Текст книги "И смех, и грех, и обученье"

Александр Сергеевич Омельянюк
И смех, и грех, и обученье

© Омельянюк А.С., 2017

© ООО «Горизонт», 2017

* * *

Глава 1. Москва – Киев

Ранним апрельским утром, глядя в пробегающие мимо окна вагона дальнего поезда просторные поля и редкие перелески, Платон думал об удачном жребии, выпавшем ему. Первая и, как впоследствии оказалось, единственная в его жизни поездка в Киев, наконец, началась.

Машинально взглянув вслед проходившей мимо него молодой проводнице, с её ног Платон скользнул взглядом по ковровой дорожке и в конце коридора увидел красную на бледно белой стене надпись ПК (Пожарный кран).

Надо же?! – подумал он – Как мои инициалы! Платон Кочет!

И в унисон своим мыслям он расслышал и, будто бы подтверждающий это, стук вагонных колёс на стыках рельсов: Платон Кочет, Платон Кочет, Платон Кочет…, Платон хочет!

Улыбка озарила его лицо, что совпало с первыми лучами восходящего Солнца. Да! Хорошо начинается день!

А накануне вечером шёл мокрый снег. Москва, словно расстроившись, провожала его в нежданно-негаданно свалившуюся, словно снег на голову, командировку. Да какую! Поездка в Киев для повышения квалификации в течение недели, и то, только до обеда. А остальное время твоё!

Не имея в Киеве ни родственников, ни друзей, ни знакомых, Платон понимал, что второго такого случая в его жизни может и не быть никогда.

Поэтому он твёрдо решил посвятить всё своё свободное время изучению достопримечательностей этого древнего города.

Его приятные предвкушения прервала сухонькая старушонка, вышедшая из соседнего купе и разделившая с ним созерцание восходящего Солнца.

– «Ну, что, милок! Не спится?».

– «Да нет, бабушка, уже выспался!».

– «А я вот уж старая совсем стала, так долго спать не могу. Ранёхонько подымаюсь. Уж кости дряхлые совсем. Долго лежать не в силах, поясница устаёт. Да и говорят солей полно в суставах-то. Не гнутся они, что-то очень-то. Видать увядаю я!».

– «Ничего, бабуля, пройдётесь сейчас, разомнётесь, и полегчает!».

– «Ты, видать, добрый человек! Куда путь держишь то?».

– «В Киев, в командировку на недельку!».

– «А я вот к внучатам! Туда же, в Киев, к дочери!».

– «А много внучат у Вас?».

– «Да двое всего», – вздохнув, ответила старушка – а раньше-то поскольку рожали!».

– «Так сейчас жизнь другая стала. Тяжело некоторым с детьми».

– «Да жизнь всегда одинаковая. И тяжёлая и не очень. Не в этом дело. Себя больше любить стали. Вот и не рожают. У тебя, кстати, у самого сколько детей будет?».

– «У меня то?» – Платон на секунду задумался, мысленно считая своих детей:

– «Четверо! Три мальчика и девочка! А может и больше? Бог их знает!».

Старушка удивлённо и вопросительно уставилась на Платона:

– «Ну! Ты уж и не помнишь, сколько у тебя детей?!».

– «Так у меня они от разных. Разных мам.… Ну, в общем, могут быть ещё!».

Старушка надолго затихла, соображая что-то в уме. Наверно ей хотелось поговорить с Платоном. Но в душе она не могла смириться с услышанным. Боясь обидеть приглянувшегося ей попутчика, она молчала.

Первым нарушил паузу Платон:

– «Да! Всякое в жизни бывает» – задумчиво произнёс он.

Старушка восприняла это, как знак покаяния, оживилась, и продолжила доверительно:

– «Ты, милай, не расстраивайся! Важно, что ты всё понимаешь. А жизнь, конечно, другая стала. Мало кто теперь её понимает!».

Житейская мудрость подсказала старушке целесообразность продолжения разговора:

– «Вон, как всё подорожало, и нету ничего! Зато конфликты всякие. Стреляют! Мужики вон и заработать-то толком не могут. А кормильцы же. Вот тебе и рождаемость, и буйство, и перспяктива всякая!».

– «Да! Жизнь ухудшается прямо на глазах. А как, мать, раньше-то жилось! А? Всё шло, как по маслу! Всё было и вдосталь…!».

Старушка перебила его:

– «Вот и доходились, милок! Потому его теперича и нету, масла-то! не надо было всем-то по нему ходить-то!».

Платон чуть было не рассмеялся, подумав, что старушка есть старушка, и ничего старушечье ей не чуждо. Но сдержался. Он вдруг понял, что она, видимо, недовольна своим зятем, если он вообще ещё есть.

После короткой задумчивости старушка заключила:

– «Видать, мы раньше жили при коммунизме, и не знали этого! Не то, что нонче. Не надо было трогать советску власть-то!».

От этих слов Платон совсем было развеселился, но старушка вдруг прервала беседу, коротко попрощалась с ним и быстро засеменила в конец коридора, в сторону туалета.

Платон с выражением улыбки на губах остался у окна созерцать окрестности. Настроение его улучшилось, и под впечатлением разговора с незнакомой старушкой, увиденного за окном бесконечного пейзажа, и, в силу неиссякаемого жизненного оптимизма, в голове у него понеслось:

 
Впервые в Киев еду я!
Там не живут мои друзья.
И родных там тоже нет.
Кому же передать привет?..
 
 
И вот вхожу я на перрон.
Сажусь в пятнадцатый вагон.
Меня столица провожает,
И мокрым снегом завлекает.
 
 
А вот весна того не знает,
Поэтому вдогонку мне
Густые, мокрые кидает:
Летят снежинки в полутьме…
 
 
Дальний поезд быстро мчится,
И колёса стук, стук, стук,
А когда же он промчится,
У меня пройдёт испуг
Перед дальнею дорогой,
Перед новой местностью,
Потому, что за порогом
Встреча с неизвестностью.
 

Платона отвлекли пассажиры, заполнявшие всё пространство коридора, вставая в очередь в туалет.

Он вошёл в купе к своим попутчикам и стал готовиться к скорому выходу. Поезд приближался к Киеву.

За окном уже появились дальние пригороды. Оазисы природы стали попадаться всё реже и реже, а вскоре вообще сменились сплошным городским пейзажем столицы Украины.

Она встречала гостей солнечной, ласковой, но слегка морозной погодой, словно заманивая их в своё историческое, древнее лоно:

 
А утром Киев нас встречает
Сухим морозцем на заре.
Наверно старый град не знает,
Что не мешает это мне.
 
 
Весь Киев бодро просыпался.
Алел зарёй вдали Восток.
И я немного удивлялся.
И не был в том я одинок.
 

Поезд прибывал медленно, словно давая своим пассажирам возможность получше рассмотреть восточную часть города.

Уже позже Платон понял, что они проезжали как раз тот район, где размещались их гостиница и учебный центр.

Поезд, наконец, остановился, и радостные пассажиры высыпали шумною гурьбою на перрон. На вокзале всю группу встретили и посадили в специально выделенный автобус вместе со студентами, ехавшими в ту же гостиницу. В салоне было весело и оживлённо. Пассажиры обменивались впечатлениями от мелькавшего за окнами.

Многие, как и Платон, здесь были впервые. И под впечатлением от увиденного он записал в свой блокнот:

 
Автобус, медленно взбираясь на холмы,
Везёт по Киеву студентов группу.
в том автобусе сидим и мы,
И составляем экскурсантов… труппу…
 
 
Ну и картины! Ты меня пощади!
Ну и краса кругом! Боже ты мой!
Старая башня с часами на площади.
Да и брусчатка на мостовой…
 
 
Фонтаны, в основном, лепные.
Красивых зданий купола.
Цвета небесно-голубые.
Орнамент, барельефы, бра…
 
 
Гранитом здания одеты.
Холмы, покрытые травой.
Резные решётки на окна надеты.
Плакучие ивы, ракита порой…
 
 
Широкий Днепр здесь распростёр
Свои объятья в берегах.
Пылает Солнце, как костёр,
В золотоглавых куполах…
 
 
И новые районы скачут
На левом берегу Днепра.
Красивые дома маячат.
Их не скрывает даже мгла…
 
 
А в результате небольшой заминки:
Напротив улиц двух, угла,
Увидел памятник я Леси Украинки
Напротив златоглавого столпа.
 

Но разговоры в автобусе отвлекли Платона, и он встрял в них, живо обсуждая увиденное и делясь охотно впечатлениями.

Вскоре прибыли на место.

Гостиница оказалось вполне приличной, хотя и очень простенькой.

Разместили в номерах по двое. Питание рядом, в ближайшей столовой, трёхразовое, по талонам: завтрак, обед и ужин.

После распределения номеров и краткого инструктажа, всех накормили поздним завтраком и отправили сразу на том же автобусе на деловую экскурсию по предприятиям города.

Возвращаясь с занятий, Платон со всеми вместе прибыл в гостиницу, и вскоре сытно пообедал, получив удовольствие от вкусной еды.

Затем он, наконец-то, отправился в своё первое путешествие по древнему городу – матери городов русских.

По своей психологической сути Платон был нонконформист.

Хотя интересы коллектива были ему не чужды, и он всегда героически и честно выполнял свои производственные и общественные обязанности.

Но в областях, где он не был кому бы то ни было в чём-то обязанным, он ощущал себя свободным, гордым, одиноким волком, любящим «охоту» в одиночку.

Он всегда был независим и патологически трудолюбив, делая только то, что хотел делать, поступал так, как считал нужным, и, не обращая никакого внимания на тех, кто привык жить в стае.

Платон узнал, что ежедневные занятия будут проходить только в первой половине дня и включать в себя лекции, семинары, посещения предприятий и организаций.

А после обеда полная свобода.

Он купил карту города, наметил себе сквозные пешие маршруты с таким расчётом, чтобы не было неинформативных дистанций, и чтобы дважды, по возможности, не ходить по одним и тем же маршрутам, не посещать одни и те же места.

Путешествовать он решил один.

Во-первых, у него в этой группе, как впрочем, и у всех коллег, собранных со всего Союза, не было близких знакомых.

Во-вторых, Платон вдобавок к своему высокому росту, был обладателем и длинных ног. Более того, как человек длительное время игравший в футбол, он имел сильно тренированные голеностопные суставы и сухожилия, что позволяло ему на высокой скорости не только обгонять прохожих, но и легко маневрировать в толпе, не снижая скорости.

Даже тогда, когда Платон ранее изредка и подворачивал лодыжку, это обходилось ему несущественной, слабой и тупой, кратковременной болью.

Со стороны казалось, что все прохожие, идущие в попутном направлении, стоят, а Платон лихо пробирается сквозь толпу, проходя, как нож сквозь масло, так, что вряд ли кто-либо смог бы выдержать его темп ходьбы и был бы безусловно для него обузой.

И, в-третьих, он не хотел ни с кем делиться своим свободным временем, так как понимал уникальность шанса, предоставленного ему жизнью, и не хотел свои интересы делить с кем либо, и, тем более, подчинять интересам другого.

Во всяком случае, в данной поездке.

Ощущение полной свободы и независимости окрыляло его и вселяло дополнительную уверенность в своих силах, давало возможность свободно путешествовать и сочинять.

 
Киев большой, кругом скверы и площади…
И бронзовый памятник Ильичу.
Киев красивый, ты меня пощади!
А то от восторга я в небо взлечу…
 
 
Вот парапет мостов длиннющих,
Где Родина-мать свой меч подняла,
Кого угодно с ума свести могущих,
Соединяют крепко берега Днепра…
 

 
Холмы покрыты зеленью травы,
И белизна красивых новостроек,
Не бередят во мне уже, увы,
Воспоминанья о чреде попоек…
 
 
Газоны, парки и аллеи
От света Солнца заалели.
А розово-цветущий абрикос
Необыкновенный аромат привнёс…
 
 
Растёт кругом здесь древо Туя.
Его проходишь, не минуя.
То здесь растёт оно, то там.
Как будто скачет по горам…
 
 
Новостройки здесь кишат.
Витрины ломятся от яств.
Меня покоя не лишат
Наличия больших богатств…
 
 
Да, Киев Ваш, прекрасный город!
Он покорил меня своей красой.
Наверно вам он очень дорог?
Архитектурой и булыжной мостовой…
 
 
Сей град достоин восхищенья.
Врагам давал не раз отмщенья.
Своею гордой стариной
Он заслужил давно покой…
 
 
И золотом горят на Солнце
Кругом кресты и купола.
Как будто ты глядишь в оконце.
И сказочная Мать-Земля
 

 
Тебя здесь окружает нежно,
Рисует мир очам твоим.
В душе твоей так безмятежно,
Что всё становится своим…
 
 
Ты смотришь и глазам не веришь.
Откуда эта красота?
Ты, киевлянин, не поверишь,
Но это Родина твоя!..
 
 
России корни здесь исходят.
И это видно. Всё кругом
Так для Руси моей подходит.
Хоть поверни ты всё вверх дном.
 

Платон вдруг явственно ощутил здесь нехватку его любимой подруги Ксении.

Как бы сейчас мы с нею здесь погуляли, полюбовались бы красотами, многое бы узнали о древней Руси! – подумал он.

Но ничего, я ей подарю свои стихи о Киеве! – решил начинающий, но уже не молодой, поэт.

Постараюсь написать о Киеве подробнее и красочнее! – продолжил он дальше:

 
И золотые купола
Горят, как свечи на балу.
Тебе, душа, стихи даря,
Вновь прикасаюсь я к перу…
 
 
С большой Владимирской горы
Днепром могучим любовался.
И снова в путь я отправлялся,
И с ним прощался до поры…
 
 
Стадион «Динамо», Мариинский дворец.
Памятник Глинки и Ватутину здесь.
Печерская Лавра есть, наконец.
Сбивают с приезжего всякую спесь…
 

 
И золотом горят на Солнце
Печерской Лавры купола.
Рукой достать почти до Солнца
От монумента «Мать-Земля».
 

В Киево-Печерской Лавре Платон воспользовался неожиданной возможностью присоединиться к группе подземных экскурсантов, облазив с ними легендарное подземелье, о чём он не преминул написать соответствующие строчки:

 
Вот, наконец, вступил я в Лавру.
Её облазил: вверх и вниз.
И стал, как будто, бакалавром.
Себе вручил я славный приз…
 

 
Как будто я вижу здесь древнюю Русь.
В пещеры вхожу, ничего не боюсь.
Иду я вперёд, и всё время дивлюсь.
На свет выхожу, и никак не проснусь…
 
 
К мощам святым я прикоснулся.
Душой и телом встрепенулся.
Увидел Лавры сей наряд.
Чему был очень ведь я рад!..
 

 
И возвышается над всем
Скульптура из титана.
Она огромная совсем.
Но и не портит плана…
 
 
Стоит на горе наша «Родина-Мать».
Стоит на горе та скульптура,
Которую нам ни поднять, ни объять.
Такая большая фактура…
 
 
Где Родина-Мать свой меч обнажила.
Где Родина-Мать свой щит подняла.
Страна наша мужество здесь проявила.
И Киев родной свой обратно взяла…
 

Платона особенно поразила величественная панорама музея истории Великой Отечественной войны, и он, с гордостью за свою страну, продолжил сочинять поэму о Киеве:

 
Колонны на мосту
В орнаменте свечей.
И, словно на посту,
Они для москвичей…
 
 
Тот мост на Родину ведёт.
Меня ведь он в Москву зовёт.
Там указатель стоит прямо.
Я по нему иду упрямо,
Не думая, куда… направить.
И тем от лишних дум избавить.
 

Насыщенный переполнявшими его чувствами, радостный и удовлетворённый, хотя и немного уставший, Платон возвратился в гостиницу, предварительно зайдя в столовую и поужинав. Сегодня он, как никогда, так увлёкся прогулкой, что даже ни разу не вспомнил о еде.

И только вечером он отвёл душу, вернее ублажил свою проголодавшуюся плоть. После ужина он немного пообщался с коллегами, коротко поделясь впечатлениями, и отправился спать.

Впереди его ждал новый день. Теперь каждый вечер он мысленно заново проходил дневной маршрут, отмечая наиболее запомнившиеся и произведшие впечатления места и моменты, записывая это в своём блокноте, иногда сразу, иногда потом, позже. И все свои впечатления он переводил в стихотворную форму.

Последовательность четверостиший постепенно выстроилась в целую поэму о его путешествии по Киеву.

Глава 2. Микст втроём

После окончания занятий во второй день своего пребывания в Киеве Платон зашёл пообедать уже в компании своих коллег и, естественно, проживающих в гостинице молодых женщин.

Стоя в очереди, он непринуждённо беседовал с одним из своих партнёров. Но до слуха Платона дошёл забавный диалог между стоявшими перед ним девушками. Та, что стояла первой, не оборачиваясь, обратилась к суетящейся за её спиной подружке:

– «Оксан! Посмотри! У меня сзади, на спине, что-то болит! Може печёнка?».

Подружка, смеясь, в тон ей ответила:

– «Маш! Нет! Это не твоя печёнка. Это мой люля-кебаб!».

Все, кто был поблизости, прыснули от смеха.

А упомянутая Маша инстинктивно схватила себя рукой сзади за кофту, пытаясь повернуть её на своей высокой груди, из-за чего кофта почти вся скрутилась в непонятный жгут, частично обнажив её персикового цвета бархатную кожу на тонкой талии.

Подруга же Оксана успокоила её:

– «Да не боись ты, подруга! Чуть-чуть тебя запачкала. Сейчас протру твою печёнку, и ничего не будет заметно!».

Обе мило засмеялись. Но Платон больше обратил внимание на красавицу Машу, заодно приглядевшись и к её симпатичной подруге Оксане.

А ничего девочки! Надо будет попробовать ими заняться вечерком, познакомиться поближе – подумал он, проходя дальше к раздаче первых блюд. Однако решил всё-таки вставить свой комментарий к происшедшему:

– «Хохотушки! Смотрите только супом подолы не облейте! Он ведь со сметаной. А то кто-нибудь, что-нибудь подумает нехорошее!».

– «Почему же нехорошее?» – вдруг неожиданно смело подхватила тему для интимного разговора развеселившаяся Маша.

– «Очень даже хорошее!» – вторила ей Оксана, поглядывая на пальцы правой руки сразу понравившегося им мужчины.

От такого комментария у Платона, возбудив тело, разыгралось воображение.

Но он решил, что сейчас пока не место, ничего не ответив подругам – подходила его очередь, и надо было выбирать первое блюдо.

От такого диалога и предвкушения более тесного общения с девушками Платон, дождавшись своей очереди, игриво спросил симпатичную совсем молоденькую раздатчицу, не сводившую с него своих красивых серых глаз:

– А у Вас рассольник есть? Вчера очень вкусный был!».

Раздатчица, слышавшая предшествующий диалог между ним и девицами, и приревновавшая Платона к ним, немного растерявшись, без задних мыслей, радуясь, что Платон с ней заговорил, наивно ответила:

– «Да! Есть! Как раз вчерашний, но мало!».

– «Жалко, что его мало! Всем не достанется!».

– «Да хватит! Мы его разбавим!» – чистосердечно призналась девушка, машинально помешивая большой поварёшкой в огромной кастрюле с супом на дне.

Теперь уже грохнули от смеха не только девчонки, но и стоявшие позади Платона мужчины. А раздатчица, густо покраснев, со слезами на глазах быстро скрылась в подсобке.

Платон, сдерживая смех, передал её сослуживице, пожилой поварихе:

– «Да что она смутилась-то? Мы здесь все свои, всё понимаем!».

– «Да ничего!» – махнула та рукой.

За обедом Платон не смог сесть к понравившимся ему девушкам.

Свободных мест было мало и те сами были вынуждены к кому-то подсесть.

Но Платон не отчаивался, так как прекрасно понимал, что это даже к лучшему. Необходимо было выждать паузу перед знакомством, чтобы не выглядеть навязчивым и сильно влюблённым.

Девушки таких ухажёров почему-то не любят.

Да и в случае продолжения разговора могли возникнуть варианты, мешающие ему в осуществлении такого важного для него теперь плана.

Однако настроение было приподнятое, и он надеялся, что вечером, после ужина, у него может быть возникнуть интересное продолжение.

Так весело начинался его второй день путешествия по Киеву.

С этим настроением Платон зашагал по новому маршруту, созерцая всё вокруг, радуясь увиденному, записывая всё новые и новые строчки.

Но особенно на него в этот момент произвело впечатление начало цветения каштанов – этого вечного символа Киева:

 
Стоят каштаны вдоль аллеи.
Кто их сажал – рук не жалели.
И время нужно, чтоб траву посеять,
И тополя. Уж не отклеить…
 
 
Как полетит их нежный пух,
То ты не будь, дружок, лопух.
Глаза ты закрывай скорей.
Не бойся пуха тополей…
 
 
Тут они стоят грядой
Вдоль дорог красивых.
А за ними чередой
Потянулись ивы.
 
 
А каштанов стройный ряд
Вдоль шоссе томится.
Словно вышли на парад.
Им бы распуститься.
 

Но неожиданно изменилась погода. Похолодало. Стало пасмурно и ветрено. Вскоре пошёл и мокрый снег, заметно укрывший собой всё вокруг.

Он был на ветках деревьев и кустов с их нежной листвой, и на траве, и на цветах. И только асфальту кое-где, на ветреных местах, удавалось остаться голым.

Наверно мы с собой привезли московскую погоду? – решил романтик.

И этот факт он тоже отразил в своих стихотворных записях:

 
Опять вдруг что-то холодает.
Наверно близится отъезд.
Природа то не понимает,
Что я не спрячусь ведь в подъезд…
 

 
Снег выпал, выпал белый снег.
Почти, как в сказке лёг.
Наверно был здесь снегопад.
И кто ему не рад?
 

Да, для Киева это было редкое событие.

Платон теперь словно на время возвратился домой, в московскую погоду.

Но уже к вечеру от былой белизны не осталось и следа.

Солнце нещадно нагревало серый асфальт и топило талые снега.

А начинающий поэт продолжал:

 
Университета тёмно-красный бок
Мелькнул, когда свернул за поворот.
Я вверх по улице подняться всё же смог.
И снова повернул за поворот…
 

 
С Владимирской свернул налево я,
И увидал большой собор Софийский.
Своею красотой он покорил меня,
Как клад какой-то древне-финикийский…
 
 
И голова от этого закружится порой.
Особенно, когда стоишь ты под горой,
И вверх ты смотришь, прелесть замечая,
От восхищения всё головой качая…
 
 
Лепной орнамент стен домов,
И парапет мостов длиннющих,
Как будто словно сто оков
Меня арестовать могущих…
 
 
С Владимирской горки поднялся наверх.
Увидел собор златоглавый.
Софийский стоит, как будто поверх
Его лишь закат лучезарный…
 
 
Архитектура здесь пленяет красотой,
Разнообразием всех форм и стилей.
Романский и готический, барокко и модерн –
Огромное количество фамилий…
 
 
И в золоте зелёных куполов соцветие,
И бело-бирюзовый цвет твоих оков.
Собор ты златоглавый и колонн созвездие.
Ты русский до низов, до самых до основ…
 

 
Софийский собор – первозданная Русь.
Я здесь трепещу и немного боюсь
Рукой прикоснуться ко фрескам твоим.
Тебя полюбил я и сделал своим…
 

 
Взгляд на Варшаву, рука к Москве.
Пришпорен конь, а он в седле.
Хмельницкого Богдана торс
Перед Софийским размещён.
Тем памятником я пленён.
А на Шевченко стоит Щорс…
 
 
Здесь чтят не только Русь седую,
Но также новые дела.
Люблю я Родину такую,
Что наша Мать-земля дала…
 

 
Следы такого я вижу всюду,
И никогда их не забуду.
Владимирская церковь,
И дождь на мостовой.
Стоит она, как крепость.
Как будто постовой.
 

Однако неумолимо приближающийся вечер заставил поэта срочно прервать своё путешествие и любование достопримечательностями Киева.

 
По набережной я бегу к трамваю…
Пишу стихи под стук колёс.
Наверно я потом узнаю,
Куда же он меня привёз.
 

Платон чуть не опоздал к ужину. Ел последним, высматривая знакомую юную раздатчицу. Но её на работе уже не было. Было слишком поздно.

Вернувшись в гостиницу, он решил, наконец, заняться утренними хохотушками.

Платон Кочет имел тот прекрасный возраст, про который можно сказать, что из юношества он вышел, а до зрелости ещё не дошёл.

Это был серо-голубоглазый, светлолицый брюнет – мужчина в самом соку и в полном расцвете сил.

Высокого, теперь бы сказали выше среднего, роста, нормального и даже, если судить по науке – показателю Пинье, – крепкого телосложения.

На щеках его ещё сохранились нечёткие следы некогда бывшего детского румянца. Чёрные, кудрявые волосы обрамляли идеально, по европейским меркам, сложенную голову.

Иногда, как небо глаза, ярко-красные, слегка припухлые губы придавали его облику неподражаемое состояние привлекательности.

Он имел несколько длинноватые конечности, в чём нельзя было упрекнуть его стандартное мужское достоинство. Однако это компенсировалось неуёмным желанием ублажать слабый пол и заметной способностью к оному.

Платон был умён и даже остроумен. А его аналитический и философский склад ума позволял с честью выходить из трудных и даже самых щекотливых положений, в которые он то и дело попадал в силу своего необузданного темперамента, изощрённой выдумки и неиссякаемой энергии.

Он мог заболтать и зафилософствовать практически любого человека.

И даже самую болтливую женщину мог довести своими софистическими рассуждениями до экстаза, умопомрачения или истерики.

Одним словом, в возрасте сорока лет, – по прошествии семи лет от известного возраста Иисуса Христа, когда уже и седина в голову, и бес в ребро, – Платон Кочет всё больше соответствовал своему имени, и всё ещё, хотя уже и в немного меньшей степени, своей фамилии.

Бездеятельность убивает человека, будь он стар или млад! – подумал Платон.

Поэтому он решил, что вечер надо провести активно, весело, с пользой для души и тела. Не следует упускать шанса. Пусть будет, что будет.

Он не хотел изменять Ксении, но его нутро противилось этому и толкало на подвиги.

В конце концов, – дал себе отступную, не верящий в Бога, Платон, – пусть всё решит Господь! Повезёт, так повезёт!? А нет, так нет! Сохраню верность подруге, хотя это и не обязательно. Ведь не жена же она ещё!? На всё воля Божья!

С таким решительным настроем Платон вошёл в холл на своём этаже гостиницы. Там уже вокруг телевизора, на некотором удалении от него, общалась компания знакомых молодых людей.

Среди них Платон сразу заметил своих девушек. Они слегка кокетничали с молодыми мужчинами, но дальше пустой, ни к чему не обязывающей, болтовни дело не шло.

Увидев Платона, они оживились, что-то сказали друг дружке на ушко и засмеялись. Платон улыбнулся им в ответ и спросил:

– «Ну, что, хохотушки, Машину кофточку почистили?».

– «Да! Отчистили!» – радостно ответила Оксана.

При этом она ухватилась за новую Машину блузку, слегка приподнимая её край и немного обнажая тело подруги. Та, нисколько не смущаясь, со смехом подтвердила:

– «Да! Еле отодрали! Могли бы и помочь, между прочим!».

Платон чутко уловил игривый и задиристый тон девушек, ответив им:

– «А я, как правило, сам деру! Никого не подпускаю! Люблю я очень это занятие! Но втроём конечно веселей! Так, что я весь к вашим услугам!».

С этими словами Платон подошёл к девушкам почти вплотную.

Нагло и влюблённо глядя в их сияющие нежной радостью глаза, он обнял их за талии, дефилируя мимо ошалевше наблюдавших за этой картиной, разинувших рты, мужчин, прямо по коридору к своему номеру.

Но они, не дойдя до номера Платона, вдруг остановились и представились ему:

– «Оксана! Аспирантка мединститута!».

– «Мария! Почти тоже…, но по другой части!».

Платон также представился, что вызвало у подруг оживление:

– «Какое у Вас философское имя!» – восторгалась Оксана.

– «А мы думали: Дон Педро!» – вторила ей смелая Маша.

– «А почему Дон?» – Платон не успел закончить вопрос, как она перебила его и быстро ответила:

– «Жуан! А Педро… потом скажу!».

Такое продолжение разговора не ошеломило Платона и он, с присущей ему въедливостью, заметил:

– «Для Дона у меня не тот цвет кожи. Загара нет!».

– «А мы ещё не видели!» – не унималась настырная Маша.

– «Ой! Я предлагаю пойти в душ! Там, внизу, открыто сейчас, и народу никого нет. Я видела!» – наивно, как показалось Платону, добавила Оксана.

– «Отлично! пошли! Только зайду за принадлежностями!» – подхватил Платон.

– «А мы не боимся! Мы проверенные!» – вновь схохмила Маша.

– «Да он про полотенце!» – уточнила справедливая Оксана.

Со смехом все трое разошлись по номерам за своими вещами.

Платон взял их и, подходя к двери, подумал, что девушки весьма смелы и остроумны. В общем, что надо!

Оксана была не коротко стриженой белокожей блондинкой с вьющимися волосами и крупноватыми голубыми глазами. Её средний для женщины рост, в меру упитанное, но стройное тело, со слегка полноватыми, красивыми, нормальной длины ногами, были весьма привлекательны для любых мужчин.

Мария, в противоположность ей, была тёмно-кареглазой, высокой, весьма стройной брюнеткой с тёмно-каштановыми, до плеч, волнистыми волосами, со слегка высоким интеллектуальным лбом. Глаза её были обычного размера, но отличались необыкновенным блеском перезревших маслин.

Стройность её производила на мужчин дополнительное возбуждающее впечатление осиной талией, упругой, чуть крупноватой, призывно торчащей и манящей грудью, и длинными, стройными, красивыми ногами.

Всё это гармонично сочеталось со слегка загорелой, бархатной, смугловатой или даже персикового цвета, кожей.

Они играли на контрасте и великолепно дополняли друг друга не только внешне, но и в общении с мужчинами.

Эти зрелые девушки выступали, как одно целое, устремлённое на изящное исполнение всех своих плотских и эмоциональных желаний, и полное удовлетворение своих необъятных, экзотических потребностей.

Вместе они производили довольно аппетитное впечатление.

И Платон завёлся. Нутро его напряглось в предвкушении ожидаемых ласк и удовольствий.

Но, до поры, до времени, он решил не форсировать события. Ему было очень интересно и любопытно увидеть, что предпримут сами девушки.

Взяв все необходимые вещи, новоиспеченная компания спустилась на первый этаж гостиницы, и зашла в раздевалку душевой, которая предназначалась для поочерёдного, посменного использования или мужчинами, или женщинами.

Чтобы не выглядеть совсем бесстыжим, Платон на время вышел в коридор, предоставив подругам возможность спокойно облачиться, как он предполагал, в купальники.

Неожиданно в коридоре появились те самые «удивлённые» молодые мужчины с их этажа. Они явно имели желание завернуть в душ, так как несли с собой пакеты, очевидно, с купальными принадлежностями.

Платон их остановил:

– «Опоздали мы! Сейчас женский час! А наш будет видимо… часа через два!».

– «Как долго ждать!» – возмутился один из них.

– «Ничего не поделаешь!» – подхватил другой.

– «Не идти же к ним!?» – резюмировал третий.

– «Конечно! Придётся пока заняться другими делами!» – поддержал их Платон, думая про себя: телки вы, телки!

Он сделал вид, что собирается вместе с парнями подняться наверх, затем совершил манёвр, резко свернув назад в сторону холла гостиницы, дезинформируя конкурентов:

– «А я пойду на улицу, прогуляюсь!».

Как только парни скрылись за лестничным пролётом, Платон быстро и бесшумно возвратился на свой пост и тихо прошмыгнул в предбанник душевой, запирая за собой дверь на шпингалет.

Ну, вот и всё! – подумал он – Как говорится, процесс пошёл!

Платон живо разоблачился до плавок, взял мыло, мочалку и полотенце в пакете, и уверенно вошёл в душевую.

Та состояла из нескольких стандартных секций, как в бассейне «Москва», – увидел Платон.

Воспоминание о многочисленных его посещениях и частых и, как правило, удачных знакомствах в водоёме с девушками, моментально согрело его душу и возбудило тело.

А в двух секциях уже хлестала вода, и плескались подруги.

Трудно было не заметить, что они нагие, так как те позволяли себе различные шалости, ведущие к демонстрации перед Платоном своих прелестей.

Оксана, блеснув своими белыми телесами, заскочила из своего отсека в Машин, и, – пользуясь тем, что подруга в это время закрыла глаза, подставив своё лицо под струи, – резко прибавила горячей воды, хихикая смывшись восвояси.

От неожиданно ударившего по ней горячего потока, Маша отшатнулась назад, невольно демонстрируя Платону свой упругий, красивый зад, прокричав при этом:

– «Оксан! Я же груди ошпарила! Теперь кожа слезет!».

– «Ничего! Залижем!» – отпарировала смелеющая Оксана.

Платон прекрасно понимал, что всё это делается и говорится не просто так, а специально для него.

Тут же самый ретивый член его тела напрягся, набирая силу.

Платон еле успел стянуть с себя плавки, зацепившись ими за свой восставший конец, и чуть не упав при этом.

Этот курьёз развеселил его и кратковременно отвлёк от возбуждения.

Заканчивая своё омовение, стоя лицом к стене, Платон вдруг с дрожью всего тела ощутил на своей спине две ласковые девичьи ручонки, поглаживающие её в районе лопаток.

Наверно, это высокая Маша, – подумал он, блаженно расслабляясь.

Женские руки полезли ещё выше к шее и голове, затем начав трепать волосы.