Текст книги "Симфонии двора (сборник)"

ПОРОСЯЧИЙ РАЙ

 
Время брыкается – да идет,
Уминая, как Молох, нас.
А в Кремле, вишь, опять идиот.
Ах, впрочем, в первый ли это раз.
Сабля-меч из папье-маше,
Треуголку скроив в треух,
Он мирянам свербит в душе
И гоняет дворцовых мух.
 
 
Господи, Боже мой, Боже мой,
Рубится в пух и прах.
Бьется, как конь стреноженный,
Ветер в его вихрах.
 
 
Время мается да орет,
Все на свете крестьми крестя.
Вишь, сундук?.. А вокруг ворье.
Здесь, в России, оно в гостях.
На заморских фамилий рой
Все поделено на паях.
А в Кремле, вишь, опять герой
Рубит шашками в «чапая».
 
 
Господи, боже мой, боже мой,
Хоть ты в иерихон сыграй.
Про рай с поросячьими
рожами —
Про Поросячий Рай.
 
 
Время морщится, да свистит,
Да над каждой хрипит верстой.
А в Кремле, вишь, опять трансвестит,
Политический, не простой.
Что осталось ему? Дожить.
Веет холодом от корон.
Но над скипетром он дрожит
И вцепляется с хрустом в трон.
 
 
Господи, Боже мой, Боже мой,
Пошли нам прозренья для:
Что ж они так похожи,
Как все кирпичи Кремля?
 

1999 год

ПОСВЯЩАТЕЛЯМ

 
Который раз таранят слух мне
Три фразы, сбитые в панно:
«Не гаснет свет…», «свеча не тухнет…»,
«Высоцкому посвящено…»
 
 
Дежурно-скорбные туманы:
«Ах, как велик…», «ах, был гоним…»
И бьют поклоны графоманы —
Гнусней не видел пантомим.
 
 
Беда вдвойне, что в хоре этом,
Не дань отдав – отдав концы,
Вполне приличные поэты,
Вполне приличные певцы.
 
 
Так сука мартовская щенит —
Где миг застал, там опрастал.
Не нужно ваших посвящений.
При жизни надо – жил до ста б.
 
 
А не юродливо во скорби
На посвященьях в рай ползти —
Вас время завтра вырвет с корнем,
А он останется расти.
 
 
Кто б вам Евангелие листнули —
Две строчки надо б знать всего:
«Не поминайте имя всуе
Господне…» Это про него.
 

1988 год

ПРИМАДОННА

 
«Примадонна» рыжей гривой гонит бриз,
Сучит ляжками.
А вприпрыжку с ней неистовый нарцисс
Под блестяшками.
А еще кордебалет, а на лобках —
Бирки с ценами.
И на махах все летят, как на пинках,
По-над сценою.
 
 
И фонтаны световые кверху дном
Бьют, как мочатся.
И глазеет городской Великий Гном —
Просто хочется.
Расстелили над озимыми брезент,
Мнут-кобенятся.
Вот вам, матушка Россия, и презент.
С возрожденьицем!
 
 
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
 
 
И затянутый в гипюре, стар и гнил,
Весь – в приказчика,
С головой дырявой истовый дебил
Прет из ящика.
Зимней вишни наглотался – не пропал
Босоногонький.
Что ж ты, матушка Россия? Это бал.
Хоть убогонький.
 
 
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
 
 
Мне витрины городские – зеркала.
В них не молятся.
И душа моя – ан тоже из стекла —
Пни – расколется.
Но порежется с осколков целый мир,
Сладкий-лакомый.
Что ж ты, матушка Россия, этот пир —
С вурдалаками?
 
 
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
 

1998 год

ПРО ВОДКУ

 
Все вытерпит мужик исконно русский —
Проматерится, разве что, вполглотки,
Коль нет обуток или нет закуски,
Но не потерпит, если нету водки.
 
 
Что врать – мы все корнями от сохи.
Чьи глубже только, чьи помельче.
Но все мы над стаканом – мужики.
Нам всем стакан бывает, как бубенчик.
 
 
Известно с самой древности, что пьет
Запойней всех мужик бесштанный самый.
И напоказ стакан последний бьет,
И поминает непристойно маму.
 
 
Здесь горечь вековая и тоска
Замешаны на ухарстве лубочном —
Нам антиалкогольного броска
Так просто не осилить, это точно.
 
 
Любых страстей, любых примеров тьма
Не в силах сбить простейшую из истин:
Мужик запойный пашет задарма,
Отдав за водку все свои корысти.
 
 
А споенный, когда уж не до дум,
Он виноват и совестлив по-русски.
И пашет триста с лишним дней в году
С надеждой, верой и любовью.
Без закуски.
 

1999 год

ПРОРВА

 
А на изгородь туман пригвожден-прибит,
Подолом метет пол.
К слову слово в ряд – аж в глазах рябит
Из высоких хитрых слов частокол.
 
 
За плетенем – темень-тень утопила двор,
Хоть бы лучик где, что ль.
В дом полушку хоть – да на воре вор.
Рыщет по двору голь – на голь.
 
 
Что за прорва! Ни покрова и ни крова
нам.
Вдоль забора – кругом, кругом голова.
По России раз-раз-разворованной —
Ать-два, ать-два, ать-два!..
 
 
Из печи огонь торчит, воет, лижется,
Хищным оборотнем – в свет.
Красной тряпкой из трубы с красной
книжицей —
Да хоть бы света луч с того – ан нет!
 
 
Почернеет на глазах, как задушен.
Ненасытен. Стоголов.
Гольной голи в разворованные души
Сыплет пеплом выгоревших слов.
 
 
Нищих – прорва. Ни покрова и ни крова
нам.
Вдоль забора – кругом, кругом голова.
По России раз-раз-разворованной —
Ать-два, ать-два, ать-два!..
 
 
Эй, огня! Свечам господним не до нас,
поди.
В топку брошенный лик
Не согрел теплом своим – так нас,
господи! —
Вот и скалимся на угли.
 

1990 год

СОБАЧИЙ ВАЛЬС

 
Мне приснился кошмар. Но не ведьмы,
и не вурдалаки.
Я подушку кусал, одеяло во сне чуть
не сгрыз.
Мне приснилось, что все мы отныне —
собаки.
То ли высшая воля свершилась, а то ли
каприз.
 
 
И теперь наш собрат всякой масти, от белой
до черной,
Поливает углы и легко переходит на лай,
И живем мы теперь в образцовой большой
живодерне,
Как туземцы, которых увидел Миклухо
Маклай.
 
 
По породе и жизнь: беспородный – считай,
неудачник.
С родословной – похлебка с костями
и спать в нумера.
А которые просто собаки – тех в общий
собачник.
Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три…
На троих конура.
 
 
Разделились на догов-бульдогов. И мелочь
живая.
Кроме белых болонок к себе никого
не пустив,
В окруженье легавых московская
сторожевая
С доберманами, глядь, уплетает мясцо
без кости.
 
 
И совет кобелей (и такой был – а как же
иначе!)
Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет
не в такт и не в тон!
А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,
дело собачье.
Ваше дело – служи. И почаще, почаще
хвостом!».
 
 
Я во сне был большой и горластой дворовой
собакой
И облаял за это холеных дворцовых борзых.
И когда началась в подворотне неравная
драка,
Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.
 
 
Укусила меня ниже пояса злобная шавка,
В тон завыл по-шакальи трясучий карманный
терьер.
Изодрали в клочки – из меня никогда
не получится шапка,
Оттого, может быть, и заперли в отдельный
вольер.
 
 
Заблажили, завыли: «Сбесился!..
Сбесился!.. Сбесился!
Порешайте скорей с этим диким
не нашенским псом!
В самый строгий ошейник его, чтобы сам
удавился!»
Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.
 

1986 год

СТЕНКА

 
Вот и снова на потребе
Всё, от кистеня до петли.
И кликуши, как один – в стаи.
Вот опять в свинцовом небе
Алюминиевые журавли,
А мундиры и поля – крестами.
 
 
То ни маневрами не кличут,
ни войной.
То за красной, за набыченной
стеной
Пьют, воруют, лаются!
А Россия, как подстилка
(не жена),
И заложена, и перепродана,
Перед стенкой мается.
 
 
И опять у трона с ложкой
Весь антихристовый род —
Поживиться, пожидовиться,
пожамкать.
Об Царь-пушку точат рожки,
Чтоб Царь-колокол – в расход! —
Не в своей стране, поди, не жалко.
 
 
Как проказа, как холера, как
чума.
И Россия через то – хромым —
хрома —
Мрет, дерется, кается!
И война одна – как мать родна.
Кровку пьет, да все не видит дна.
Да пред стенкой мается.
 
 
Отрыдают бабы в землю
Под салютные хлопки
И затянут на душе пояс.
И солдатик, что не внемлет,
Вознесется в ангелки
И прольет на Русь слезу-горесть.
 
 
А за стенкой на зачумленных
балах
Помянут, да и запляшут
на столах —
Сожрут, споют, сбратаются!
А Россия с голодухи вся бледна,
Присно крестному знамению
верна,
Перед стенкой смается.
 

1999 год

СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ

 
Уже не врут, не лгут, не брешут,
А льют помои через темечко страны.
Уже не мнут, не бьют, не режут,
А норовят тишком пальнуть из-за спины.
 
 
А в телевизоре одни и те же рожи —
Вижжат, басят и буратинят голоса.
И все похожи. И все похоже
На попугайно-канареечный базар.
 
 
Уже не йдут, не прут, не скачут.
Уже вертляво и стремительно ползут.
Не огорчаются, не охают, не плачут,
А всё терзаются и всё нутро грызут.
 
 
А в телевизоре смешно, как
в зоопарке —
И так же пахнет, и такая же неволь.
Да депутатишки, что мертвому
припарки —
Играют доктором прописанную роль.
 
 
Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.
Уже вороны перешли на волчий вой.
Не осаждают, не сминают и не топчут —
Уже вбивают в землю прямо с головой.
 
 
А в телевизоре цветные педерасты
Вопят и скачут, да и водят хоровод —
Беззубы, стрижены, гривасты
и вихрасты —
И кто кого из них – сам черт не разберет!
 
 
Уже не чествуют, не здравят
и не славят.
Уже развешивают тихо ордена.
Не назначают, не снимают и не ставят,
А поднимают и вдевают в стремена.
 
 
Уже давным-давно не пахнет
россиянством,
И не поймешь теперь, где гусь,
а где свинья.
И всем присвоено еще одно гражданство:
Я – гражданин Страны Всеобщего
Вранья.
 

2000 год

ДАЖЕ СВОД ТЮРЬМЫ СТАРИННОЙ

БАБОЧКА В ЗАПРЕТКЕ

 
Бабочка летает в запретке —
Что ей от весны не балдеть.
А мне еще две пятилетки
На бабочек в запретке глядеть.
 
 
В синем небе, как в сковородке,
Жарится солнца блин.
Мы с ней по первой ходке
Жить на земле пришли.
 
 
Ах, как она летает,
Мысли заплетает,
И на сердце тает лед.
А мне под вечер в клетку,
Но только шаг в запретку,
И меня, как бабочку – в лет!
 
 
Письма, что слетались когда-то,
Бродят вдоль по краю земли.
Крылья их изломаны-смяты,
Или на свече обожгли.
 
 
А строчки, что в клетках петляли
И так не хотели в огонь,
Спеты мне с небес журавлями
Под ветровую гармонь.
 
 
Ах, как они кричали,
Меня не привечали,
Их простыл-растаял след.
И в запретке только
Бабочкина полька,
А жизнь моя была – и нет.
 
 
Завтра прилетят на подмогу
Птицы, грозы, тучи и пух.
Две пятилетки – не много,
Если сосчитаешь до двух.
 
 
Обвыкнется и приживется —
Я здесь не навсегда.
И с неба однажды сорвется
Прямо в запретку звезда.
 
 
Ах, где она летает,
Бродит-обитает,
Где на землю упадет?
Прямо с неба в клетку,
Но только б не в запретку —
Ведь ее, как бабочку – в лет!
 

2001 год

ГАРМОНИСТ

 
Гармонист рванул меха, а голос хриплый
Близко к сердцу полоснул, как наждаком.
И слова к мотиву сразу как прилипли,
До живого доставая прямиком.
 
 
Замычали из-под левой кнопки басом,
Полетела из-под правой вверх свирель.
Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,
Или вспомнил свой семнадцатый апрель?
 
 
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
 
 
Сквозь морщины видно – парень
синеглазый
И в кулачном, и в любви бывал мастак.
А еще, как на ладони, вижу разом
Голубых апрелей долгий «четвертак».
 
 
Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —
Тянет руки за кисетами вразброд.
И слезой горит гармони черный глянец,
И табачный дым меха ее дерет.
 
 
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
 
 
Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,
До победы из окопа да в окоп.
У своих висел на мушке – морщил спину.
У врагов плясал на мушке – морщил лоб!
 
 
Треск вагонный, стук прикладный, лай
собачий —
Все смешалось в перелатанных мехах.
Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —
А то ли хромка плачет, стиснута в руках?
 
 
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
 

1985 год

ЖЕНСКИЙ ЭТАП

 
Прочифиренные воровки,
Каких уже не кличут «телками»,
В толпе с растратчицами робкими
Пестрят, как бабочки под стеклами.
 
 
Фарца, валютчицы, наводчицы —
Разбитых пар и судеб месиво.
Статья… фамилия… имя… отчество…
А-ну, этап, к вагону! весело!
 
 
Студентки есть и есть красавицы.
Есть малолетки – дым романтики:
Жизнь, бля, конфетами бросается,
А долетают только фантики.
 
 
Этап. Нет слова горче, желчнее.
Всё – в мат. Всё – без предупреждения.
А-ну, конвойный, падшей женщине
Хоть ты-то сделай снисхождение.
 
 
«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,
Побитым пешкам в дамки – без понту.
Судьба впустую мечет зарики,
Дотла проигранная деспоту.
 
 
В блатные горькие гекзаметры
Этапы женские прописаны.
Вагон пошел… А время – замертво,
В 37-й как будто выслано.
 
 
Где всё вот так, от цен до ругани.
Плюют, как семечками, шкварками.
Бульваром под руки – подругами,
Этапом за руки – товарками.
 
 
Всё по закону, быстро, просто так,
По трое в ряд, к вагону! весело!..
Идет этап из 90-го.
Разбитых пар и судеб месиво.
 

1986 год

ЖУРАВЛИ НАД ЛАГЕРЕМ

 
Журавли в который раз
Над землей состроят клин,
Лето, выжженное в дым,
Оставляя позади.
 
 
В небо голову задрав,
Я машу вам не один —
Мы так свято верим в вас
И вслед всем лагерем глядим.
 
 
Журавли в который раз
В сером небе станут в строй
И поманят за собой,
Да не вырваться никак.
 
 
И покатится из глаз
Дождь холодный и сырой,
И отчалит вдаль косяк,
Окликая грешных нас.
 
 
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
 
 
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
 
 
Жизнь моя средь бела дня
Подпирала небосвод
И отмеренные дни
Собирала в долгий клин.
 
 
Но с вами грешного меня
Разделяет только год,
А с любимой – верной ли? —
Разделяет не один.
 
 
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
 
 
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
 

2000 год

ЗАПИСКИ

 
Она мне писала не письма —
Записки в конвертах смешных.
И осень мне поступью лисьей
Носила, как золото, их.
Семь строк без ошибки-помарки,
Кружавых, как вальс на балу.
И клеила мне вместо марки
Помадный большой поцелуй.
 
 
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
 
 
Линейки косые, как дождик,
В них строчки размыть не смогли.
Летает журавлик, как может,
С ладони ее до земли.
И что-то еще между строчек
Не может мне в голос прочесть,
Но хочет из неба, так хочет
Мне бросить хорошую весть.
 
 
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
 

1997 год

КАТОРЖАНСКИЕ БАЙКИ

 
Каторжанские байки.
Пойдут – только за душу тронь.
Как искра на фуфайке:
Подуй – превратится в огонь.
Ничего не напорчу.
Уколет, но не перевру.
Расскажу – переморщусь,
А значит, еще поживу.
 
 
Каторжанские байки.
В электричке хрипит инвалид.
Как по карточке-пайке
Та гармошка болит и болит.
Христа ради не дали,
Так хоть гляньте глазком:
На фуфайке медали —
Разве можно ползком?
 
 
Папиросный дым колкий,
Портсигар-гроб – поминки по нем.
Родословных наколки:
От души получилось – синё.
Беспризорник-культяпка
Воробьем, как на шухер – на дверь.
Это что же, твой папка?
Да, слабо распознать вас теперь.
 
 
Наваждение сучье!
Горло лопнет гармонье сейчас.
Я сыграл бы вам лучше,
Да такое играется раз.
– Чай, бредешь не в Клондайке!
Опупел, пассажиров будить!..
Каторжанские байки.
Остановка. Пора выходить.
 

1997 год

МЕДСЕСТРИЧКА

 
Медсестричка – украшенье лазарета —
Пела песенки, иголками звеня.
А моя, казалось, – всё.
А моя, казалось, – спета.
И она одна лишь верила в меня.
 
 
И не хворь меня терзала, и не рана.
Не проросшее на памяти былье.
Не тюремная тоска.
Не пропитая охрана.
А глаза большие добрые ее.
 
 
Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.
Моет крышу лазаретного дворца.
Мне до первого птенца
дотянуть хотелось очень,
Что, бескрылые, горланят без конца.
 
 
И не повести мне в душу, не рассказы,
И не байки про чужое и свое.
Не гитарные лады,
не приметы и не сглазы,
А глаза большие добрые ее.
 
 
Отлетает в небе пух – на синем белый.
Помету его в оконцах, как малец.
Мне на утро ни одна
никогда еще не пела.
Мне за всех отпел и вылетел птенец.
 
 
Завтра лето, завтра гулкая карета
Хлопнет дверью и меня уволочет.
Медсестричка, ангел мой,
украшенье лазарета,
Спой мне песенку свою через плечо.
 

1996 год

НОЧЬ НАВЫЛЕТ

 
Ночь навылет звездой протаранена,
И юродствует выпь.
Вот она, бела света окраина —
Топь, в какую часть света не выйдь.
 
 
Безворотки тенями сутулыми,
По цепи кашель-хрип.
То земля желваками над скулами,
То вода сапогами навсхлип.
 
 
Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —
Ляг – раздавит свинцом.
Все мы здесь – босиком вдоль
по лезвию,
Оболочки с живым холодцом.
 
 
Это здесь след проклятия вечного
Вбит, распластан, распят.
Боль Руси, шрам искусства заплечного,
Вот он, здесь – от макушки до пят.
 
 
Охраняют столетние вороны
В землю вогнанных здесь.
Номерные кресты на две стороны,
Цифры – судьбы, забитые в жесть.
 
 
Сколько ж их, пооблепленных каркалом,
Из болот проросло,
Отхромало и кровью отхаркало
Перед тем, как на палку – числом?
 
 
Из шеренги понурых, остриженных —
Вот и я, безворотка мала.
На кострищах болотных,
повыжженных —
Недотлевшая угли-зола.
 
 
И глаза. Это все, что из облика
Мне к улыбке былой.
Остальное дымит и, как облако,
Улетает мертвецкой золой.
 
 
В этом рубище, впрямь, на преступника,
Как две капли, похож.
Мне, как всем, нет иного заступника —
Мат площадный, да кнопочный нож.
 
 
И в бараке с повадками лисьими
Сон мой – каторжник-вор —
Совершает побеги за письмами
Далеко за колючий забор.
 
 
В долгий путь, что не верстами мерится,
Как зловонная топь —
То погаснет, то снова засветится —
Через ночь, через душу – навзлобь.
 
 
Беспримерный в своей испоконности,
И охота блажить:
Нет на свете страшнее законности,
Чем законность святая – дожить!
 

1986 год

ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ

 
Обо мне и сложат песню,
Скажем, например,
Так уж точно околесню
На блатной манер.
 
 
Два притопа, три прихлопа,
Три аккорда в ряд —
Под такие вся Европа
Пляшет, говорят.
 
 
Да припутают при этом
Девок и тюрьму —
Раз уж был блатным поэтом,
Подставляй суму.
 
 
Ярлыков-то в жизни разных
Я переносил,
Не досталось только красных.
И за то – мерси.
 
 
Не кричал – глаза навыкат:
– Родина моя!.. —
А любить ее привык, вот,
Мудро, как змея.
 
 
В пустобрешной голосильне
Брезговал дерзать.
Я лечил ее посильно,
Как больную мать.
 
 
А за это «опекуны»,
Сев на сундуки,
Рвали мне лекарства-струны
И – на Соловки.
 
 
Ну, да я душой пошире,
Я прощаю их —
Помнят пусть о дебошире,
«Осквернявшем стих».
 
 
И когда из бронзы-стали
Их повалят род,
Выше всяких пьедесталей
Станет эшафот,
 
 
На котором я не в камне
Выбит-изваян,
Расплодился, нет числа мне,
Вечный, как Боян.
 
 
А вокруг, мне ниже пупа
Ихни бюсты-вши.
Мать-История не глупа,
Так и порешит.
 

1984 год

ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА

 
Пробил час. К утру объявят глашатаи
всенародно —
С опозданием на полвека – лучше все ж,
чем никогда! —
«Арестованная память, ты свободна.
Ты свободна!»
Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,
как в день суда.
 
 
Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,
ни по шпалам.
Нашу пуганую совесть захвати и поводи
В край, где время уминало кости
Беломорканала,
Где на картах и планшетах обрываются
пути.
 
 
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
 
 
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
 
 
Это муторно, но должно: приговор
за приговором —
С опозданьем на полвека – приведенный
отменять.
Похороненная вера, сдунь бумажек лживых
горы —
Их на страже век бумажный продолжает
охранять.
 
 
В них – как снег полки на муштре – топчут
лист бумажный буквы,
Выбивая каблуками бирки, клейма,
ярлыки.
А кораблики надежды в них беспомощны
и утлы,
Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —
реки.
 
 
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
 
 
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
 

1986 год

ОСВОБОДИЛСЯ

 
– Хватит сидеть в тюрьме, выходи! —
Проговорил мне начальник так
ласково, —
Джина и то отпустил Алладин,
А что не вернешься в бутыль – верю
на слово.
 
 
И вот он, шумит, вокзал, вот вагон,
Только окошечки не зарешечены.
Только садиться не надо бегом
И проводница годится мне в дочери.
 
 
Вот этот город. А ты кто такой?
Как вороные сюда тебя вынесли?
Можешь деревья трогать рукой —
Их не узнаешь, они уже выросли.
 
 
А за деревьями дом. А в нем она.
На пианино бренчит, и – небеса в душе.
Может, засветятся окна с темна,
Может, одна и все также не замужем.
 
 
Пару шагов во двор – вот и дружки.
Истосковались, поди, а толку ли?
Ни рылом, ни нюхом – тюремной
тоски,
А разрисованы все наколками.
 
 
Каждый второй постарел, поседел,
А остальные толстеют от лени.
И хоть никто из них не сидел,
Ботают лучше меня, да по фене.
 
 
Значит, ударим в лады – в них ведь
бьют.
И все заискрится бокалами пенными.
И спляшут они, и подпоют
С голыми, голыми, голыми стенами.
 
 
А напоследок еще вина —
Озеленить на душе проталины.
И позвонить. А трубку возьмет она.
И скажет в сердцах: «Не туда попали
вы».
 
 
Освободился, освободился —
Воля упала с неба в суму.
Словно влюбился, снова влюбился.
Только в кого, не пойму.
 

2002 год

ПОЛУДУРОК

 
Скорый поезд черной сажей
Мажет небо, возит урок.
«Ах-ха-ха!..», – им бодро машет
Привокзальный полудурок.
 
 
Он блаженный, он свободный,
Машет бодро грязной лапой —
«Ах-ха-ха-ха!…», – непригодный
Для суда и для этапа.
 
 
И меня когда-то так же
Решеченная карета
По бумажке с черной сажей
Впопыхах везла из лета.
 
 
По бумажке-приговору,
Огоньки в окне свечные.
Ах-ха-ха! Бежать бы в пору,
Да собаки не ручные.
 
 
И меня ждала в постели,
Кудри белые просыпав,
Но колеса вдоль свистели,
Одурев от недосыпа.
 
 
И, казалось, в сон сквозь сажу
Кудри белые как ватман, —
Ах-ха-ха! – войдут и скажут:
«Выходи, тебе обратно».
 
 
Но тонули в сером утре,
Где рассвет совсем не розов,
И желтели эти кудри
На нечесаных березах.
 
 
Сквозь вокзала закоптелость
Полудурка взгляд кристальный.
Ах-ха-ха! Как мне хотелось
Поменяться с ним местами
 

1998 год