Текст книги "Рашен Баб (сборник)"

Александр Ольшанский
Рашен Баб. Три коротких романа

До и после первой звезды

Роман эпохи дикого монетаризма

I

Валентин Иванович долго не решался. Вернее, не решался.

Сама мысль об этом представлялась святотатственной: как он, учитель, сеятель доброго, разумного, вечного и ещё неизвестно чего, надуманного в районе, в Москве или за океаном, и вдруг такое?!

В сложные моменты он всегда вспоминал директора детского дома-интерната Алексея Алексеевича, примеривал свои обстоятельства к нему и старался угадать, как бы тот поступил. Вот он – истинный сеятель, человек исключительной доброты, обогревший и очеловечивший их несчастное детство. На него, и только на него всегда хотел быть похожим Валентин Иванович, а тут, на таком фоне, опять же – такое…

Мечты, как оказалось, не столько украшают жизнь, сколько подчёркивают её гнусность. Алексей Алексеевич осуществил свою мечту: это Валентин Иванович понял только здесь, оказавшись в полудеревне-полупосёлке со странноватым названием Стюрвищи. Вот отсюда, из Стюрвищ, и стало понятнее, чего стоило Алексею Алексеевичу превратить обычный, безрадостный детский дом, да ещё где – на Севере! – в поистине родительский для мальчишек и девчонок, брошенных в родильных домах, осиротевших от беспробудного пьянства мам и пап.

Кто только ни попадал в их интернат – и малолетние воришки, и проститутки, и наркоманы, и даже убийцы. Потерявший облик человеческий пьяный отец забил до смерти мать и тут же захрапел, – восьмилетний Серёжка топором развалил, как тыкву, его голову, взял за руку пятилетнюю сестрёнку и пошёл в милицию, явился, так сказать, с повинной. Серёжка был детдомовским другом Валентина Ивановича, – ни разу за десять лет не проявилась в нём жестокость, напротив, он был душевным и отзывчивым парнишкой, но уж очень справедливым. Только порой становился задумчивым, уходил в себя, в свои недетские мысли, – тут уж перед ним не мельтеши. Сестра друга Лена стала теперь Еленой Дмитриевной, тоже учительницей и женой Валентина Ивановича.

В Стюрвищи они попали незамысловато: у Лены здесь жила тётка, родная сестра отца, и, когда надо было выбирать, куда им, бездомным и безродным, податься, этот вариант им показался самым подходящим. У тётки был дом, некогда добротный, даже с мезонином, построенный дедом Лены, но основательно подгнивший и запущенный. Валентин Иванович видел тётку Аграфену ещё в детдоме: она несколько раз приезжала навестить племянницу, но не племянника, которого считала извергом, и даже захотела однажды увезти Лену с собой навсегда. Сергей воспротивился, поскольку старшая сестра его родителя свою жизнь не представляла без портвешка. За это она и возненавидела его люто, до пены на губах, которую Валентин Иванович, тогда Валька, видел у неё, когда Алексей Алексеевич мягко, но твёрдо отказал ей и не доверил судьбу родной племянницы. Конечно, тётка винила не себя, а выродка Сергея, который наговорил на неё Бог весть что. Осталась она в обиде и на племянницу: тогда Лена не сказала ни да, ни нет, она сомневалась, не хотела расставаться с родным братом, своим надёжным защитником. Алексей Алексеевич и не отпустил её. Напомнила о себе тётка, когда Лена училась на предпоследнем курсе пединститута, по-нынешнему – университета, опять звала к себе на постоянное жительство.

Позапрошлым летом Лена приехала к тётке в гости. С Валентином Ивановичем, он тогда учился в аспирантуре, и Ритой Черновой, детдомовской подругой, которая их университет как раз и окончила, и ей где-то нужно было пристраиваться. Тётка Аграфена, согбенная, седая, беззубая, много плакала, вспоминая любимого меньшего брата, убитого родным сыном, жаловалась на судьбу, – её женихов сосватала война, ей мужа никакого, даже самого завалящего, не досталось, так она и провековала одна-одинёшенька. Горбатилась в колхозе, жилы рвала на работе – тут она показывала страшные венозные узлы на икрах, на ферме покрутило руки проклятущим ревматизмом, – мыслимо ли, изо дня в день в ледяной воде полоскаться, спрашивала она у них. И отвечала сама себе тихо и обречённо, утвердительно кивая головой: «Мыслимо…» И запускала матерком.

Здешние места им понравились. Речка, спокойная и чистая, в ней водилась ещё рыба, луга в пойме, леса на взгорках – возвышенные, просторные, грибные да ягодные. Много сосны, которая любит расти там, где чистый воздух. Сюда, где давно обосновались пионерские лагеря московских предприятий, повалили новые русские, – их дачи, коттеджи-дворцы заполонили все окрестности. До Москвы не так уж и далеко – четыре-пять часов на электричке, а на иномарке – в два-три раза быстрее.

– Сюда бы Алексея Алексеевича! – воскликнула тогда Лена.

Он на Севере, где лето короткое, как счастливый сон, построил за городом целый посёлок – жилые домики, учебные классы, мастерские, теплицы, фермы, где ребята ухаживали за курами, утками, гусями, поросятами, козами, кроликами, овцами, коровами, лошадьми… А вокруг – детдомовские поля и огороды, свои сады, у них даже пасека была, – как смог Алексей Алексеевич, москвич, между прочим, создать их агрогородок, разбудить в детских душах любовь к земле, ко всему живому, как удавалось ему держать в уме дела каждого из сотен воспитанников, называть их только по именам, как в настоящей семье, да вести ещё огромное это хозяйство? Каким образом он, на негнущихся после автомобильной катастрофы ногах, на костылях, везде поспевал?

Каждая воспитанница умела шить, вязать, готовить еду, вести домашнее хозяйство, огородничать, ухаживать за домашними животными. Ребята больше тянулись к технике, умели плотничать, столярничать, строить. Алексей Алексеевич готовил их к жизни, вот и выходили из детдома все со специальностями – швеи-мотористки, кулинары, повара-хлебопёки, парикмахеры, слесари, электрики, токари, крановщики, трактористы-бульдозеристы, как водится, широкого профиля, экскаваторщики, водители-профессионалы, специалисты по обслуживанию компьютеров.

Во имя этого надо же было как-то организовывать их профессиональную подготовку, договариваться с училищами, со специалистами, создавать вечерние группы, причём готовить не чохом, а с учётом интересов и наклонностей каждого. К тому же в детдоме можно было освоить не одну, а две, а то и три специальности. Алексей Алексеевич и после детдома не выпускал из поля зрения своих воспитанников – помогал всем, особенно студентам-очникам. Если кто женился или выходил замуж, Алексей Алексеевич непременно на свадьбе был посаженным отцом. Надо ли говорить о том, что все первенцы становились Алёшами или Ирами, в честь жены директора, мудрой и долготерпеливой Ирины Степановны, которая учила ребят математике, обращаться с компьютерами да вдобавок вела необъятное в их условиях домоводство? Сколько же доброй энергии, любви к воспитанникам было у этих поистине замечательных людей?!

В здешней школе учителей не хватало, и Рита осталась в Стюрвищах учить детей русскому языку и литературе. Директор школы Анна Ивановна, которую они тут же за мощные, монументальные формы прозвали Анной Иоановной, предлагала Валентину Ивановичу и Елене Дмитриевне немедленно влиться в дружный коллектив педагогов. Особенно обхаживала Валентина Ивановича: пообвыкните немного, я введу вас в курс дел и станете директором, – вы же мужчина!..

Весь год Валентин Иванович, когда надо было отвлечься от диссертации о некоторых закономерностях развития синтаксических конструкций в русском языке, строил планы создания в Стюрвищах некоего подобия детского дома-интерната, короче говоря, как у Алексея Алексеевича. В порыве вдохновения и уверенности в собственных силах он написал ему письмо о своих планах. К удивлению, Алексей Алексеевич намерение Валентина Ивановича приветствовал очень сдержанно и с множеством оговорок.

В России, как известно, писал учитель, две напасти: власть тьмы и тьма власти, – с этой точки зрения у нас полная тьмократия. Самое главное для вас, ребята, сегодня – выстоять в этих условиях, выжить не только материально, но и морально, чтоб потом, когда всенародное осатанение схлынет, строить жизнь по высоким принципам и образцам. Время нынче не для идеалистов, а для циничных материалистов, господ без чести и совести. Самое страшное – им решительно начхать на голодных и бездомных детей, на то, что население России, как шагреневая кожа, сокращается. Мы готовили вас к жизни, где человек человеку друг, товарищ и брат, а вы оказались в жизни, где человек человеку волк. Простите нас, ребята, великодушно за это, – мы хотели, чтобы ваше детство и отрочество были хоть немножечко счастливыми. Воспитывали в вас добросердечие, порядочность, отзывчивость. Я не мог иначе, извините меня, неисправимого идеалиста…

Письмо было совершенно необычным для Алексея Алексеевича, всегда спокойного, уравновешенного, с открытым, радостным и чуть-чуть простодушным лицом. Конечно же, Валентин Иванович сразу ответил, благодарил учителя именно за всё хорошее, которое согрело и выровняло их травмированные детские души. Плохого, отвратительного, несправедливого сегодня сколько угодно, но мы, дорогой Алексей Алексеевич, благодаря вам, знаем, что такое хорошо, а что такое плохо. Иначе всё то, что творится вокруг, мы бы считали нормальным. Так за что же вы просите прощения, Учитель Добра? Мы расскажем о нашем детском доме своим детям и внукам, они тоже будут любить вас. Как любим мы, для которых вы – самый высокий пример для подражания на всю жизнь.

Собственный ответ не нравился Валентину Ивановичу выспренностью и трескучестью, хотелось написать тёплое, сердечное письмо, но разве есть на свете слова, способные со всей полнотой передать все твои чувства к человеку, которого боготворишь? С нелёгким сердцем заклеивал он конверт.

Письмо учителя настолько расстроило Валентина Ивановича, что Алексей Алексеевич ему приснился. Совсем без ног, на тележке-доске с подшипниками. Из голубых глаз учителя ручьём лились слёзы, запекшиеся губы шептали: простите, простите, простите… Он отталкивался сбитыми в кровь руками о каменистую дорогу, хотел приблизиться к Валентину Ивановичу, а тот отступал, не позволял ему подъехать вплотную. Потому что, Валентин Иванович знал это точно, учитель, в искупление своей надуманной вины, намерен целовать ему, ученику, ноги. Алексей Алексеевич отталкивался окровавленными руками, ржавые подшипники визжали, а он пятился назад… «Что же я делаю – Алексею Алексеевичу ведь больно!» – подумал Валентин Иванович, но продолжал пятиться, поскольку не мог позволить учителю унизиться перед ним…

Потрясённый неразрешимостью ситуации Валентин Иванович проснулся и до утра не мог сомкнуть глаз. С Алексеем Алексеевичем что-то случилось. Едва дождавшись шести часов утра, он, не говоря Рите ни слова, поехал на переговорный пункт и позвонил Алексею Алексеевичу домой. Трубку взяла Ирина Степановна.

– Спасибо, Валя, за звонок, – обрадовалась она. – Алексею Алексеевичу уже лучше. Операция была не из лёгких, но он держится молодцом. Слава Богу, дело пошло на поправку, обещают через неделю выписать из больницы. Я обязательно ему передам, что ты звонил. А вы-то как?

– Нормально.

– Все вы так отвечаете, – как сговорились, – в голосе Ирины Степановны проскользнула обида. – Держитесь?

– Держимся, Ирина Степановна.

– Держитесь, ребята.

II

Действительность в Стюрвищах оказалась совершенно не такой, какой она представлялась Валентину Ивановичу в мечтах. Ему, филологу, Анна Иоановна предложила вести физику и биологию одновременно. Все мы здесь, объяснила она, трактористы-машинисты самого широкого профиля. Если вам покажется мало, можете физкультуру прихватить или химию, – наша химичка, представьте себе, оставила нас, ей место в ларьке нашли!

Состоялся разговор и у Лены.

– Видите ли, милочка… – врастяжку начала директриса.

– Если вам не очень трудно, то называйте меня лучше Леночкой, – перебила монолог Лена, – детдомовские за словом в карман не лезут.

– Так вот, милочка, – настаивала на своём Анна Иоановна, обиженно и даже зловредно поджимая пухлые губы, – я не представляю, как вы в таком виде, – она выразительно взглянула на её огромный живот, – можете появиться в классе. Это же дети, они будут насмехаться над вами, чего доброго, доведут вас до преждевременных родов.

– Не доведут, я на последнем месяце. Я не рвусь в бой, пришла, так сказать, представиться, показать, что приехала, и чтобы вы имели меня в виду на будущее.

– Извините меня, пожалуйста, – пошла на попятную Анна Иоановна. – Рожайте на здоровье, а потом приходите, милости просим, дорогая Елена Дмитриевна. Работы у нас всё равно что у дурака махорки, – неожиданным и необъяснимым сравнением закончила она разговор.

Что и говорить, не на крыльях возвращались Валентин Иванович и Лена домой. Вообще-то, Елена Дмитриевна напоминала походкой утку – переваливалась с ноги на ногу, а лицо её, в коричневых крапинах и пятнах, смахивало на огромное яйцо кряквы. Если же серьёзно, то, готовясь стать матерью, она ушла в себя, как в кокон, сосредоточилась мыслями, чувствами на нарождающейся в ней жизни. Всё остальное её мало тревожило, было слишком несущественным и третьестепенным, в том числе и то, что её муж, без пяти минут кандидат филологических наук, будет учить детей физике и биологии. Поэтому и вопрос, заданный им вечером за чаем, – может, пока не поздно, следует поискать работу в другом месте, ведь Рита получала последний раз зарплату в феврале, а уже начинался август, – Леной был воспринят как сугубо риторический, не имеющий к ней никакого отношения. Зато ответила Рита:

– А куда? Вон она с какой икрой. Тут над головой крыша, а впереди не лето, а зима. Специалисты по синтаксису, яснее ясного, сейчас позарез нужны, везде требуются. На твоём месте, братишка, я бы сейчас грибы собирала и сушила-солила, ягоды, а картошку – где увидела, там и копала бы. В погребе шаром покати. Тётка Аграфена ничего не сажала, который год на огороде даже укроп не растёт…

– Не гневи Бога, Рита, – подала с печи голос хозяйка. – Мы с тобой висяло годик прожили, висяло. Дай Бог тебе здоровья… А я ни рубля с тебя не взяла за квартеру-то, ни рубля!..

– Ещё бы не висяло! От Гарика каждую неделю – сумку, бутылку, да не одну. Конечно, висяло! Какие тут ещё рубли за квартиру? Не было бы меня, – так с сумой и таскалась бы по миру.

«Вон оно что – тётка Аграфена попрошайничала», – поразился Валентин Иванович, открывая для себя всё новые стороны стюрвищенского бытия. Ритины претензии к старухе, особенно попрёки куском хлеба, её напор, безоговорочность тона покоробили его. Сестрёнка – она такая, ничего не поделаешь.

– Извини, Рита, я насчёт картошки что-то не понял. Надеюсь, ты не воровать её предлагаешь?

– А ты как думал? Сейчас все воруют. Чем больше стащит, тем больше уважения! Наши деньги козлы на выборы ухлопали, то есть украли мою зарплату за полгода, и они, эти педрилы, очень уважаемые люди. Валька, разуй гляделки!

– Опять не понял. Ты всерьёз советуешь мне воровать?

Рита от возмущения его непонятливостью выскочила из-за стола, подошла к нему вплотную, наклонилась и, глядя на него в упор красивыми, но холодными, прямо-таки ледяными глазами, спросила грубо и безжалостно:

– Зимой жрать что будешь? Или ты и твоя семья святым духом питаться настроились? Раньше совхоз помогал, а сейчас его, совхоза, считай, нет. Им скотину кормить нечем и некому. Сходи за деревню, загляни в овраг – туда весной сотни поросят вывезли. С голодухи подохли. А те, что остались, так и не набрали веса – дистрофики они. Совхоз был откормочный, только свинины давал самое меньшее по полтысячи тонн в год. Тогда школу, больницу, клуб, жильё построили. Теперь наша зарплата, грубо говоря, догнивает в овраге. Всё до безобразия просто – народное образование финансируется из местного бюджета, а производство лежит, налоги никто не платит, – машины скорой помощи без бензина стоят. И не только у нас так, – по всей России, за исключением Москвы да Питера. Так что, братишка, губы ни на что не раскатывай, а работай вот этим, – она постучала пальцем по его лбу, вернулась на место, отхлебнула чаю и продолжила: – И ещё одно учти. Через несколько лет нам учить будет попросту некого. В этом году из всех наших деревень ещё наскребли на один почти полнокровный класс, а через три года в первый класс придут только три мальчика и две девочки. Когда же ваш ребёнок дорастёт до школы, то не исключено, что одноклассников у него вообще не будет. Такую политику завели эти педрилы: нерентабельно рожать, растить, воспитывать детей, нерентабельно лечить больных, кормить стариков. Вообще нерентабельно быть человеком, зато очень выгодно быть подонком! А вам бы скорей родить, а что будет потом – наплевать…

– Рита, опомнись! Не святотатствуй. Ты забыла, как мы в детстве мечтали: вот вырастем, и у нас будет много-много детей, которым уж кто-кто, а мы станем настоящими, самыми лучшими на всём белом свете родителями? При чём здесь какая-то рентабельность? И поэтому я не пойду воровать. Я – педагог, учитель, неужели тебе это непонятно?

– Воровать – это не значит красть, кому, как не тебе, знать многозначность этого слова. Сейчас много изящных, прямо-таки художественных видов воровства.

– И все они – нечестные!

– Ладно уж, блаженный. Тогда заработай честно. Иди завтра утром к дачникам, к новым русским, может, обломится найти работёнку по строительству. Пока сезон не кончился. Хоть на пелёнки заработаешь. Алексей Алексеевич далеко, советской власти больше нету, так что вашему дитю никто не подарит приданое. Даже на одеяльце в кармане у вас не звенит. Инструмент какой никакой я на чердаке нашла, когда крыша потекла. Если бы тётя Агаша нашла, – пошёл бы на бормотуху. Там и доски есть.

– Какие доски? – оживилась на печи старуха.

– Тебе на гроб.

– Ну, Рита…

– Что – Рита? Я дело говорю. У вас ни кроватки, ни коляски. Покупать до рождения нельзя, примета плохая. Но подумать заранее ведь можно. Кроватка детская сейчас стоит, самое меньшее, полмиллиона – полторы твоих месячных зарплаты.

– Ой, деньжищи-то какие! – запричитала старуха. – Не слыхали мы раньше о кроватках, да ещё о таких дорогущих. Зыбку мужик сгондыбает – и милое дело. Вон крюк для неё, – из запечья показалась косматая голова, а затем рука, корявым перстом указующая на потолок. – Он крепкий, вы не думайте. После войны старшая моя сестра Дуня, царство ей небесное, забрюхатела от МТС – да в петлю. Здоровущая была, а крюк выдержал.

– Тётя! – взвизгнула Лена и хлёстко шлёпнула ладонью по столешнице.

– Я ничего, ничего… – забормотала старуха, исчезая во мраке запечья.

Рита выразительно посмотрела на Валентина Ивановича, кивнула на печь, а затем укоризненно покачала головой. Мол, видишь, какая жизнь стюрвищенская, а ты, интеллигент детдомовский, несчастный… Но после бурной выходки Лены сбавила в напоре.

– Тебе Анна Иоановна наверняка дала наряд до конца месяца. Там поправить, там прибить. Не вздумай! Она давно на тебя имела виды: вот Валентин Иванович приедет и сделает. С весны меня донимала: когда Валентин Иванович приедет, не передумал? Ты в школе ещё не появился, а завуч, есть у нас такая гадюка – Лилия Семёновна, тебя уже возненавидела. Она считалась преемницей Анны Ивановны, а тут конкурент. Берегись!

– Но школа, Рита, в таком состоянии, словно её приготовили к сносу. Физический и биологический кабинеты попросту разграблены…

– Приватизированы, – поправила Рита.

– Мебель переломана, во многих окнах картон, фанера, жесть, стены обшарпаны, исписаны…

– Ну и что? – прервала его доклад Рита. – Школа в таком, сталинградском, состоянии несколько лет. Не нужны нынешним хозяевам жизни школы: тёмного, необразованного человека легче околпачивать, грабить, эксплуатировать. А ты разволновался. Вот что, братишка, скажу я тебе: многое из того, что вложил в нас Алексей Алексеевич, оставь в покое, спрячь в душе как неприкосновенный запас. Авось пригодится. Сегодня жизнь не для честных и порядочных, над ними смеются. Поэтому Анне Иоановне заяви твёрдо: приду в школу первого сентября. На новом месте надо обустроиться, вот-вот появится ребёнок. Она тебя подъёмным пособием обеспечила? Нет? Тогда пусть на тебя не рассчитывает… А тебе, Леночка, мой совет: как бы ни было трудно, – не продавай швейную машинку. Какой же умница наш Алексей Алексеевич: каждой девчонке, отправляя её в эту проклятую жизнь, он дарит столько лет швейную электрическую машинку. Я только дважды получала в школе деньги: перед новым годом да в феврале. Жрать было нечего, искала в городе надомную работу, репетиторство. Нашла «рога и копыта» по пошиву, октябрь перекантовалась, а потом – нет заказов, хоть удавись. Дошло до того, что четыре дня не ела, а тётки дома не было, где-то попрошайничала. За четыре дня выпила в школе два стакана чая без заварки, на жжёном сахаре, да четыре сушки. Такие у нас школьные завтраки, мы их называем комплексными гайдаровскими обедами. Поехала в город и спустила машинку даже не за пол, а треть цены… Только выпустила машинку из рук, как встречается мадам из «рогов и копыт»: что же вы, Риточка, не заходите, у нас такой большой заказ! Да я же пять минут тому назад машинку продала, заходила к вам утром, поцеловала замок! Риточка, да мы дадим вам свою, напрокат! Вот оно, счастье-то детдомовское!.. Я раньше думала, что только мы прокляты своими родителями, оказывается, весь наш народ кем-то проклят. Вообще-то мы какой-то лженарод, у нас лжежизнь, и кантуемся мы в какой-то лжестране…

– Рита, прекрати, уймись! Посмотришь на тебя: красавица, настоящая красавица. Блондинка, не искусственная, а настоящая, глазищи голубые – хороша! А во рту у тебя – черным-черно, – Валентин Иванович попытался пошутить и пожалел об этом: Риту в детдоме кто-то прозвал Болонкой, а чернота в пасти собаки считается признаком её злобности.

– На то и фамилия у меня – Чернова. В душе черно, братишка. Тут, – она простила ему намёк и постучала кулачком поверх высокого, выразительного бюста. – Может, выпьем, а? У меня от Гарика есть бутылка в заначке. Если бы не Гарик, не знаю, как и выжила бы, – и после этих слов она бесшабашно и вызывающе засмеялась.

– Огурчика бы малосольненького. Все бы отдала за огурчик, – мечтательно произнесла Лена и закрыла глаза от предвкушаемого блаженства.

– Сестрёнка, будет тебе огурчик!

Рита подхватилась и ушла к соседям, а тётка Аграфена, услышав про бутылку, завозилась на печке, потом стала с неё спускаться.

III

Август для Валентина Ивановича выдался хлопотным и напряжённым. На рассвете он уходил в лес, носил оттуда дрова. Ему, как сельскому учителю, должны были за счёт школы выделить несколько кубометров и привезти даже домой, но теперь до этого никому не было никакого дела. Точнее, у школы на эти цели денег не было, и они не предвиделись, поскольку власти были озабочены непрекращающимися выборами. Выделение и поступление денег вряд ли кем-то согласовывалось с графиком приближения зимы, поэтому надо было самому позаботиться о топливе. В России, как известно, для чиновников зима испокон веков является самым необычным природным явлением.

Однажды, когда он валил сухую сосну, его поймал лесник, хотел было отвести в контору лесничества и составить по поводу самовольной рубки акт. Но потом, узнав, что он новый учитель, сам наметил ему деревья, которые теперь он валил, а самое удивительное – не только не потребовал магарыч, а даже отказался от него, когда Валентин Иванович сделал соответствующее предложение. Побереги бутылку для тракториста, посоветовал хозяин леса, заготовь побольше, на целый прицеп, и вывези, не таскай на себе. Он так и сделал, но попозже, когда заработал немного денег на дачах.

На садовых участках народ, как на беду, оказался не безруким. Одно товарищество организовали строители, а другое – работники какого-то завода. И всё-таки ему удалось поставить два забора из сетки-рабицы и одни ворота, которые он украсил резьбой, и всем они нравились, однако заказов не принесли: завод лежал, большинство дачников находилось в неоплачиваемых отпусках. В посёлках «новых русских» работали свои бригады. Они таких, как он, гнали взашей, грозили ноги поперебивать, а руки повыдёргивать, чтоб не показывались здесь больше, потому что неорганизованные шабашники, особенно из Молдавии и Украины, готовы были работать за любую цену.

В одном коттедже повезло. Вначале хозяин, толстый кабан в шортах, с чёрной щетиной на голове и на скулах, с пухлыми, красными и презрительными губами, сказал, что никакой работы нет, и посоветовал отваливать отсюда. Испытав очередное унижение, Валентин Иванович опустил голову и побрёл прочь, но его вдруг окликнула хозяйка: предложила соорудить полки для солений и консервов в погребе.

– Ладно, пусть орудует, – разрешил хозяин и назвал цену: двести тысяч, поскольку там, по его мнению, было на полдня работы.

Подвал «нового русского» напоминал собой по крайней мере лабораторию образцового быта. Стены, пол и потолки были отделаны импортным кафелем, трубы – никелированные или из нержавейки, на века, прачечная – крик последних достижений в этой области, системы отопления и кондиционирования, холодильные камеры… Все это, как он догадался, только на половине хозяйки, очень сдержанной и в то же время какой-то пришибленной, наверное, деспотической властью хозяина.

Большую часть подвала отделяла стена с несколькими бронированными дверьми – там были владения «кабана», разумеется, с сауной, бассейном, гаражом и ещё неизвестно с чем. Хозяйке, видимо, великолепия её половины показалось мало, и она отвоевала, судя по всему, в самом углу подвала помещение под погреб деревенского типа.

Валентину Ивановичу надлежало соорудить на стенах в четыре ряда стеллажи из белой пластиковой доски, которая бы держалась на литых алюминиевых кронштейнах.

– Здесь работы не на полдня, – заявил он сразу хозяйке, прикинув объём только сверления бетонных стен. – Кронштейны надо ставить через метр, не больше, иначе пластик будет прогибаться. Каждый кронштейн крепится на двух винтах, следовательно, необходимо просверлить сто двадцать отверстий. Каждое сверление – минимум на глубину пять сантиметров, итого общая длина отверстия получается шесть метров! В железобетоне, учтите. Тут буровому станку с алмазными шарошками работы на неделю, хозяйка. Что же это получается: тридцать три тысячи за каждый метр сверления дрелью в железобетоне?!

– Пусть о свёрлах голова у тебя не болит, – она сразу перешла с ним на «ты», даже не спросив, как его зовут. – Он пообещал двести тысяч? А я плачу ещё по тысяче рублей за каждый сантиметр. Сколько получается?

– Шестьсот тысяч.

– Теперь иди за мной, возьмёшь инструмент, – сказала она, не сомневаясь в том, что он согласен.

Конечно же, он был согласен: дней за десять можно было заработать две месячные учительские зарплаты. До вечера он управился только с одним стеллажом, а их всего было двенадцать. Наглотался бетонной пыли, руки гудели от дрели.

– Закончил? – встретил вопросом хозяин.

– Только начал.

– Что же так, гегемон? Или ты прослойка, у которой руки из жопы растут?

– Там шесть погонных метров сверления в железобетоне.

– Да? Сосчитал или накинул?

– Сосчитал. Пистолет бы…

– Возьми мой, какие проблемы?

– Не такой, – усмехнулся Валентин Иванович. – Для дюбелей.

– Для дембелей сколько угодно, а для дюбелей – нет.

– Если бы и нашёлся, применять его нельзя – кафель, от выстрелов будет разлетаться. Да и кронштейны литые могут полететь.

– Ну-ну, – выставив вперёд тяжёлый подбородок, «кабан» немигающе смотрел на него налитыми глазами. – Не погреб, а аэродром, поскольку всё в нём может летать. Действуй дальше. Пока.

По пути домой Валентин Иванович размышлял над тем, что могло означать это «пока». «Кабан» попрощался с ним или же пока разрешал мантулить в образцовом подвале? «И это новые хозяева страны?» – задавал он себе и такой вопрос.

И всё же жизнь в Стюрвищах у них мало-помалу налаживалась. Приехала от своего Гарика Рита и привезла Лене надомную работу – внушительную сумку с заготовками для шитья «семейных» мужских трусов. Они вытащили швейную машинку и, отпуская шуточки по поводу изделия, осваивали технологию. Впервые за две недели лицо у Лены разгладилось, а глазам её возвратился обычный для них блеск.

Распоряжалась близлежащим окружающим пространством, как всегда, Рита:

– Мы будем строчить, а ты, братишка, найди длинный гвоздь и вдевай резинки. Всё-таки шестьсот рубликов штучка.

– Одна резинка?

– Нет, всё изделие.

– Не густо.

– «Новые русские» на работу денег не швыряют.

– Это я сегодня понял. Руки так набил, что резинка для меня, извините, слишком изящный предмет.

– Смотри, как бы тебя не надули. Как меня один кинул, – так это сейчас называется. Напросилась я к одному хмырю учить английскому языку его хмырёнка. «Рита Белова», – в шутку представилась, потому что как назовусь Черновой, то сразу же получаю вопрос или замечание: как, вы такая яркая блондинка, нет, фамилия у вас неправильная… Обрыдло объяснять, одним словом. Беловой назвалась только поэтому, без всякой задней мысли. «А-а, слышали», – просиял он своей бронзовой сковородкой.

Недели две помучилась с хмырёнком, а его папаша вдруг в претензии ко мне: «Ты не та Рита Белова, которая на Би-Би-Си учит английскому языку радиослушателей. Я думал, что та, а ты совсем другая. Поэтому в твоих услугах мы больше нуждаемся». Ничего себе претензия! «Так вы полагали, – спрашиваю, – что я по ночам работаю в Лондоне, а утром мчусь на помеле в наш Пересранск учить ваше чадо?» На полнейшем серьёзе отвечает: «Конечно!» – «В этом случае вам никто не поможет», – говорю я, толсто намекая на полнейшую клинику, и прошу рассчитаться со мной за десять уроков. «Сожалею, но не вижу оснований, поскольку ты обманула нас». – «Это вы обманулись, при чём же здесь я?» – спрашиваю. «Вот именно, при чём здесь ты! Ребёнок всем рассказывает, что учительница английского у него Рита Белова, а его поднимают на смех. Прибегает весь в слезах. Тут, извини, морального ущерба куда больше, чем полагается тебе за десять уроков. Ты должна нам заплатить, а она ещё за свой обман какие-то деньги требует, нахалка!»

Жаль, что в паспорте у меня написано «Чернова», а если бы было «Белова», я бы ему всю сковородку разметила в глубокую полосочку. Так и не заплатил ни рубля, подонок. С тех пор, братишка, завела железное правило: деньги вперёд. Предоплата называется.

– Ты этому, своему русскому языку детей учишь или всё же литературному? – поинтересовался у неё Валентин Иванович.

– Тоже мне, стилист выискался! Да пошёл ты, братишка, знаешь, куда? – беззлобно сказала она.