на картинках память о ней останется. Звать-то вас как?

– Даша. Максим, – представились молодые люди.

– Вот и ладно. Нас зовите дядей Тихоном и тётей Наташей.

– Очень приятно. Ну, мы пойдём.

– Картинки-то хоть покажете свои? Больно интересно на них поглядеть, – поинтересовалась Наталья.

– Обязательно покажем.

Анатолий, который в это время ездил в магазин за продуктами, вернулся часа через три после гостей, занёс пакеты в дом Ехлаковых.

– У озера я машину чью-то видел. Не рыбаки ли приехали? Не дай Бог, сетями будут рыбачить, всё озеро процедят. Тогда без рыбы останемся. Может, шугануть их, дядя Тихон?

– Да это художники приехали, – ответила Наталья. – Не трожь ты их, пусть рисуют.

– Какие такие художники? – удивился сосед.

– Какие, какие – картины рисуют которые.

Тихон улыбнулся:

– Вежливые такие, городские, видать. Зашли к нам, разрешения у нас попросили, чтобы здесь поселиться.

– Ага, – поддержала мужа Наталья. – Обещались нам картинки свои показать. Антиресно посмотреть!

Анатолий проворчал:

– Что-то не нравятся мне эти художники. Чего они тут забыли? А для пейзажей места и покрасивше есть. Ну да шут с ними, пусть поживут: посмотрим по цветочкам, что за ягодки такие, – загадочно добавил он.

Художники жили в Лопатах уже неделю. На машине своей они появлялись то тут, то там. Однажды заехали в гости и подарили им портреты. Анатолий на нём выглядел мрачным, сгорбившимся, усталым. Он недовольно спросил:

– Неужели я таким бирюком выгляжу? Нет, не похоже.

– Даже очень похожий, Натолька. Вылитый, как в жизни, вот только бородавка на щеке великовата.

Тихон проворчал, глядя на свой портрет:

– Неужто я такой старый? По душе-то мне лет пятьдесят, не больше. И искорки какие-то в глазах.

Анатолий засмеялся:

– Э, дядя Тихон, душой-то я тоже не старше двадцати, а как встану на ноги, так сразу про возраст вспоминаю, – иной раз, когда находишься, еле тащат, проклятые. Я когда за ворами гонялся, так только про ноги думал, чтобы не подвели. А вот ты, тётка Наталья, на портрете вся как есть. Словно и не изменились с тех пор, как я вас знаю.

– Да ну вас, нашли молодицу, – отмахнулась Наталья. – Я одной ногой уже в гробу, а вы изгаляетесь.

– Нет, правда, тётка Наталья. Посмотри-ка, какие у тебя глаза молодые, добрые, даже с огоньком таким девичьим. Разве что морщинки под глазами. Дядя Тихон, как тётка Наталья-то, не теребит тебя по ночам?

Анатолий захохотал, а Тихон замахнулся на него рукой:

– Чего несёшь, охальник! Отыграли мы уж давно любовь-то. Так, разве иной раз погладимся.

Наталья хлестнула Анатолия по спине полотенцем:

– Опять нажрался, плетёт тут разную похабщину. Иди отсюда, допивай свою сладкую!

– Тётка Наталья, да разве любовь-то – похабщина. Даже Пушкин писал: любви все возрасты покорны.

Как-то Анатолий, придя к Ехлаковым, задумчиво сказал:

– Что за художники такие. Сколько замечаю: днём они все время в своей палатке спят, а рисуют когда же – по ночам, что ли.

– Молодые, – отозвалась Наталья. – Должно, по ночам в любовные потешки играют, вот и отсыпаются днями.

– Может и так. А ездят куда?

– Как ездят?

– Да так. Восей-ко проснулся посреди ночи, слышу – мотор работает. Значит, ездят куда-то.

– Может, просто катаются, – предположил Тихон.

– Да чего по ночам кататься, – возразил Анатолий и покачал головой. – Нет, не нравятся мне эти художники.

Сегодняшним утром Анатолий проснулся рано, ещё затемно. Встал, попил воды, долго сидел у окна, глядя на звёзды в небе. Снова лёг в кровать – нейдёт сон. Крякнул с досады и стал собираться на обход – всё равно не уснуть. Вышел на улицу. Хоть и май, а ночами ещё зябко. Передёрнул плечами и пошёл вдоль улицы. Сколько раз ходил Анатолий по родному селу, а всё равно не покидает ощущение, что живёт он в каком-то другом, нереальном мире. Бывало, идёшь на утреннюю зорьку к озеру, а в некоторых домах уже окна светятся, собаки лают, коровы вздыхают, мечтая о вольном выпасе, куры спросонья кудахчут, а то и петух вскрикнет. Из какого-то дома крики доносятся – ссорится кто-то.