Текст книги "Мемуары «власовцев»"

Киев

Я после 25 лет отсутствия снова увидел Киев – самый красивый город в России: на красном фоне заходящего солнца сияют золотые купола Лавры и других церквей, видно, что главный собор Лавры взорван, хотя купол остался. Кажется, советчики везде оставили заряды взрывчатых веществ с часовым механизмом. Свернули направо к Зверинцу. Сам город мало разрушен, но очень запущен – дома, видно, с самой революции не ремонтировались. На Мариинско-Благовещенской остановились, здесь был штаб итальянской 8-й армии, на углу бывшей Безаковской улицы (бывший здесь памятник Безаку снесён). Нашли пристанище на Мариинско-Благовещенской, дом 131. Здесь когда-то сдавали комнаты студентам, комната когда-то была большая, перегорожена на четыре жилплощади, видно по кругу для лампы на потолке, тепло, горит буржуйка. Угостили хозяйку тем, что имели.

Пришли соседи посмотреть на невиданных итальянцев, хорошо говорящих «по-нашему». Поужинали в столовой итальянского этапа на бульваре Шевченко (бывший Бибиковский), подавали русские девушки, поговорили, пошутили с ними – им было приятно, что мы так чисто говорим по-русски: отец итальянец, мать русская, так что, естественно, материнский язык…

20 января 1943 года. Утром явились в «казарму Италия» – это бывшая казарма Инженерного батальона до войны 1914 года, на Бульварно-Кудрявской улице, 9. Адъютант нашего Уффичио капитан Фрескура нас спросил: «Зачем вы приехали? Нам и самим здесь нечего делать!» Мы попали наконец в свою часть, где нам сказали: «Вы здесь, как у себя дома!» Пообедали в своей столовой. Начальник Уффичио тоже нас спросил: «Зачем вы явились?..» Это полковник Вейль, бывший итальянский атташе в Москве до войны. Адъютант нас спросил о Селиванове – «губернаторе», мы ему объяснили, что много хлопот с ним, и он обещал отправить его в госпиталь – если удастся найти у него какую-либо болезнь; во всяком случае, сказал, что постарается отправить его во Львов. Мы с нашим Селивановым нашли комнату там же, напротив, на Бульварно-Кудрявской, номер 6. Хозяйка очень милая – Настасья Гавриловна Селенчук, с двумя мальчиками, хорошо воспитанными, мы с ними сразу же подружились. Хозяйка рассказала, что несколько месяцев тому назад муж её вышел на улицу и не возвратился, и больше о нём ничего не слышали.

Утром я повел нашего Селиванова осматривать Киев, он в первый раз, я же знал город хорошо, так как в 1916 году был в киевском Николаевском военном училище (пехотном, было такое же артиллерийское рядом, в Кадетской роще). При мне в училище приезжал Государь и потом было освящение знамени в присутствии императрицы Марии Фёдоровны и великих князей.

Город мало пострадал: Фундуклеевская, на ней бывшая Коллегия Павла Галагана, оперный театр был не повреждён и даже функционировал. Вышли на Крещатик – его нет, только кучи мусора, нет и боковых улиц в прошлом аристократического квартала – Липки, улицы Институтская, Лютеранская и так далее. Жители уверяют, что Крещатик был взорван жидами. После занятия Киева немцы приказали в Городскую управу на Крещатике снести все аппараты радио (я хорошо помню это здание – на крыше купол и на нём статуя Михаила Архангела, герб Киева и Киевской губернии – от них остался лишь кусок статуи). Уверяют, что в радиоаппаратах были бомбы с часовым механизмом. Когда начались взрывы, возник грандиозный пожар, а все насосы были советчиками вывезены, пришлось из Германии доставлять насосы и рукава и воду качать из Днепра, километра за три. Потом немцы поймали жидов, которые перерезали шланги. Так, по крайней мере, нам рассказывали тогда в Киеве.

Базары пустые, так как с левого берега Днепра жителям воспрещено переходить реку по льду, а на правом берегу много продуктов, но немцы учредили украинскую полицию, главным образом из галичан, и эти отборные мерзавцы отбирали у крестьян, едущих в город, хлеб, сало, молоко – и тут же продавали. Цены потрясающие: кило сала – 3200 рублей, мука – 4000 рублей за пуд, спички – 50 рублей коробка. Служащему в городской управе немцы платили 500 рублей в месяц и давали суп.

Немцы объявили жидов виновными в пожаре Киева и приказали всем явиться на сборный пункт. Явились с тючками – побольше тючки в одну сторону ложить (с продуктами), а в другую – тючки поменьше (с драгоценностями). Потом всех посадили на грузовики и повезли на Лукьяновку, к оврагу Бабий Яр – и всех уничтожили. Говорили, что до 80 тысяч. Как-то раз немцы в виде репрессий за что-то устроили облаву: забирали всех, у кого русская фамилия, – инженеров, врачей и вообще интеллигентных людей, а тех, у кого по документу была украинская фамилия, отпускали, это было поручено украинской полиции из галичан. Одна женщина отпросилась покормить грудного ребенка, её отпустили, но сказали, чтобы она утром возвратилась. Когда она вернулась, и её посадили со всеми вместе на грузовик и повезли на расстрел…

Пошли с Селивановым в Караваевские бани, куда когда-то водили нас, юнкеров киевского Николаевскаго военного училища, – каждому давали кулёк со сменой чистого белья и куском мыла. Баня отапливается торфом; ночью его привозят на маленьких вагонетках и сгружают прямо на улице около бани. Для военных были резервированы две кабинки, мы с Селивановым их заняли, заставив долго ожидать какого-то пожилого немецкого офицера. На улице очередь, но мы, военные, прошли без очереди. Ванные те же, что и 25 лет тому назад, только пожелтели от времени.

Пошли к Университету – то же здание, выкрашенное в красный цвет. Когда-то «передовые» студенты острили: «Почему здание Университета красного цвета? – Краснеет за своих профессоров». Перед зданием – бывший Николаевский сквер, где был памятник основателю Университета императору Николаю Первому – на его месте памятник Шевченко. Многие из этих «передовых» пошли в школы прапорщиков: в моё время их было пять: две студенческих, три обыкновенных, ещё было четыре военных училища: Константиновское, Николаевское пехотное, Николаевское артиллерийское (оба последних в Кадетской роще), и ещё Кадетский корпус и Алексеевское инженерное училище. Большинство моих одноклассников прошли эти киевские военные училища, и многие доблестно погибли в борьбе против кровавого врага Родины – коммунизма. От Университета отходит Бибиковский бульвар (ныне бульвар Шевченко). На улицах женщины скалывают лёд.

Штаб 8-й итальянской армии уезжает в Италию, и с ним остатки Альпийского корпуса, остаётся лишь 2-й корпус, расположенный в районе Екатеринослава (Днепропетровска), куда мы должны будем ехать. Как-то утром нас командировали на церемонию раздачи боевых наград. В итальянской армии существуют три степени «Военной медали» («Валоре Милитаре») – золотая, серебряная и бронзовая. Я видел альбом кавалеров золотой медали – всего несколько десятков человек, это редкая награда, вроде нашего ордена Святого Георгия Победоносца, больше посмертного. При нас вручали серебряные медали, одну из них получил тененте карабинеров (вроде наших жандармов), довольно несимпатичный субъект с моноклем. Медаль на синей ленте соответствует приблизительно нашему Владимиру 4-й степени с мечами. За что ему дали медаль? Вечером за ужином этот новый кавалер выставил неограниченное количество марсалы (сицилийское вино). Мы обязаны были присутствовать на обеде и ужине; какой-то молодой офицер не явился, и майор его разнёс.

Обед проходит скоро, но за ужином начальник 2-го уффичио полковник Вейль – представительный, высокого роста – развлекает нас рассказами, как он был в Москве военным атташе и сталкивался с вечно пьяными Ворошиловым и Будённым, горе-маршалами. Мы слабо разбираемся в тонкостях итальянского языка (очень красивого и гармоничного), и нам сидеть часа два кажется утомительным. Папирос нет, нам не выдают, а полагающиеся папиросы задерживаются солдатами. Тогда мы, ничтоже сумняшеся, вынимаем из кармана махорку, крутим цигарки и дымим ими, не заботясь о нежном обонянии итальянских воспитанных офицеров. Раз никто не догадывается предложить нам папиросу – пущай наслаждаются ароматом отечественного табака!..

Пошли осмотреть Княгинин монастырь на Львовской улице. Он был основан великой княгиней, матерью великого князя Николая Николаевича. По дороге спросили у какой-то женщины, и она нам объяснила, пригласив зайти вечерком к ней. Отец её имел пивоваренный завод, и, как нам рассказывал потом наш Боярунас, он, будучи гимназистом в Киеве, часто с товарищами-гимназистами заходил на этот завод, и хозяин-немец их угощал шипучими водами. Теперь его дочь продолжает жить на заводе.

Княгинин монастырь занимает целую большую усадьбу с огромным садом. Прекрасные церкви и большие здания сохранились, только на главном храме купола реставрируются. Церковная служба как раз происходила в небольшом храме, в нём несколько прекрасных резных киотов – дар прихожан уже при немецкой власти. Монашки при советской власти работали в устроенном здесь госпитале и смогли сохранить имущество. Разговорились с монашками, которые нам рассказывали про жизнь при советской власти.

Вечером мы с Селивановым пошли на завод в гости к пригласившей нас русской немке. Застали её, её сестру и какого-то толстого немца в штатском чёрном костюме – они собирались идти в оперный театр, где выступала русская труппа. По-немецки ни я, ни Селиванов не говорили, поэтому посидели немного и сократили визит. Сестра хозяйки никогда белых русских не видела и смотрела на нас, как на пришельцев из иного мира, спросив: «Правда ли, что русские белые ели детей? И что русская эмиграция дошла до последней степени нравственного падения, влачит жалкое существование?..» Вот образец коммунистической пропаганды! Мы только посмеялись. Хорошо, что с нами не было Селиванова-«губернатора». Мы распрощались и смылись, а хозяева с немцем отправились в оперу.

24 января. Вечером адъютант капитан Фрескура повел нас на Кузнечную улицу,14 – представиться начальнику штаба армии. Пошли я, Сельви, Константини, Фиакко и два итальянца – Полезини и Боджетто. Начальник штаба полковник Альмечи пожал нам руки и поблагодарил в нашем лице всех переводчиков за примерную службу (которую мы, «испанцы», ещё и не начинали).

Утром мы с Селивановым (нашим) пошли гулять по Киеву. Прошли мимо знаменитого Владимирского собора – он был невредим, но закрыт, так как за отсутствием отопления портилась живопись. К Андреевскому собору, построенному Растрелли, мы не ходили, так как немцы отдали его украинцам и богослужение шло на ихней «мове». Прошли к бывшему Крещатику – на углу дощечка-указатель: «Эйхгорн-штрассе». Красавец Крещатик не существовал, а на его месте и на месте боковых улиц красовались кучи щебня и мусора, и ни одного дома. Только в самом конце Крещатика, с правой стороны сохранилось два-три здания, одно из них – Исторический музей, где я прежде бывал неоднократно. Помню, что на лестнице на стене красовалась копия знаменитого письма запорожцев турецкому султану со всеми типичными выражениями, увековеченное художником И. Репиным.

Михайловский Златоверхий монастырь XII века был снесен – красные вандалы употребили немало динамита, чтобы взорвать это историческое здание. Вместо него стоял деревянный барак, церковка, в которой в деревянном гробу покоились мощи Святой Великомученицы Варвары. Полковник Болтин в Мадриде просил нас, если попадём в Киев, поклониться её мощам, что мы и сделали. Поговорили со старичком монахом, который нам дал венчики, освящённые на мощах. Вышли оттуда – перед нами большое красивое здание, этажей пять-шесть. Мы говорим, что это первое красивое здание советской постройки. Идёт навстречу какой-то гражданин, и мы его спросили, что это за здание, такое красивое? Отвечает, что это здание украинского ЦИКа. А что там делают внутри (слышно, что там стучат молотки)? «А вот видите, от крыши до земли глубокая трещина, так здание сносят, а пока снимают окна и двери…» Вот тебе и хвалёное советское строительство…

К нам зашёл познакомиться наш сосед – оказался дроздовец, был брошен больным тифом Белой армией и скрывался столько лет. Так он нам рассказывал, что вот сзади нашего дома – новый дом, архитектор его построил и сбежал, так как строительные материалы были плохого качества, а если бы он отказался строить, то его бы расстреляли за саботаж, а если построил бы и здание завалилось, то тоже расстреляли бы. Потому обычно, когда архитектор построит дом, то старается сбежать в другой город, подальше, и часто живёт под чужой фамилией.

Пошли на Владимирскую Горку – там по-прежнему стоит огромный памятник Святому Владимиру с огромным крестом в руке, украшенным цветными камнями, его видно издалека, из Черниговщины (на другой стороне Днепра уже Черниговская губерния).

25 февраля 1943 года. Пошли с Селивановым осматривать Софийский собор XI века, где я неоднократно бывал на вечерне, будучи юнкером. Снаружи храм цел, но внутри мерзость запустения: стены голые, полы взломаны (я уже потом читал, как после войны был найден чугунный пол, третий, времён Ярослава Мудрого). У стены стоит мраморная гробница – Святого Владимира или Ярослава Мудрого, не знаю точно. Прекрасная мозаика «Нерушимая Стена» в полной сохранности – это символ Вечной России. Сколько было нашествий в истории – теперь вот красный Антихрист, а «Нерушимая стена» – нерушима. Какая это красота! A ведь стоит девять веков.

Около собора на Софиевской площади – Присутственные места, времён императора Николая Первого, большевики их хотели снести, чтобы построить свой «нерушимый памятник пролетарской архитектуры», но почему-то оставили эти прекрасные здания на месте. На площади – памятник Богдану Хмельницкому, только надпись изменена на самостийный лад.

Пошли с Селивановым к вокзалу. Вместо традиционного деревянного сарая воздвигнуто отвратительное серое здание, да ещё с башней (кажется, при отступлении было немцами разрушено и построено потом новое). А какие чудные вокзалы были в России: в Москве, в Харькове, в Жмеринке, их я видел… Правее вокзала – крытый железнодорожный мост, над путями и Железнодорожной колонией, такой же, как и в моё время, только в жалком состоянии. Сколько раз я проходил по этому мосту, когда, будучи юнкером, возвращался в Военное училище! При мне ходил трамвай к Брест-Литовскому шоссе, но юнкера им не пользовались.

На мосту нам навстречу идёт упитанный немецкий солдат, кажется, капрал, нагруженный как ишак: на спине мешок, сбоку сумка, в руках тяжёлые чемоданы – одним словом, представитель «высшей расы» едет в отпуск «нах фатерлянд». Селиванов говорит: «Чтоб его холера взяла! Ишь, сколько награбленного добра везёт!..» Как толкнёт этого немца, так из рук его чемоданы выпали. Немец остановился и стал кричать – верно, ругался, хотя мы по-немецки плохо разбирались. Я вижу такое дело, остановился и стал расстегивать кобуру. Немец взял чемоданы в руки и пошёл своей дорогой, а мы своей, к Кадетской роще. И на кой дьявол Селиванову сдался этот немец? Сам он небольшого роста, но ядовитый господин…

По снегу с выбоинами пошлёпали дальше. Направо – здание Кадетского корпуса, заново выкрашенное в розовый цвет. Дальше длинное здание Николаевского артиллерийского училища, а ещё дальше – здание Николаевского пехотного училища. Вошли во двор, но там какое-то немецкое учреждение, мы вернулись обратно. Только над главным входом красуется по-прежнему николаевский орёл с распростёртыми крыльями, как и в моё время.

Налево – предместье Соломенка, куда нас водили на топографические съемки, – застроено домами, а Соломенское кладбище снесено. Недалеко от вокзала по Жилянской улице – Ботанический сад…

На обратном пути зашли в Адресный стол, навести справки о тётушке нашего Артюхова. Директор любезно нам принёс с сотню карточек с подходящими фамилиями: Артюшкин, Артюшенко и так далее. Найдя подходящие карточки, пошли разыскивать, но безрезультатно: или домов этих нет, или таких никто не знает.

В целом впечатление от когда-то прекрасного Киева угнетающее. Те же дома, что были 25 лет тому назад, но только запущены, постарели, без ремонта. Вид всё тот же, что и во всех виденных мною городах и деревнях бывшей России. Улицы, хотя и очищены от снега, с изношенными тротуарами, но очищают их женщины. Трамваи не ходили, лишь изредка пройдет военный грузовик. Спросил соседей, где можно было бы купить знак киевского Николаевского пехотного училища? Они сказали, что нужно идти на Подол, где вещи старые продаются в «рассыпку» – рассыпаны на мешках и можно там случайно найти самые неожиданные вещи. Но пойти на Подол не удалось, как не успел пройти и километров за восемь к Лавре – передать поручение родным той семьи из деревни, где я занимался агитацией среди молодежи и милиционеров.

Ужин в Уффичио в этот день очень затянулся, так как полковник был в ударе, рассказывая о своих впечатлениях о советских «вождях». Нам сказали, что завтра мы выезжаем в Гомель, и поэтому мы попросили разрешения удалиться восвояси. Полковник очень мило попрощался с нами. За ужином сидел какой-то соттотененте – латыш с козлиной бородкой; говорили, что он бывший русский кавалерийский офицер, был переводчиком и зверски обращался с населением. Мы его больше не видели. Обрадовались, что в числе предназначенных в Гомель не фигурировал «губернатор» Александр Александрович Селиванов. Вероятно, адъютант капитан Фрескура всё-таки смог его сплавить во Львов.

Пообедали в Уффичио и пришли домой. Хозяйка нам говорит, что против её дома итальянцы продают бочку вина в 500 литров – как раз там помещается наша часть. Тоже занимаются коммерцией…

Гомель

«– Вы куда едете? – В Баден-Баден. А Вы? – В Гомель-Гомель!..»

26 февраля в 6 часов утра мы – трое русских «испанцев» и Фиакко («албанец» Фиалковский[17]17
  Фиалковский – выслужился в офицеры из солдат. Ротмистр. В эмиграции – член НТСМ. После расформирования Русского отряда, посадившего на албанский престол Ахмета-Бей-Зогу, остался в Албании. В годы Второй мировой воны находился в итальянских частях в России. Служил в управлении корпусной артиллерии в Клинцах, а затем переводчиком в артиллерийской части. После войны вернулся в Албанию, где за антикоммунистическую деятельность был приговорен к 101 году заключения. Спустя некоторое время, по некоторым сведениям, был освобожден.


[Закрыть]) – на крытом грузовике выехали из Киева, где пробыли неделю. Какая это была радость для меня! В Киеве я не только был в Николаевском пехотном училище, но и проезжал через него в гимназию в Острогожск, куда ездил в 1918 году искать брата, участвовавшего в 1-м Кубанском походе, в Ростов и в Новочеркасск, возвращался затем на Волынь, сопровождая брата, который после похода заболел тифом, и через Киев же в июле 18-го года ехал обратно в Новочеркасск для поступления в Добровольческую армию…

Нас вёз итальянский офицер из нашего Уффичио штаба 8-й армии. До Гомеля от Киева – 265 километров, шоссе, как стрела из булыжников, но середина вымощена кирпичами для автомобильного движения. Сплошной лес, но по обеим сторонам дороги метров на сто он вырублен – говорят, что это мера предосторожности против партизан. Проехали Чернигов, не останавливаясь, я там был в первый раз. Город основательно разрушен, старинная крепость со старыми пушками на валах. Едем в Белоруссию, о которой нам везде говорили, что там много съестных продуктов, особенно картофеля.

В час дня прибыли в Гомель, который до революции считался второй еврейской столицей после Бердичева. Через Гомель я проезжал во время Великой войны, когда нашу 81-ю дивизию перебрасывали на юго-западный фронт, а потом под Ригу.

Мы первые итальянцы, приехавшие в Гомель, так как штаб 2-го корпуса прибудет только через несколько дней. Остановились на окраине, на Будённовской улице. Наши пошли искать квартиру, а я остался, так как у меня было нечто вроде гриппа. Пока они ходили по домам, я тоже зашёл в один дом. Мальчик лет 12-и сидит над книгами, разговорился с ним. Занимается по русским учебникам, а на полке лежит куча книг на белорусском наречии. Мальчик мне объяснил, что недавно преподавание велось в школах по-белорусски, но это отменили и снова ввели русский язык.

Пришёл Селиванов и говорит: «Нашли квартиру у богомазов». Это на Будённовской улице, 36 – довольно большой дом, комнат пять. Хозяева – отец и зять – пишут иконы для крестьян, приезжающих из деревень, им за это привозят продукты. Весь дом уставлен иконами. Очень милые хозяева, приняли нас, как родных. Хозяин – бывший советский капитан, попавший в плен и отпущенный на свободу (немцы отпускали домой тех, кто жил вблизи). B прошлом – граф Корбут, женился на дочери лесника и был отвергнут семьёй. Зять – бывший машинист на паровозе, служил у немцев, но так как немец его ударил, то он постарался уйти со службы. Жена его, хозяйская дочка, только что родила девочку, буквально несколько дней назад – я ей преподнес несколько парижских губных карандашей.

Гомель – вероятно, единственное место в зоне, оккупированной немцами, где существует свободная торговля. Это главный город Гомельской губернии, и губернатор, доктор Шварц, оказался прекрасным администратором. Ежедневно на базар съезжаются жители окрестных деревень, а к вечеру разъезжаются, так как каждый вечер налетает советская авиация, а иногда ещё и ночью. В каждом доме радиоприёмник – диск (тарелка), и перед налетом объявляется: «По Гомелю объявляется тревога».

Мы с Селивановым устроились у «богомазов», а Сладков – единоличник – в доме напротив: все комнаты уставлены пальмами, некоторые загнулись под потолком…

Город большой, до войны было 160 тысяч населения. При эвакуации исчезли главным образом евреи, при нас никого из них не было. Центр города снесён с лица земли – километра полтора квадратных ни одного дома, лишь кучи мусора. Это были советские учреждения, власти бежали, а жители растащили – сначала окна и двери, а потом и остальное, ни одного кирпича не осталось. Но окраины уцелели, городские домики, наверное, построены ещё до революции. Последний налёт авиации был дня два тому назад, и мы несколько дней жили спокойно. До центра – километра три, и мы выходили на крылечко дома наблюдать, как советская авиация громила вокзал и район товарной станции.

В Гомеле было около 40 зенитных орудий, масса прожекторов, так что было интересно наблюдать. Соседи все шли в «щель», а я никогда никуда не прятался. Убьёт – так на родной земле. По крышам иногда стучали осколки…

Утром пошли на базар – там ряд ларьков, торгуют съестным. Выпили по чашке хорошего кофе и съели по белой булочке – но для нашего кармана дороговато. Пронюхали, что на товарной станции есть итальянское интендантство, пошли туда по шоссе – грязь жидкая по щиколотки, со снегом. Обнаружили большой сарай, наполненный продуктами, для получения которых достаточно подписи любого офицера, так что мы безо всякого затруднения получили сухой паёк (вивери секи): хлеб, мясные консервы, масло, сыр, кофе и сахар. Жандарм (карабинер) нам рассказывал, что несколько дней тому назад около склада упала бомба, так что во время налетов авиации они чувствуют себя довольно неуютно. Они рады были поговорить с нами, так как в Гомеле итальянцев нет, а стоявший здесь штаб корпуса на днях уезжает в Италию, штаб же нашего 2-го корпуса ещё не прибыл.

Полученные продукты отдали нашим хозяевам, они были очень довольны, так как многих вещей уже давно не видели. Нас они кормят своим: мы больше налегаем на солёные огурцы и на капусту. Готовит сам граф, с раннего утра возится в печи, выпачкан сажей, как чёрт, а хозяйку к печи не подпускает, она довольно молодая, белотелая, симпатичная.

28 февраля. Пошли с Селивановым осматривать город – то, что от него осталось. Главная улица называется Фельдмаршальская – в честь графа Паскевича, усмирителя очередного польского восстания. Зашли в собор, построенный фельдмаршалом, рядом мавзолей, где покоятся останки его и его семьи. Дворец Паскевичей сгорел, там был музей, которым заведовала внучка фельдмаршала. Небольшой парк, но заброшенный, и при входе устроено немецкое кладбище. На многих перекрестках улиц похоронены немецкие солдаты – несколько могил и кресты, и на каждом надпись и каска. Почему немцы так делают? Ведь в случае проигрыша ими войны эти могилы будут несомненно снесены. Кое-где валяются осколки гипса – остатки разрушенных памятников «отцу народов» (то же самое я наблюдал и в других городах).