Текст книги "Спортивный интерес"

Если не каждый, то большинство из слышавших о «проступке» считали обвинение об изнасиловании притянутым за уши. Что, однако, не мешало запропагандированному обывателю все равно твердить: «насильник».

Все уже знали, что у нас-то и зазря свободно сажают. Но советский человек жил в предписанной ему реальности – и блатная романтика в стране тесно соседствовала с прокаженностью зеков из-за боязливого самоощущения многих и многих.

Виновным Эдуарда, по-моему, никто не считал. Уж потом некоторые себя уговорили, что есть за ним вина, а то самим страшно становилось жить, если снова поверить, что сажают невиновных.

* * *

Я бы обязательно оговорился, пускаясь в рассуждения о злоключениях Стрельцова при советской власти, что таким, как он, натурам трудно приходится во все времена, во всякой стране и при любом социальном строе…

Тезис о противостоянии гения обществу и неминуемом одиночестве, которое ждет гения везде, я бы упростил прозаическим предположением о том, что со своими похождениями Эдик бы за границей не сходил со страниц скандальной хроники, какой у нас в его времена не существовало.

И сегодня, когда в цивилизованных странах к сексуальным домогательствам склонны относить и слишком уж выразительные взгляды, брошенные на даму, инцидент на даче Караханова симпатий к разгулявшейся знаменитости в продвинутом обществе не вызвал бы.

Конечно, в сугубые условности советской действительности естественный человек – а Стрельцов под такое определение более всего и подходит – вписывается с неведомыми ординарным людям мучениями.

Условности эти противоречат независимости в самых безобидных ее формах.

Потому-то неадекватный прегрешениям гнев вызвали и ушедший в свой высокий мир от официального признания Пастернак, освобожденный от неминуемой нищеты кругозором образованнейшего литератора и неутомимостью в изнурительной работе переводчика, разрешавшей минимально кланяться властям, – и парень из Перова с семиклассным образованием, позволивший себе по наивности принять некоторые послабления (как поощрение за природный дар) за несуществующую свободу.

Они оказались на разных досках одного и того же эшафота.

* * *

Стрельцов вспоминал, как обрадовались в милиции, куда его доставили непосредственно из Тарасовки: вот, мол попался, который кусался, хотя палец прокушен был как раз у Эдика. Милиционеры знали, сколько раз за последнее время покровители футболиста – вернее, заинтересованные в нем начальники – отмазывали Эдуарда. Честь правоохранительного мундира казалась стражам порядка задетой. И сейчас они надеялись отыграться – и предвкушения мести не скрывали.

Про Фурцеву мне и сам Эдик говорил – в ней он видел одну из виновниц происшедшего с ним.

Хотя не удержусь – добавлю от себя, что ни Сталин, ни Берия, ни Фурцева не виноваты в том, что мы не умеем пить.

Тем не менее откуда-то известно, что Екатерина Алексеевна передала записку о случившемся в районе железнодорожной станции «Правда» помощнику Хрущева…

Быстрота, с которой информация дошла до самых верхов, всегда меня настораживала. Все как бы делалось специально, чтобы футбольные деятели не успели вмешаться и по разученной схеме хождений по начальственным кабинетам отстоять Стрельцова.

Вместе с тем подобная быстрота донесения высшему начальству могла свидетельствовать и о неуверенности правоохранительных органов в своих полномочиях – наказывать знаменитейшего футболиста без ведома самого Хрущева.

Хрущеву с его стандартно-советским начальственным мышлением бредовой бы показалась мысль, что на его репутации может отразиться история с каким-то футболистом.

Логика неврастеников мешает нам и в новых временах вполне определиться в своем отношении к Никите Сергеевичу. Те, кто по-прежнему упрямо именует себя шестидесятниками, до скончания своих дней будут уверять, что Хрущев не только меньшее зло, чем Сталин, но в советских рамках явление вообще прогрессивное.

Но его-то правление и доказывает, что прогресс в этих рамках весьма относителен, если вообще возможен.

Как нам из сегодняшнего дня – бог уж с ним, со вчерашним – совместить воспетую оттепель с произволом в сталинском стиле?

Хрущев – не кто иной – произнес: «Использовать на тяжелых работах».

Если называть вещи своими именами, послал молодого человека, чья вина еще не была установлена, на верную гибель.

Это, на мой взгляд, даже пострашнее выглядит, чем подпись под заготовленным НКВД списком сотен обреченных – покарать конкретного подданного, зная, что твоей стране он не безразличен; вряд ли популярность Эдуарда от Хрущева скрыли. Скорее уж он посчитал ее дутой. И со своей собственной, в которую поверил, несравнимой.

Хрущев не интересовался ни поэзией, ни футболом – и ни личной заинтересованности в наказании, ни собственного мнения о личности великого поэта или великого футболиста у него быть не могло.

Была эйфория от всевластия, которой и воспользовались те, кто не хотел его и дальше видеть во главе сталинской империи.

Люди наверху понимали, что империя эта прекратила свое существование в день смерти Сталина – она была скроена по его людоедским меркам – и рассчитана на время именно его царствования, когда волевое усреднение касалось всех, кроме самого коммунистического царя. Теперь усреднение для общеруководящего удобства стоило возвести в абсолют. И видимость продолжения империи с ее социальными легендами и мифами можно было сохранить при строжайшем условии, что очередной правитель будет жить без самозванства, не потрясая аппарат – механизм, заведенный Иосифом Виссарионовичем.

Механизму власти никакой Стрельцов ничем помешать не мог – к нему единственную претензию могли бы предъявить: нарушение советской иерархии, при которой никто ни за какие заслуги не имел право высовываться дальше, чем положено.

Это, кстати, – на иной просто номенклатурной высоте – касалось и Хрущева, под чей топор с умыслом подкладывали знаменитого, однако непослушного футболиста.

В известном смысле, Никита Сергеевич и Эдуард Анатольевич – подельники.

Вынуждая Хрущева рубить по-сталински придуманного врага, претенденты на имперское наследство не только превращали главу государства в свое орудие, но, пользуясь его страстью к детскому разрушению сталинской бутафории, провоцировали на непопулярные решения.

Никита Сергеевич, например, закрыл коктейль-холл на улице Горького, ограничивал часы продажи водки и работы ресторанов.

В режиссуре общественной жизни Сталин оказывался искуснее.

Строгости жизненного распорядка не противоречили колоритные вкрапления – в частности, знаменитые люди вроде Чкалова, Стаханова, народного артиста Ливанова (они одно время жили с Чкаловым в одной квартире) за выпивку критике не подвергались.

Стрельцову, по-моему, сильно повредила оттепельная каша, заварившаяся во многих тогдашних головах.

Бесхитростный Эдик в тумане послаблений опасной черты не видел – не тем тоном, что прежде, произносилось: «нельзя».

Сомневаюсь, что при Сталине примерка костюмов накануне отъезда на мировой чемпионат проходила бы без контроля кагэбэшников и что с футболистов бы спустили глаз.

Или же правы все-таки те, кто уверяет, что всё, всё буквально – и гражданский летчик с дачей, и невинные девушки, притворившиеся отпетыми блядями, и выпивка в неумеренных количествах – было специально подстроено, чтобы Эдик в последний момент сорвался? И Сергея Сергеевича Сальникова нарочно подослали к магазину «Российские вина»?

24

Мой приятель, выдававший, кстати, себя в детстве за сына тренера «Торпедо» Маслова, в студенческие годы дважды за одну неделю попал в медвытрезвитель.

Оправдываясь перед отцом – не Масловым, а профессором Общественной академии, – он доказывал, что во второй раз его забрали совершенно зря: он и не так уж сильно был выпивши и вдобавок находился в нескольких шагах от дома.

«Лёня! – сказал отец-профессор, – я тебе верю, что зря. Но со мной этого не могло бы случиться ни в первый, ни во второй раз. И по очень простой причине – я не пью!»

Маслову-тренеру приходилось сложнее. Он трезвенником не был – и не мог прибегнуть к такой веской аргументации. Правда, насколько помню, тот разговор с отцом моего приятеля от винокушества не отвадил.

Я к тому, что не выпей Эдик в «Российских винах» стакан сухого, еще вопрос: удался бы недругам Стрельцова их коварный план?

25

В своем повествовании я отдалял этот день – 25 мая 1958 года – сколько мог. Но не в моей, к сожалению, власти вычеркнуть его из стрельцовской жизни.

А какое же теперь повествование о Стрельцове без неприглядной картины веселого, может быть, но несчастливого для него дня? Тем более что в книге Эдуарда Максимовского «Кто заказал Эдуарда Стрельцова?» собраны письменные свидетельства всех участников пикника и ночевки на карахановской даче.

Зачитавшись протокольным описанием вещественных доказательств, я подумал – по ассоциации, которая сейчас станет понятной, – про Жерара Филипа: что бы он подумал, увидев эти предметы туалета? Не того Жерара Филипа, который Фанфан-Тюльпан или Жюльен Сорель (во второй половине пятидесятых французское кино вытеснило из нашего воображения индийское, и Раджу Капуру женская часть населения предпочла Жерара Филипа, не предполагая, как он их предаст, Жана Маре, который их тоже по-своему предал, Ива Монтана, певшего у нас в Лужниках), а тот артист-турист, который привез в Париж, чтобы позабавить своих утонченных знакомых, комплекты ужаснувшего француженок и французов дамского белья советского производства.

Секс у нас в те времена происходил преимущественно в темноте, при погашенном свете – и на белье внимания не обращали, оно было исподним униформы.

Но теперь, через десятилетия, из следственных документов мы знаем и про ситцевый лифчик и фиолетовое трико вошедшей в историю футбола девушки из Пушкино Марины, и про белые (от торпедовской формы) поношенные трусы Эдуарда Стрельцова. (Cтрельцова Фанфан-Тюльпан мог и запомнить по московскому матчу, где сделал символический первый удар по мячу, – а вот видел ли он игру Эдика в Париже, не знаю; знаю, что встречался там с нашими футболистами Ив Монтан.)

Но я что-то заторопился к ночным событиям. А все защитники Стрельцова настаивают – и резонно – на выводах, сделанных из хроники дня. Правда, человек в потемках редко адекватен себе же, но при дневном свете.

Отпуск футболистам сборной давался не на весь день, а только до шестнадцати тридцати – в шестнадцать тридцать футболистам предписывалось предстать перед начальством на стадионе «Динамо». Получается, что друзья из «Спартака» и «Торпедо» снова пошли на нарушение?

На допросе у следователя опытный Николай Петрович Старостин, мысленно расставшись с Огоньковым и Татушиным, отстаивал тем не менее спартаковский флаг. Сначала он рассказал про дисциплинированность Сергея Сальникова, а уж потом сознался, что отсутствия двух своих игроков на «Динамо» не заметил. Заметил ответственный работник спортивного министерства Андрианов.

Начальник сборной команды Владимир Мошкаркин, известный в послевоенные сезоны торпедовский игрок, соврал Андрианову, что Стрельцов, Огоньков и Татушин на трибуне. Обман стоил экс-торпедовцу должности. Футболистов, выяснилось, он отпустил сам – они уговорили его дать им на отдых целый день.

В разные времена люди думают – говорят, по крайней мере, – по-разному.

В книге Максимовского приведен разговор писателя Моргина с Мошкаркиным. И Мошкаркин говорит, что обиды на Стрельцова за то, что потерял из-за него должность, не держит.

Жалеет лишь об одном: не пойди он тогда на поводу у футболистов, не отпусти Эдика на весь день, поехал бы тот в Швецию и затмил бы Пеле.

В этом же разговоре он вспоминает, как в ЦК коммунистической партии в комиссии по выездам они с Николаем Николаевичем Романовым отстаивали Стрельцова, когда им сказали там, что пускать Эдика в Швецию не стоит: есть мнение, что он собрался остаться за границей. И он считает, что произошедшее на даче Караханова – не случайность, а провокация. Зачем же он отпускал туда Стрельцова?

По логике тех, кто придерживается этой версии, легко и объяснить: почему же после осуждения Стрельцова на административной карьере Мошкаркина не поставили крест?

Я никогда специально не затевал со Стрельцовым разговора о Мошкаркине, но, читая взволнованное исследование писателя Моргина, вспомнил, как Эдик сострил по поводу возвращения Владимира Владимировича на завод в качестве помощника директора.

Мошкаркин, мол, сказал, что хочет умереть на родном заводе. «Бог смерти не даст», – Стрельцов не стал скрывать своего иронического отношения к старшему товарищу.

Незлобивый Стрельцов считал, что этой реплики ему не простили – и не стали устраивать торжественных проводов из футбола.

Мошкаркин позже говорил, что на Стрельцова год-два до наказания целенаправленно давили сверху, испуганные тем, что своей любовью у народа он затмил «великих советских деятелей».

А почему Яшин не затмил? Нетто? Бобров – в свое время? Мне возразят: Яшин не пил и не безобразничал на людях, но Бобров-то и, лишившись сталинского покровительства, вел себя в чкаловско-стахановском стиле. Мундир выручил? Военный мундир не такие уж широкие права дает вести себя вольно.

В погонах и на гауптвахту запросто залетишь, и в дальний гарнизон.

И лишиться их не фокус – погон.

Придирались к Стрельцову, чего и говорить, но вот насчет того, что душили целенаправленно…

Не вижу я в начальственном наезде единства – Эдику и покровительствовали наверху (пусть не на самом), и вытаскивали за уши из неприятностей, в которые он влипал и по своей вине.

И шанс ему, как никому другому, давался – выскочить из вращения беличьего колеса.

Но ему на роду, наверное, было написано за все расплатиться по-царски: судьбой, которая, впрочем, не дав ему остаться невредимым, все-таки вернула в итоге на поверхность.

Приму обвинения в чистоплюйстве, но в помойку фактов и предположений дальше, чем по щиколотку, не готов вступить, тем более что обстоятельнее погрузились за меня другие.

Кроме того, юридическая казуистика мне недоступна – и записанному в протоколах я все-таки, пусть с оговорками, но верю – и с известной завистью отношусь к тем, кто не видит на солнце Стрельцова вовсе никаких пятен – и клокочет от нерассуждающей влюбленности.

Я на такую влюбленность, увы, не способен.

И в протоколах, к сожалению, нахожу подробности, которые ни под диктовку не напишешь, ни сочинишь.

Поэтому вверяю себя сюжету.

Итак, они отправились на пикник – от московской двадцативосьмиградусной жары к прохладе Тишковского водохранилища.

Трое футболистов и человек со стороны, как говорят артисты, из публики – Караханов. Он и Татушин ехали с девушками.

Девушек для Стрельцова и Огонькова предстояло организовать – за это бралась подруга Татушина Инна.

Главная – уж не знаю: по кагэбэшному или по житейскому сценарию – героиня Марина Лебедева сажала картошку. Инна пришла за ней на огород.

Отец Тамары – девушки, доставшейся впоследствии Огонькову, оказался доверчивым читателем фельетона Нариньяни и отговаривал дочь встречаться с футболистами.

Но Инна ей сказала: «Одевайся постильнее, они одеты очень шикарно». Тамара причесалась и надела танкетки – по дому она ходила босиком.

Марину торопили – и она собиралась менее тщательно: помыла у колонки руки и ноги, а причесывалась и чистила ногти на ходу…

Рассказ Марины – и в следовательской записи – показался мне наиболее выразительным: везло Стрельцову на женщин-рассказчиц с несомненной писательской наблюдательностью: «Я сняла босоножки и положила их в машину. Потом с Тамарой пошли опять к воде. Там я спросила у Тамары – кто каждый из приехавших.

Она мне сказала, что светленький – Стрельцов, кто нас вез – Татушин, в тюбетейке – Огоньков, а черненький – Караханов. (Как нарочно, и в изначальной изобразительной расстановке: Стрельцов – светленький, а Караханов – черненький. – А. Н.) Затем я и Тамара подошли ко всей компании, которая уже готовила закуску на ковре.

…На ковре, когда мы стали закусывать, я сидела со Стрельцовым. Я пила коньяк – одну четвертую граненого стакана, из четырехугольной бутылки с “Особой” водкой выпила опять четверть стакана, четверть стакана шампанского.

Вина не хватило, и Тамара со Стрельцовым, Огоньковым и Карахановым поехали за вином. Они привезли две-три бутылки пива, две-три бутылки “Старки”. Я выпила четверть граненого стакана “Старки”. Закусывала я фаршированным перцем, яблоками, апельсинами, маринованными огурцами.

Когда мы кушали, то я еще сомневалась, что это футболисты, и думала, что они выдают себя за них. Но проходящие мимо ребята с лодкой узнали их и предложили им сыграть в футбол. Футболисты отказались. После этого я перестала сомневаться, что они те, за кого себя выдают…»

Девушкам вряд ли понятна была нервозность в поведении этих нарядных парней, пока они не выпили. Футболисты торопились выпить, чтобы окончательно успокоиться – и отдыхать без тревожных мыслей.

Они договорились с Мошкаркиным и, кажется, даже с Качалиным, что не приедут на «Динамо». Но пришлось сочинять уважительную причину – день рождения чьего-то родственника. Поэтому выпивка вроде бы оговорена. Однако если что случится, если что будет не так, тренер и эту санкционированную отлучку припомнит.

Не станет защищать, если начальство к ним за что-нибудь придерется.

Татушин и Огоньков за свое положение в сборной не беспокоились. Но быть при любом конфликте в компании со Стрельцовым все равно для них оказывалось наилучшим вариантом.

Его-то всегда прощают – простят при случае и Татушина с Огоньковым.

У Татушина случались проколы – в Германии он задержался со знакомой русской учительницей и к сроку не прибыл в гостиницу. Но тоже ведь сошло. Ну, в общем-то, чего страшного могло с ними случиться за оставшиеся до отъезда дни?

Дальше фронта – утешали они себя – то есть чемпионата в Швеции не пошлют. Напитки шибанули наконец – и все трое повеселели. Смешению напитков люди, знающие футболистов, не удивились бы – без шампанского никак нельзя. Но раз последний день гуляем, то и от чего покрепче глупо отказываться. Семь бед – один ответ…

«Покушав и выпив, – рассказывает Марина, отчасти, наверное, забыв, что за выпивкой на пленэре последовало, – мы играли в футбол…»

А вот с девушками в футбол чего же не сыграть. И сами со вчерашнего дня соскучились по мячу.

Кто бы знал, что проводят они прощальный матч – больше никогда они друг с другом не сыграют, а Татушин с Огоньковым последний раз выступают (во всех смыслах) в качестве футболистов сборной СССР.

После футбола девушка Татушина Инна уехала со Стрельцовым кататься на машине – и Марина поняла, что «Огоньков очень боялся, что Стрельцов, который разбил свою машину, разобьет и его машину. Поэтому в “Москвиче” я, Тамара, Огоньков и Татушин поехали искать Стрельцова с Инной, но мы их не нашли и вернулись. Когда мы приехали на поляну, то машина, на которой уехал Стрельцов, уже стояла и Стрельцов с Инной уже были среди компании».

Татушин напрасно ревновал. Инна оставалась ему верна. Из исторической дали с долей цинизма спрошу: к лучшему ли? Уступи Борис Эдику подругу – и никакого бы скандала… Ну испортились бы отношения между игроками, зато оставались бы в сборной оба…

Компания после новой порции выпитого напоминала уже футбольный матч через какое-то время после начала – каждый игрок взял «своего» в команде соперников. Я не утрирую – мне кажется, что отношения в дачной компании, пусть и сколоченной, как некоторые считают, по замыслу спецслужб, складывались не без естественного в общежитии подтекста.

Дама, прибывшая с Карахановым, и дама Татушина имели при начале гулянки рейтинг повыше, чем Тамара и Марина, еще и не знавшие, кому из знаменитостей кто из них предназначен. Но почувствовав интерес к себе футболистов, разгоряченных выпивкой и женской близостью, и, в свою очередь, хлебнув спиртного, они, вдохновленные головокружительным знакомством, осмелели – и держались с ними на равных.

«Время проходило незаметно. – Марина разговаривает со следователем, напоминаю, через несколько дней после случившегося, и обстановка никак не располагает к лирике, но рассказывает о пикнике, как о происшествии отнюдь не самом в ее жизни печальном. – Время проходило незаметно. – (У девушки, сажавшей с утра картошку, начинался роман или что-то там такое с футболистом, красавцем, человеком из совсем другой, чем у нее, жизни. – А. Н.). – В половине седьмого мы собрались ехать домой. За рулем сидел Огоньков, рядом сидела Тамара, на заднем сиденье сидела Ира, рядом с ней Караханов и Стрельцов, у которого я сидела на коленях. Я держалась за переднее сиденье, а другой рукой за другую мягкую спинку. Стрельцов меня держал за талию, а другую положил мне на голову, чтобы я не ударялась головой о крышу машины. По дороге он меня целовал раз пять в шею и в щеку. Пытался поцеловать в губы, но я не давалась».

Между футболистом и ничем не замечательной девушкой завязывалась любовная игра? Перефразируя Толстого, скажем, что портвейн (какое уж там другое вино?) ее неискушенной молодости ударил ему в уже хмельную голову. Или он – сам ведь тоже родом из Подмосковья, четыре года назад с такими же девушками танцевавший у себя в Перове, – почувствовал в этой Марине что-то знакомое и позабытое, к чему захотелось вдруг вернуться? Она откровенно восторгалась им, не скрывая, что ничего подобного в самых смелых девичьих мечтах не могла вообразить. И вместе с тем раззадоривала принца от футбола, убирая губы. И его веселила игра в невинность – себя-то он чувствовал опытнейшим мужчиной, что, наверное, и подвело его, позволило расслабиться.

Со стороны взаимные ласки Стрельцова и Марины выглядели неприкрыто взаимным обещанием всего дальнейшего. Но кто сказал, что обещания девушки, не знавшей до того последней близости с мужчиной, сразу же конкретны? Она выражала ему всяческую приязнь, он ей более чем нравился. Но опытный человек – тем более в славе – мог быть и чуточку если не поосторожнее (осторожность вообще не для Стрельцова), то повнимательнее.

Футболисты были настроены на женщин, принявших как условие пикника и выпивки на даче обязательность последующего сексуального контакта.

Но и Тамара, и Марина испытывали к Огонькову и Стрельцову чувства, заставлявшие их опасаться одноразового варианта встречи.

И страх тут же разочаровать их легкой доступностью к завершению разгорячившего всех дня, конечно, присутствовал.

Но то ли толстокожесть, то ли установка на исчерпывающее развлечение мешала футболистам инстинктивно – про «трезво» говорить было поздно – оценить случайных подруг, не желавших, судя по всему, остаться в статусе случайных. Они к тому же видели, что Ира «зацепилась» за Караханова, а Инна так аж за Татушина – а чем они хуже?

Кто выпивал, знает, что попытки на трезвую голову дать четкий рисунок своего поведения под винными парами – затея с негодными средствами.

Но следователь допытывается до подробностей, игнорируя фантазию и стремление принять желаемое за действительное. У кого-то из допрашиваемых лучше работает голова – и ему в рассказе иногда удается выгородить себя и тех, кого считает он нужным выгородить. Кто-то путается от наводящих вопросов следователя, лепящего удобную суду версию.

Прочитав протоколы всех допросов, убеждаешься, что всего поля гулянки не видит никто, особенно Стрельцов – он вел себя непосредственнее всех прочих: выпивка на пикнике освободила его от тяготивших мыслей о домашних делах, он рассеялся, развлекся, он один был весел и ровен.

Караханов разорвал кофту на Ире – и хотя отрицал, что ударил ее, некоторые из присутствующих подтвердили обиду девушки. Летчик приревновал Ирину к Огонькову. Он, мол, хотел записать ее телефон, договаривался о встрече. На Огонькове почему-то была тоже порванная рубаха – ее зашивали в саду, возле дачи, Марина и Тамара. Потом собирали с земли Тамарины бусы, которые Огоньков случайно оборвал.

Татушину не нравилось, что Стрельцов, вроде бы не разлучавшийся с Мариной, время от времени слишком уж дружески беседовал с Инной. Марина впрямую ничего об этом не говорит на допросе – но мизансцену, где Эдик частенько оказывался рядом с Инной, мы представляем себе, отталкиваясь от ее слов.

Можно догадаться, что Стрельцов привычно чувствовал себя всеобщим любимцем…

Девушки и порывались – по словам Марины, с ее подачи – уехать домой (правда, у Марины и у Тамары денег на дорогу не было). Они отправились на станцию. Но Караханов со Стрельцовым догнали их на машине – управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения никого уже не волновало…

Поиграли в пинг-понг. Эдик показал фокус с целлулоидным шариком. Собирались пить чай. Но к чаю хозяева дачи – родители Караханова подали гостям рыбные консервы, маринованные огурцы. Котлет нажарили. Пришлось снова выпить водки. Марина говорит, что выпила глотка два «Старки» и половину маленького стаканчика кагора.

Она сидела в пиджаке Эдика.

Об отъезде домой девушки больше не заговаривали – положились на обещание отвезти их на машине рано утром. Было уже около полуночи. Хозяева собрались спать. Хозяйка спросила у молодежи: «Вы сейчас пойдете спать или еще поворкуете?» Никто из дам за намек это не счел – я про Тамару и Марину, чья ночная линия поведения, как им казалось, никак не истолковывалась в нежелательном для них ключе.

Марина говорит, что поняла, куда клонит Стрельцов, – и, по ее словам, испугалась даже не тогда, когда Эдуард позвал спать с ним, а когда на отказ девушки пообещал, что все равно она будет его…

Вместе с тем никакой грубости со стороны опьяневшего мужчины она не испытывала – он обволакивал обещаниями женитьбы (возможно, Марина вплела в рассказ моменты из разговора с матерью Стрельцова, состоявшегося уже после всего), приглашал приехать к нему в Тарасовку (то-то Качалин бы обрадовался и все руководители сборной).

Он ее целовал, а она целомудренно упиралась ему ладонями в потную грудь – тоже пока ничего криминального.

Он втолкнул Марину на террасу, откуда дверь вела в комнату, где зачем-то стояла Инна. При виде Инны соблазняемая Стрельцовым девушка успокоилась. Они заговорили между собой. Потом Марина вспомнила, что Инна не смотрела ей в глаза – сомневаюсь, что такую деталь можно сочинить.

Дальнейший рассказ, по-моему, некорректен, разве что в очень общих чертах. Свидетелей того, что происходило между Эдиком и Мариной, не нашлось – они оставались в комнате один на один.

Сопротивления, оказываемого девушкой, Стрельцов не отрицает, но в серьезность его он так до конца жизни и не поверил – считал, что все происходящее на кровати естественным образом проистекаю из предыдущих отношений и не могло быть неожиданным или неприятным для Марины.

Укушенный палец? Она закричала – ему показалось, на весь дом – и он ладонью хотел прикрыть ей рот, зачем привлекать к ним внимание людей за стенами, а когда тяпнула за палец, от боли ударил ее. Но и она же царапалась и тоже очень больно. Квиты.

А то, на чем он настаивал, произошло…

Я говорил, что считаю некорректным входить во все подробности. Следователь, естественно, придерживался иной точки зрения. Но никто из допрашиваемых им не восстановил в точности хроники вечера и ночи – и хотя сегодня в разночтениях кое-кто усматривает злой умысел или желание свалить с больной головы на здоровую (как будто была такая), мне за этой путаницей показаний видится общая головная боль.

Предвзятости же следователя смешно удивляться.

Или возмущаться теми, кто занимался стрельцовским делом, смешно – на них давили, и они давили.

Все было предопределено, когда о произошедшем с футболистами на даче тотчас же узнали наверху, где реакция оказалась неадекватной.

Допускаю, что недоброжелатели, которых у Эдика было побольше, чем он предполагал, рассчитывали, что Хрущев разгневается.

Но могла ли быть у них гарантия, что спортивные начальники не попытаются напомнить главе государства о политической важности успешного участия в чемпионате мира?

Конечно, Стрельцов, как наиболее заметная в футболе фигура, скорее попадал под удар, чем товарищи по команде, разделившие с ним досуг.

Крик совращаемой девушки Марины услышали Огоньков и его дама, сидевшие в машине. Тамара говорит, что хотела броситься на выручку, но защитник из «Спартака» удержал ее, напомнив, что хозяин здесь Эдуард Караханов. Из чего нам теперь удобно сделать вывод, что лейтенант авиации был не шестеркой при знаменитостях, а фигурой зловещей – злым гением расслабившихся футболистов.

Между Огоньковым и Тамарой в автомобиле разворачивалась сцена наподобие той, что на даче: спортивный напор и сопротивление невинности, тоже сломленное. Но никто не кричал и никто никого не бил и не царапал.

Утром проснувшаяся компания не досчиталась троих.

Ночью уехали Татушин с Инной.

И Марина исчезла, чему никто тогда значения не придал.

Только Эдуард сердился на нее, ощупывая кровавые царапины, и просил девушек запудрить ему следы веселья. Тому, что Караханов ночевал в одной с ним комнате, он тоже не придал значения. Ира, по словам летчика, от него убежала – и спала в машине с Огоньковым и Тамарой. Караханов дал показания, что она обиделась за разорванную им из ревности кофту. Но как тогда об этом могла знать Марина, если это произошло в ночи? Я же говорю: смешение напитков и запредельные для некоторых дозы выпитого…

(Эдик, правда, в очередной раз изумляя откровенностью, сказал следователю: «По-моему, как я пью, я был в более чем средней степени опьянения», – однако на следующем допросе он признался, что «после выпивки я сильно опьянел…».

Отшибло память всем участникам праздника. Не думаю, чтобы злодей Караханов был трезвее других…)

Почему-то не сомневаюсь, что не спи столь глубоким хмельным сном Эдик – и Марина бы не ушла по-английски. Не поссорился же с Тамарой Огоньков. Ира говорит, что, когда она уходила из комнаты в машину, Марина и Эдик спали обнявшись. Но теперь можно сказать, что ее подучил или запугал Караханов.

Подозрение, что к насилию причастен Караханов, возникло после того, как установили, что у них со Стрельцовым одна и та же группа крови. И живо нарисовалась картина, как раздосадованный побегом с ложа любви Иры Караханов воспользовался отключкой Марины и Стрельцова и продолжил начатое Эдиком.

В рассказах под протокол и Стрельцов, и Марина, словно сговорившись, останавливаются у неопределенной черты – получается, что вырубились они одновременно: она от его удара, а он от обморочной степени опьянения.

В этом щекотливом моменте путаются и сегодняшние защитники Эдика: по одной из версий, сексуальный акт произошел полюбовно, а потом подонок Караханов обманом занял место Стрельцова; по другой – Эдик вообще не трогал Марину, а бил и насиловал Караханов. Но ведь нервной реакции на укус сам Стрельцов не отрицал…