Текст книги "Гори огнем"

Глава третья

В темном полуподвальном баре вечер только начинался. Один офицер был еще трезв, другой уже неприлично трезв – так Фролов называл состояние, когда ты вроде как и выпил по-человечески, но все еще сохраняешь трезвый рассудок и мир тебе отвратителен. Еще один дремал за столом. В уголке сидели двое в гражданском. Они мельком взглянули на русских и вернулись к своим делам. Власовцев тут уже хорошо знали. В местном гестапо привыкли, что проблем от них можно не ждать – знают свое место.

Из мембраны патефона звучал голос Эрика Хелгара[5]5
  Эрик Хелгар (1910–1992) – немецкий певец и киноактер, звезда эстрады Третьего рейха.


[Закрыть].

Едва Гуляев, Фролов и Бурматов заняли угловой столик, к ним подскочила бойкая полуодетая девица и принялась щебетать на ломаном немецком с отчетливым южнославянским говором.

Иван виновато улыбнулся и развел руками – мол, не до тебя. Девица все поняла, нахмурилась и отошла. А напоследок обернулась к ним и спросила по-русски:

– Водки?

Все трое кивнули.

С графином и тремя лафитничками подбежала уже другая девица – полячка, знакомая Гуляеву еще с прошлых визитов. С дежурной улыбкой накрыла на стол, забрала деньги.

На закуску попросили соленых огурцов и жареных колбасок.

– Огурцы тут говно, – сказал Бурматов, разливая водку по лафитникам. – По нашим скучаю.

– Ты это, – ответил Гуляев. – С такими фразами осторожнее. «По нашим скучаю». Могут не так понять.

– По огурцам, конечно, – усмехнулся Бурматов. – По огурцам. Мама моя, царствие небесное, такие в бочке солила. Я даже, когда еще не пил, за обе щеки уламывал.

– А пить когда начал? – спросил Фролов.

– А как в армию пошел, так и начал. До того ни-ни. С тех пор огурцов маминых так и не видел. Да и маму тоже. В тридцать пятом умерла. На похороны в Рязань съездил. А сейчас когда еще в Рязани окажусь…

– Ну, кончится война… – сказал Гуляев.

– Кончится-то она всяко кончится, – и как будто хотел договорить, но не стал. – Ладно, вздрогнем.

Чокнулись, выпили, закусили огурцами.

Девица с южнославянским говором пыталась охмурить неприлично трезвого офицера в другом углу. Тот отмахивался.

Спустя полчаса в бар ворвался Цвайгерт, и не один, а с двумя хмельными лейтенантами. Майор явно успел догнаться алкоголем и, судя по необыкновенной бодрости, чем-то еще.

– Вот они! – улыбаясь во все зубы, Цвайгерт показал лейтенантам на русских. – Шли по улице и русские песни пели! Звери, друзья, они просто звери!

Он совсем не походил на того Цвайгерта, которого они видели на дороге – ни капли сна в глазу, веселые глаза, развязная походка, безобразное красное лицо перекошено дикой улыбкой, а бельмо будто еще сильнее помутнело.

– Они назвали свой боевой корабль в честь иностранцев, которые пришли править ими! – продолжал веселиться майор. – Не удивлюсь, если они еще ходят в атаку под музыку Вагнера.

Гуляев напрягся. Майор явно что-то принял, и его поведение могло оказаться непредсказуемым. Кокаин? Ну да, точно, и движения дерганые, и настроение слишком приподнятое… Иначе он бы спал на ходу.

Цвайгерт притащил три стула, подсел к власовцам, пригласил лейтенантов. Те сняли фуражки, майор же остался в ней, свернутой набекрень, и в расстегнутом кителе. Теперь Гуляев увидел, что он еще и шмыгает носом. Что ж, понятно.

– Что вы пьете? Господи, водку! Водку! Вы в России водки не напились?

– Вы же сами хотели пить только водку и ничего, кроме водки, – ответил Гуляев.

– А-а… Это… – Цвайгерт засверкал глазами. – Понимаете, я очень ветреный и внезапный человек. Война, друзья! Война! Что только она может сделать… Ах да. Друзья, выкладывайте.

Лейтенанты, как по команде, открыли походные сумки.

Гуляев не думал, что в сумках может уместиться столько бутылок.

Спустя полминуты стол оказался заставлен тремя бутылками французского коньяка, рейнским вином, ветчиной, шоколадными плитками…

– Угощайтесь, берите все! – сказал Цвайгерт. – Не жалейте, у меня еще много такого.

Персонал заведения не обращал на это ровно никакого внимания. Видимо, Цвайгерт был у них совсем своим. Даже двое в штатском не взглянули на майора.

Фролов, увидав знакомый французский коньяк, принялся открывать бутылку.

– Познакомьте нас с вашими друзьями, герр Цвайгерт, – сказал он, разливая коньяк.

– Совсем забыл, прошу прощения! Но не имеет никакого значения, как их зовут. Они скоро уйдут. Вы даже забудете, как они выглядели.

Один из лейтенантов вдруг взглянул на часы, встал из-за стола, надел фуражку и совершенно чистым, трезвым голосом сказал:

– Прошу простить, у нас дела. По долгу службы.

Второй тоже встал и надел фуражку, ничего не сказав.

Оба откланялись, вытянули руки в приветствии и пошли к выходу.

Когда за ними захлопнулась дверь, Гуляев вдруг понял, что и правда не помнит, как они выглядели: «Цвет волос? Глаза? Лица? Телосложение? Стройные, полные? Рост? Тьфу! Как будто они как пришли, так и ушли с размытыми пятнами вместо лиц. Что за чертовщина? Как…»

– Ты помнишь, как они выглядели? – спросил он шепотом у Бурматова.

Полковник пожал плечами:

– Как-то не обратил внимания.

– Да что вы к ним прицепились! – вскрикнул Цвайгерт. – Ну были и были. Это не имеет ровно никакого значения. Давайте пить!

И немедленно присосался к открытой Фроловым бутылке коньяка.

– Я же вам налил… – сказал тот.

Цвайгерт не ответил. Он сделал, кажется, глотков десять.

– Как воду пьет, – прошептал Бурматов Гуляеву.

Майор закончил пить, вытер ладонью лицо и ответил:

– Война, друзья. Бессердечная тварь, война. Вот что она делает с людьми.

Шмыгнул носом, подмигнул всем троим и вновь присосался к бутылке.

Дождавшись, когда он перестанет пить, Бурматов впервые заговорил с Цвайгертом, спросив на ломаном немецком:

– Извините, где вы воевали?

– Везде! – выпалил Цвайгерт и шмыгнул носом.

– Это как? – переспросил Гуляев.

– Друзья называют меня духом войны, потому что я везде, – и засмеялся. – Шучу. Я воевал в Польше, во Франции, год провел на Восточном фронте. Воевал с вами, да-да, с вами. Жизнь помотала меня в разные стороны. Война, война… А вы почему не пьете?

Гуляев и Бурматов залпом выпили коньяк, Фролов сделал пару глотков.

– А где именно на Восточном фронте воевали? – уточнил Фролов.

– Я получил это, – он указал на Железный крест, – в битве за Волхов.

Гуляев поперхнулся коньяком.

– Я там был, – сказал он. – Вторая Ударная армия. Попал в плен в начале июля сорок второго.

– Не попали, а сдались, – с улыбкой поправил Цвайгерт.

Иван неуклюже хмыкнул и снова выпил.

– Да, были времена, – продолжал майор. – Может, и встречались там, как знать? Вот, взгляните. Это была настоящая жопа мира!

Из кармана Цвайгерт вытащил небольшую желтоватую фотокарточку. Выложил на стол, повернув к Гуляеву.

На фотокарточке действительно стояли Цвайгерт и двое его сослуживцев, уже в летней форме, а значит, незадолго до разгрома Второй Ударной. А на заднем плане – выложенная досками просека в березовом лесу и огромная табличка с надписью «Здесь начинается жопа мира»[6]6
  Широко известная фотография придорожного щита с надписью «Hier beginnt der Arsch der Welt!», установленного по распоряжению командира 121-й пехотной дивизии вермахта в районе Волховского фронта.


[Закрыть].

– Да, это под Тесово-Нетыльским. Там мы и стояли, – сказал Гуляев, возвращая фотокарточку. – Это действительно была жопа мира.

– Для всех, мой друг. Для всех, – ответил Цвайгерт. – О, девочки!

Две невесть откуда взявшиеся полуголые девки в мехах и жемчугах, стройные, разукрашенные, сели по сторонам от Цвайгерта на стулья, оставленные лейтенантами. Захохотали, стали обнимать его, целовать в щеки и призывно поглядывать на власовцев.

– Герр майор, герр майор! – щебетали они. – Как давно вы у нас не были! Мы скучали, да-да, очень скучали!

Гуляев не видел их здесь раньше; говорили они, в отличие от остальных работниц, на чистейшем немецком, да и выглядели не в сравнение краше.

Цвайгерт сально усмехнулся, достал из кармана кителя несколько купюр, раздал девицам.

– Попозже, дорогие, попозже, – говорил он им, шмыгая носом. – И позовите потом подруг, моих друзей тоже не оставьте. Сегодня все для них! Сегодня они короли!

Гуляев завороженно смотрел на Цвайгерта – пьяного, под кокаином, в расстегнутом кителе, с двумя девицами – и поймал себя на чувстве зависти. Он хотел быть сейчас на его месте. Хотел быть таким же. Откуда у него столько денег?..

– Сегодня у вас будет королевский вечер и королевская ночь, – сказал майор, будто услышав его мысли. – Клянусь, вы в жизни такого не испытывали.

Девицы взяли деньги и ушли, помахав на прощание тонкими ручками всем троим.

Как только они исчезли, Гуляев понял, что опять не помнит, как они выглядели. Прямо как с теми лейтенантами. Да, красивые. Но как…

Власовцы переглянулись, подумав об одном и том же. Всем троим это уже казалось слишком странным. Но в следующие несколько секунд Цвайгерт усилил это ощущение до максимума.

– Грета! – Он хлопнул в ладоши. – Поднос!

Девушка по имени Грета (ее Гуляев тоже раньше не видел) тут же возникла за правым плечом Цвайгерта со сверкающим серебряным подносом, со звоном поставила его на стол.

Майор сунул ей в руку смятую купюру и извлек из кармана кителя плоскую жестяную баночку из-под помады для волос. Открыл ее одним движением, поставил на стол рядом с подносом.

Баночка оказалась наполненной белым порошком.

Не глядя на вытянувшиеся в удивлении лица собеседников, достал из кармана перочинный нож, высыпал порошок на поднос, принялся аккуратно ровнять четыре жирные полосы.

– Нет-нет, – замотал головой Бурматов. – Только не это.

Цвайгерт, не глядя, придвинул его порцию к своей.

– Я тоже, – сказал Фролов. – Спасибо, но…

Его порцию Цвайгерт тоже прибавил к своей. Получилась чудовищная доза, которая свалила бы с ног лошадь. Он с вызовом посмотрел на Гуляева.

Тот смутился.

– Я… Мне чуть поменьше.

Майор молча кивнул и отнял ножом часть дозы Ивана, тоже прибавил к своей. Свернул в трубочку купюру, протянул перед собой.

– Я выпью для храбрости, – сказал Гуляев и присосался к бутылке коньяка, точно как Цвайгерт.

Майор с одобрением ухмыльнулся. Фролов и Бурматов вернулись к водке.

Спустя десять минут к ним, взбодрившимся и веселым, подошел неприлично трезвый офицер, до того косо поглядывавший на всю компанию.

На власовцев он не смотрел, все его внимание теперь было приковано к Цвайгерту. В глазах читалась бычья ненависть.

Майор не удостоил его взглядом. Он чертил ножом новую порцию.

– Мы потеряли Ржев, – сказал офицер.

Цвайгерт не ответил.

– Мы потеряли Ржев, – офицер не унимался.

Цвайгерт поднял на него ополоумевший взгляд и улыбнулся во все зубы, будто не понимая, о чем речь, хотя он, очевидно, прекрасно все понял.

– Я знаю, – ответил он.

– Вы тут пьете, нюхаете, баб за сиськи дергаете. Сколько наших ребят полегло. Вы слышали про Ржев?

– Слышал, – сказал Цвайгерт и продолжил чертить дорожку.

Гуляев, Фролов и Бурматов притихли и решили не вмешиваться.

– Мало того, – продолжал офицер. – Вы тут пьете с ними. С этими свиньями.

Гуляев сжал зубы.

– С этим большевистским отродьем. Какого черта они вообще тут делают! Вы верите этим предателям? Вы с ними, значит, весело попиваете коньяк, пока наши ребята гибнут на фронтах? Скоты!

Цвайгерт не ответил.

Тогда офицер вдруг резко схватил край подноса и с лязгом опрокинул его на пол.

В воздухе поднялась белая пыль. Потом она медленно осела на столе, на кителе Цвайгерта и его фуражке.

Лицо майора оставалось совершенно невозмутимым, он снял фуражку, слегка отряхнул ее, отложил в сторону, пригладил волосы и встал.

– Как вас зовут? – спросил он у офицера.

– Аксель Вебер, Семьдесят шестая пехотная. Воевал под…

– Сталинградом, – перебил Цвайгерт. – Эвакуирован раненым. Я знаю, как вас ранило. Вы самострел.

– Ч-что?.. – У Вебера глаза полезли на лоб.

– Об этом никто не знает, правда? Вы пытались застрелиться. Вам было очень страшно. Этот темный штабной подвал, эти постоянные обстрелы… Понимаю, дорогой мой. Понимаю. Смалодушничали. Вышли покурить зимним вечером на воздух и пустили пулю себе мимо сердца. Вы сами до сих пор не знаете, хотели покончить с собой или сделали это, чтобы выжить. Так бывает. Нашло что-то.

Вебер не знал, что ответить.

Власовцы замерли в пьяном изумлении.

– Правда, вы получили знак за ранение и уже несколько месяцев с гордостью рассказываете всем, что это был снайпер. Ну да, ну да. Хорошо, что ваш отец погиб в семнадцатом и не видел этого позора.

Побледневший Вебер схватился за край стула и с трудом уселся.

– Ничего страшного. – Цвайгерт дал ему бутылку коньяка. – Пейте сколько влезет. Какое дело вам теперь до Ржева? Пейте!

Вебер присосался к бутылке и начал пить без остановки. По его щекам текли слезы.

Когда он поставил бутылку на стол, Цвайгерт улыбнулся, похлопал его по плечу, резко сменил выражение лица и жестким тоном сказал:

– А теперь вон отсюда.

Вебер, всхлипывая, медленно встал, руки его дрожали. Шатаясь, он пошел к своему столу и уселся, непонимающе оглядываясь.

Возле их столика уже хлопотали девицы, они подметали рассыпанное и хихикали, поглядывая на власовцев.

Все это было дико, необычно, волшебно и вместе с тем чудовищно; все кружилось в вихре абсурдного танца: и музыка из патефона, и полуголые девки, и этот коньяк, и белая пыль в воздухе. Гуляева уносило. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым. Никогда еще не было так пьяно и смело.

Он готов был отдать Цвайгерту всю свою жизнь, лишь бы это длилось вечно.

– Я готов отдать вам жизнь, – сказал он это вслух. – Лишь бы это длилось вечно.

Майор улыбнулся в ответ, не глядя на него, и чертил на подносе новую порцию.

Унесенный вихрем Гуляев не заметил, как две женщины в мехах утащили куда-то Фролова и Бурматова, а потом еще одна обняла его за плечо и прошептала на ухо с придыханием:

– Пойдем со мной, рыженький.

Роскошная, черноволосая, с пухлыми алыми губами. Валькирия.

Она взяла Гуляева за руку и повела в полутемный коридор, оклеенный алыми обоями. Гуляеву все виделось в неземном свете, искрилось, смеялось в ответ, и в этот момент он чувствовал себя богом.

Девица завела его в роскошную комнату, залитую бордовым светом, с огромной кроватью и охотничьим гобеленом на стене. Усадила на кровать, провела ладонью по лицу, поцеловала в щеку и игриво ткнула пальцем в кончик сломанного носа.

Гуляев зажмурился от счастья.

Девица легонько щелкнула его по носу и игриво захохотала.

– Я сейчас приду, рыженький, – сказала она. – Пять минут.

Встала и ушла, оглядываясь и смеясь.

Господи, думал Иван, куда же это я попал, что же это за счастье, почему мне так хорошо.

Он расстегнул китель и лег на кровать, широко расставил руки, представляя, будто он летит в этот темный потолок со старинной лепниной, в гобелен, в лес, на охоту, в сказочный мир.

Скрипнула дверь.

На пороге стоял Цвайгерт с «люгером» в руке.

Гуляев резко вскочил и сел на кровати.

Лицо Цвайгерта опять казалось другим, в нем не было и тени от былого веселья и развязности, глядел он строго и сурово.

– Гори огнем, – сказал он на чистом русском без малейшего акцента.

Прицелился и выстрелил Гуляеву в лоб.

* * *

Из статьи полковника РОА Владимира Бурматова в газете «Заря», март 1943 года

…Школа пропагандистов Русской освободительной армии в Дабендорфе скоро закончит обучение первого сбора. Курсанты, получив массу полезных знаний и умений, отправятся к русским военнопленным, чтобы рассказать им, как в Германии идут дела на самом деле.

Мы преподавали курсантам методику и практику пропагандистской деятельности читали лекции на темы «Германия», «Россия и большевизм», «Русское освободительное движение». Занимались строевой подготовкой, рассказывали, как найти правильный подход в общении с нашими соотечественниками. Проводили экскурсии по Берлину – к примеру, в прошлом номере вышел репортаж о посещении русскими курсантами пивоваренного завода.

Я горд, что принимаю участие в подготовке кадров для новой России. Уверен, что курсанты в самом деле станут элитой освободительного движения.

И вот что я хотел бы особо отметить незадолго до выпуска.

Друзья! Призывая соотечественников к оружию против большевизма, освободите свои души от ненависти.

Пусть ненависть к сталинской клике сплотит и воодушевит нас на поле боя. Но, разговаривая с нашими пленными братьями, покажите им, что сердца ваши горят любовью к России и русским. Надеждой на новую Россию. Верой в мужество русского солдата.

Мы ведем борьбу за построение России без большевиков, помещиков и капиталистов, в составе новой Европы под руководством Германии.

Мы сражаемся за восстановление частного землепользования, торговли и ремесленничества, за восстановление крупной промышленности. Россия под крылом Германии станет по-настоящему свободной и процветающей страной.

Наша задача – не разжечь в их сердцах ненависть, а пробудить подлинное русское национальное чувство.

Под руководством вождя Германии и новой Европы Адольфа Гитлера мы достигнем мира и согласия между народами.

Глава четвертая

Новорожденный просыпается в открытом гробу из черных обугленных досок, запах дыма бьет в ноздри.

Прямо над Новорожденным своды старого храма, размалеванные ужасными фресками. Нарисованный огонь пожирает людей, драконы терзают их скованные цепями тела, черти рубят мечами головы; круговерть огня, реки крови, и все это выцвело старинной мазней на облупленных сводах.

Вот толпа грешников ждет своей очереди у адских врат в виде пасти дракона; а вот жрет их живьем огромный змей, закованный в кандалы; а вот белый скелет верхом на трехголовом псе поражает людей трезубцем.

А в вышине храма, в самом центре, там, где должен быть купол, – огромная дыра, через которую светит ярко-алое небо с бордовыми облаками.

Сквозь пыльные витражи с картинами ада пробивается слабый бордовый свет.

Новорожденный смотрит на свое грязное голое тело. Это тело взрослого человека, но он знает, что имя ему – Новорожденный.

Больше он ничего не знает.

Он с трудом приподнимает руки, хватается за края гроба, гнилые доски крошатся под пальцами и разъезжаются в стороны. Гроб с треском ломается, и Новорожденный падает на холодный каменный пол церкви.

Первая мысль появляется в его голове, она будто нарисована черными печатными буквами прямо перед глазами:

ьвокрец ен отЭ.

Что за чушь.

ьвреч тедирп сачйеС.

Он бредит, он ничего не понимает, но слова вдруг складываются в стройную картину, и его начинает тошнить.

Новорожденный садится на пол, и его тело разрывает судорогами. Рвет сильно, неудержимо, будто все нутро стремится наружу.

Его рвет, и изо рта на пол вываливается в мутной слизи огромный белый червь размером с руку по локоть. Отвратительная белая личинка дергается на полу и медленно увеличивается в размерах, удлиняется, начинает шевелиться, ползет.

Ползет в сторону обгоревшего амвона, постоянно удлиняясь.

Новорожденный утирает ладонью вонючую слизь с губ и завороженно глядит на червя.

Червь обвивает амвон, взбирается по нему наверх и смотрит на Новорожденного, хоть у него и нет лица и глаз, а только белая пустота.

И раздается его голос; он звучит не от самого червя, а будто из всех стен церкви, но Новорожденный знает, что это говорит червь.

– Ты знаешь, как тебя зовут? – спрашивает червь.

Новорожденный открывает рот, чтобы ответить, но судороги все еще сводят глотку, и слова сохнут на языке. Он сглатывает слюну и наконец отвечает:

– Новорожденный.

– Ты человек?

– Я не знаю, что это такое.

– Ты помнишь, кем был?

– Я всегда был Новорожденным.

– Может, ты был кем-то еще?

– Нет.

– Вспоминай.

Новорожденный пытается вытащить хоть что-то из дальних уголков подсознания, но все чисто и пусто, нет ничего, он был никем.

– Я не могу, – говорит он.

– Вспоминай, – продолжает червь. – И измени это. И Новорожденный вдруг вспоминает, как сорвался ногой в трясину и едва не утопил сапог, промочив портянки насквозь, и страшно кружилась голова после прилетевшей в двадцати шагах мины, хорошо хоть вовремя успели залечь.

Гуляев не понимал, в какую сторону идти, и двигался интуитивно. Сколько патронов осталось в ППШ, он уже не помнил, но явно меньше полудиска. Каску сбросил, повесил на ремень – постоянно болела шея. Драная шинель промокла от болотной воды и отяжелела, но снимать нельзя, можно совсем замерзнуть.

Уже наступил июль, но бойцы и офицеры оказались настолько истощены, что не ощущали жары в шинелях и ватниках, к тому же только они защищали от гнуса[7]7
  Согласно воспоминаниям и фотоматериалам.


[Закрыть].

Гуляев ничего не ел уже четвертый день. Сознание мутилось, желудок давно привык к спазмам, не хотелось даже лишний раз переставлять ноги, но надо, иначе – смерть.

Вылазка с попыткой разведки для прорыва не удалась. О самом прорыве не могло быть уже и речи. Гуляев потерял почти все отделение, собранное из остатков его взвода.

С ним остались только красноармейцы Русанов и Шишаков, оба, как и он, контужены. Русанов брел, опираясь на винтовку, как на костыль; Шишаков, казалось, выглядел бодрее и даже что-то говорил, но никто не слышал его. Скорее всего, он бредил. Где-то неподалеку возвращались еще несколько бойцов из других отделений – а что еще делать?

Все понимали, что нельзя просто так брести, потому что в любой момент их снова накроют минометом, и надо бежать скорее к своим, там хотя бы больше шансов не словить пулю или осколок, но силы кончились.

После обстрела в лесу вновь воцарилась тишина, только несло порохом и болотом вперемешку со сладким запахом смерти.

Запах смерти пронизал этот лес насквозь. Он впитался в землю, в болотную воду, в переломанные деревья, в останки ржавой техники.

К этому запаху невозможно привыкнуть. Он всегда чужероден, неестественен для человека, напоминает о том, во что он превращается, когда его голову пробило осколком или когда его тело прошило пулеметной очередью.

И всюду жужжали мухи.

Иван сделал еще несколько шагов, опустился под березу, привалился спиной к стволу, бросил рядом ППШ и закрыл глаза. Сил не осталось. Кора с березы была ободрана в нескольких местах. Ее ели.

– Товарищ старший лейтенант, идти надо на позицию, – пробормотал Русанов. – Добьют же здесь.

Гуляев снял пилотку, утер ею вспотевший лоб. Помотал головой.

– Посижу немного, – сказал он. – Ты иди.

– Не пойду без вас никуда. Там всего сто метров, и уже наша тропинка, – настаивал Русанов.

– Лучше о Шишакове позаботься, – сказал Гуляев. – Он не соображает ничего.

Действительно, Шишаков уже убрел далеко вперед, и он все так же бормотал что-то под нос, рассеянно глядя перед собой.

– Шишако-о-ов! – крикнул Русанов.

Тот не обернулся.

– Контузило его крепко, – сказал Гуляев. – Иди-иди, не оставляй его. Я-то хоть немного еще соображаю…

– Шишаков, твою мать! – повторил Русанов.

Он метался, поглядывая то на все дальше уходящего Шишакова, то на Гуляева.

– Давай-давай, иди за ним, пропадет же, – сказал Гуляев.

– Так точно.

Русанов оперся на винтовку и спешно заковылял в сторону Шишакова. Оглянулся напоследок, будто снова уточняя, все ли правильно делает. Гуляев кивнул ему.

Вдалеке вновь загремела канонада. Справа раздались далекие разрывы. Еще месяц назад можно было по звуку определить, кто стреляет, немцы или наши, теперь определять и не требовалось: если стреляют, значит, немцы. Артиллерии у Второй Ударной не осталось.

У Второй Ударной ничего не осталось. Вернее сказать, «от Второй Ударной». Судя по всему, даже командования.

О генерале Власове уже несколько дней никто ничего не слышал. Одни говорили, что убит, другие – что эвакуирован самолетом, третьи – что взят в плен.

Пытались прорываться малыми группами. У кого-то вроде получалось. У отделения Гуляева – нет.

Вслед за канонадой где-то вдали зарокотал стрелковый бой.

До тошноты воняло мертвечиной.

Гуляев вытащил из кармана штанов портсигар, в нем осталась одна папироса. Хранил ее на крайний случай, перебиваясь махоркой, а если не было махорки – сухой травой. «У кого-то последний патрон, ну а у меня – последняя папироса», – подумал он, криво улыбнувшись.

Сунул руку в другой карман, зашарил в поисках спичек.

Пусто.

Гуляев выругался. Конечно, какие еще спички: последний раз они разжигали костер позавчера, видимо, туда и ушли последние.

– Зараза, – сказал он вслух.

Эти минуты жизни под грохот приближающейся канонады казались ему последними. Он смотрел на драгоценную папиросу в руке и не понимал, как так, почему нет спичек, неужели и не закурить напоследок, он ведь берег ее именно для этого случая.

Его взгляд случайно упал на то, от чего все время до этого отворачивался и старался не замечать.

Мертвый немец, наполовину заваленный обломками ветвей, в трех метрах от него.

Вот откуда этот усилившийся запах.

Бесформенное темно-коричневое лицо облепили мухи, из-под черных опухших губ торчали оскаленные зубы, и безобразно раздулось под кителем тело. Наверное, из разведки, убит дня три назад. Не смогли утащить…

Может, у него есть спички?

Иван на четвереньках пополз к трупу.

Сначала боялся прикоснуться, потом нашарил ветку и ткнул в раздутую щеку. Мухи с жужжанием взвились над телом. Показалось то, что раньше было лицом.

Воняло страшно.

Гуляев дотянулся до наружного кармана кителя – хорошо, что тот уже был расстегнут – и сунул в него руку.

Шарил внутри осторожно, чтобы ненароком не коснуться самого немца; отчего-то у Гуляева до сих пор осталось это отношение к мертвечине, не то брезгливое, не то благоговейное, не то боязливое – а вдруг проснется и схватит за руку своими гнилыми пальцами.

Спичек не нашел.

Во втором кармане пальцы ухватили что-то тонкое, кажется, фотокарточку.

Вытащил.

С карточки улыбалась красивая немецкая блондинка в крестьянском платье. Какая-то актриса? Жена? Сестра?

Перевернул. Что-то написано по-немецки, но все размыто, ничего нельзя прочитать, кроме «любимому Клаусу».

«Любимому Клаусу, значит. Что ж у тебя спичек-то нет, любимый Клаус?» – Иван со злобы смял папиросу и швырнул в траву. Немедленно пожалел и выругался.

Вдалеке что-то грохнуло и тут же просвистело над головой. Гуляев рефлекторно вжался в землю. Разорвалось совсем близко, оглушило, присыпало землей и ветками.

«Да зачем же они бьют так, – подумалось ему, – какой уже смысл, тут же теперь приходи и бери голыми руками!»

Гуляев перевернулся на спину, глубоко вдохнул. В ушах звенело. Небо слепило глаза сквозь обгоревшие ветки деревьев.

Жужжали мухи, и страшно вонял Клаус. Теперь не любимый, а просто вонючий.

Иван задумался, о чем он вспомнит, когда будет умирать.

О чем?

Как час назад их накрыло минометным огнем и от девяти человек остались трое? «Сколько их погибло, как же их, да – Каримов, Бабяк, Панкратов, Лосев, Милютин, Денисов… Денисова жаль, черт, да всех жаль. Может, и удалось бы выйти».

Или раньше – как позавчера делили с Русановым («Как он там, дошел ли до позиций?») кашицу из березовой коры.

Или раньше – как прошел слух, будто есть новый коридор в районе Керести, и третий взвод с лейтенантом Кравцовым ушел на разведку, да так и пропал.

Или раньше, лучше еще раньше – зиму, когда он прищучил полковника Ильинского. Потом выяснилось, что его расстреляли. «Наверное, все же неправильно это было. Но за дело ведь прищучил, за дело! Мундир пропить, надо ж умудриться».

Или еще, еще раньше – как сразу с курсов комсостава – на фронт, еле успел попрощаться с Машкой и с сыном, ему всего месяц, и напутствовал немедленно мчать в Ташкент.

Или как маму отправил в эвакуацию, еще раньше, как только подошли немцы. Последнее письмо было в марте.

Или еще раньше… А что еще раньше? Как детишек в школе под Красногвардейском[8]8
  Красногвардейск – название Гатчины с 1929 по 1944 год.


[Закрыть] немецкому учил. Смешно, конечно. Немецкому.

Закрывались глаза, и не хотелось ни о чем больше думать.

Вспомнилось совсем недавнее – эти листовки, да, эти смешные листовки, которые немцы сбрасывали с воздуха.

Ваша борьба бесполезна! Разве это допустимо, чтобы ваше начальство из упрямства все еще беспощадно гнало вас на верную смерть? Переходите к немцам, там вас ждет достойное обращение и пропитание!

«Хорошее обращение и пропитание… Ну-ну». – Гуляев облизнул пересохшие губы.

Эти листовки они сжигали. Кто-то оставлял у себя. Даже из его взвода оставил один парень.

Гуляев вспомнил, как нашел у него эту листовку на вечернем смотре. Пообещал не докладывать начальству. За это боец поделился с ним пайком.

Погиб потом, в конце мая.

Была еще и другая листовка, на ней было нарисовано, как немцы делятся с пленными красноармейцами хлебом и папиросами.

Гуляев посмотрел на вонючего Клауса. Его лицо опять облепили мухи.

«Будем соседями», – подумал он.

Тяжелели веки, закрывались глаза. «Может, так и умереть?»

Из забытья его вытащил чей-то хриплый голос.

– Это ж Гуляев! Живой! Уснул, наверное… Эй!

Он приоткрыл глаза.

Это шли парни из пятого взвода. Семеро. Ободранные, тощие, небритые. Они брели в сторону немецких позиций. Один из них держал над головой белое полотнище из обрезанного исподнего.

– Вы что? – пролепетал Гуляев. – Сдаваться?

Тот, что разбудил его голосом, хмуро кивнул.

Второй, как бы извиняясь, несмело сказал:

– Что еще делать, товарищ старший лейтенант. Вы с нами или как?

– Да ну вас на хер, – огрызнулся Гуляев.

Боец понимающе кивнул, и они двинулись дальше.

Гуляев взглянул на остатки смятой папиросы в траве.

И тут же, вздохнув, громко сказал:

– Стоять! Помогите подняться.

Его взяли под руки, помогли встать. ППШ поднимать не стал. Побрели вместе.

Через двадцать минут вдалеке зазвучали винтовочные хлопки.

Тот, что шел спереди, поднял высоко над головой белое полотнище и заорал что было сил:

– Нихт шиссен! Нихт шиссен!

В зелени деревьев замелькали люди в серой форме.

Приближалась немецкая речь.

И Гуляеву вдруг отчетливо показалось, что где-то это уже было.

Но где? Где и когда?

Точно было. Именно эти крики, этот лес, эти немцы, это белое полотнище, и вот он точно так же поднимает руки…

– Стоп-стоп, – забормотал он. – Ведь все это было. Было!

Он испуганно оглядывался, бойцы недоуменно смотрели на него.

– Ты это… Держись, – сказал кто-то рядом. – Теперь все закончится.

– Нет-нет, – он испуганно замотал головой, – все только начинается.

Ему хотелось опустить руки и побежать назад, сильно заколотилось сердце, он уже видел и слышал все это, и эти слова «держись», и этих немцев, которые уже держали их на прицеле, и этот крик «бросайте оружие»…

Все это уже произошло.

И это можно было изменить прямо сейчас.

Если бы не попросился с ними. Если бы ушел с Русановым.

Теперь поздно.

Он открыл глаза и увидел в бордовом свете потолок с роскошной белой лепниной. На стене висел охотничий гобелен.

Гуляев лежал на кровати в расстегнутом немецком кителе. Вдалеке играла музыка из патефона.

Дверь в комнату была распахнута.

Из коридора грохнул выстрел.

Гуляев подскочил на кровати, ничего не понимая: «Это сон? Что вообще случилось? Какой выстрел? Был Цвайгерт, и он стрелял… – Ощупал лоб. – Глупость какая-то. Была какая-то страшная церковь и говорящий червь, а потом Волховский фронт, и эти воспоминания казались такими реальными, будто все это произошло буквально только что, пару минут назад. А этот выстрел сейчас? Тоже показалось?»