Текст книги "Шаги во тьме"

– Непременно отыщем, не сомневайтесь. Да и вещицы клейменые, сбыть не получится. Разве что как лом: камни и жемчуг отдельно, оправы да цепи в переплавку. Но тут уже совершенно иная сумма выйдет.

– Ну оно и так не дюже мало.

– Немало, – подтвердил Свиридов. – Но позвольте уж сперва я задам все свои вопросы. Итак, в пятницу вы были здесь до начала первого, так?

Вдова кивнула и попыталась даже изобразить книксен.

– На улицу выходили?

– Я каждого покупателя за дверь провожаю. Такое у меня заведение.

– И что же на улице? Ничего не видели? Не ошивался кто у соседней лавки? Может, наблюдал за дверью.

Савельева пожала полными плечами:

– Специально не примечала, но думается, уж не пропустила бы. Да и опять же, господин Свиридов, тут же сторожа ночные ходят по кругу вокруг всего Гостиного. Четверо внутри, четверо снаружи. Так и ходят всю ночь парами друг другу навстречу. Я потому и интересуюсь, поймаете али нет, что больно ловкие воры-то. Такие замки, как у жида Шеймана, много что за четверть часа отомкнули. Больше у них времени не было, хоть сами приезжайте да замеряйте ночью.

– Да уж… – Александр Павлович завертел головой, соображая, куда бы пристроить окурок.

Марья Кирилловна подвинула ему чистую малахитовую пепельницу.

– А в субботу тихо было у соседей?

– А у них всегда по субботам тихо. Малахольные, сколько денег теряют. Я уж предлагала старику, чтоб Настеньку мою к себе взял на субботы-то. Так старый пень только глазами сверкнул да под ноги плюнул. Вот вроде и умный, а дурак. Ведь куда как лучше было бы, коли девица красивая торговала бы его побрякушками, али нет? Ведь покупатель у него исключительно мужеского полу. А для кого, спрашивается, мужчины эту красоту покупают? Знамо дело, для нас, для женщин. Вот и куда как ловчее бы у евреев торг пошел, ежели б за прилавком моя Настенька стояла. И браслетик к ручке приложить, и кулончик, извиняюсь, на грудь, и сережечки к ушку. Вот и доплевался, образина. Небось патлы свои длинные повыдергивал от досады.

Снова ожил колокольчик, разбудив кенара, и в салон вошел мужчина в визитке со щегольски нафиксатуаренными усиками, поклонился хозяйке, принялся разглядывать готовые букеты.

– Цыц, Цезарь! – шикнула на птицу Марья Кирилловна. – Александр Павлович, вы обождете? Я мигом.

Но Свиридов, пообещав в случае необходимости зайти еще раз, приложился к руке, надел шляпу и вышел из лавки. Оставалось еще осмотреть канцелярский магазин.

* * *

Но со вторыми соседями вышла осечка – у приказчика, что работал в пятницу и субботу, того самого предприимчивого Арсения Котова, сегодня был выходной. Пришлось возвращаться в участок, не получив всего, что было потребно.

Александр Павлович вышел на Садовую, сощурился на желтый блин солнца, вскочил на подножку трамвая, сунул кондуктору монету, проехался с комфортом до Сенной, а там вдоль канала к знакомым львам, сторожащим мостик, – и двадцати минут не заняла дорога. И это он еще успел освежиться на площади стаканчиком абрикосовой воды.

Постоял на покачивающемся мосту, покурил, щурясь на солнечную рябь, послушал колокола, а после поднялся к себе. Взялся уже было за дверную ручку, но раздумал, постучался к шефу. Владимир Гаврилович внимательно выслушал все новости, закурил, открыл маленький стенной сейф, достал оттуда какую-то папочку, протянул Свиридову. Александр Павлович развязал тесемки, с удивлением уставился на содержимое.

– Медвежатник? Думаете, он? Но как?

– Не он. Это Федор Ролдугин, но зовут его все Федька Мальчик. Специалист экстра-класса. Но это точно не он. У нас с ним уговор: в центре он не работает.

– Уговор?

– Было дело. Сейчас не важно. Но он мне должен. Вот что мы сделаем…

Филиппов сел, оторвал клочок от сегодняшней газеты, написал что-то карандашом, передал Александру Павловичу. Записка оказалась очень короткой:

«Помоги человеку. В. Г.»

Свиридов непонимающе посмотрел на начальника.

– Сегодня часикам к пяти отправляйтесь вот сюда – трактир «Кочерга». Место не самое жуткое, там ошиваются картежники, мошенники и вороватые приказчики. Заглядывает туда и Мальчик, каждый день. Прямо с порога можете справиться о нем у трактирщика. Мальчика часто подряжают обиженные работники, когда решают хозяина обчистить, так что никто не удивится, что вы его ищете. И нарядитесь попроще, чтоб не глазели. Загляните к нам в костюмерную. А Мальчику покажете мою записку. И свозите его в ювелирный. Думаю, он поможет в этой мистике разобраться.

* * *

Обыск дома Шеймана, как и ожидалось, ничего не дал. Ни одно из заявленных украшений в доме не нашлось. Потому Александр Павлович подобрал себе наряд на вечер: синие шаровары в тонкую полоску, заправленные в смазные сапоги, малиновую рубаху с косым воротом, жилет да синий кургузый пиджачишко – и ровно в семь стоял напротив жестяной вывески «Кочерга». Посмотрел по сторонам, поправил картуз, одернул из-под пояска рубаху и решительно спустился по ступенькам. Внутри было сумрачно, пахло кислой капустой и потом. Верхнего освещения не было вовсе, над стойкой висела керосиновая лампа с прикрученным почти до самого минимума фитилем, да в центре каждого из десятка столов тлело по свечке, пристроенной на перевернутой оловянной кружке.

Свиридов подошел к стойке, поманил трактирщика, вполголоса спросил:

– Мальчик не заглядывал?

Трактирщик, продолжая натирать не самым чистым полотенцем стакан, равнодушно ответил:

– Чего тут мальчикам делать? Мужчинское заведение. – Но тут же осекся под суровым взглядом. – Вам по какой нужде Мальчик-то потребен? Он абы с кем балакать не станет.

– Со мной станет. Как появится – на меня укажи. Понял? – И положил на стойку для верности пятиалтынный.

Трактирщик ловко смахнул монету полотенцем, услужливо оскалился:

– Покушать чего изволите? Али чаю хотя бы.

– Чаю.

Александр Павлович уселся в углу, с сомнением посмотрел на принесенный стакан, отодвинул в сторону. В трактир понемногу тянулись люди, кто-то сразу плюхался на лавки, кто-то подходил к трактирщику, но нужного человека все не было. Свиридов все-таки решился, сделал осторожный глоток. Чай оказался на удивление душистым.

Федька Мальчик объявился только на третьем стакане чая. Маленький, узкоплечий, словно и вправду подросток, развинченной пружинистой походкой делового человека подошел к стойке, что-то тихо сказал трактирщику. Тот так же тихо ответил. Оба засмеялись. Мальчик вытянул руку, в ней моментально материализовался тонконогий лафитничек с какой-то темно-рубиновой жидкостью. Деловой выпил, занюхал шарфом. Трактирщик перегнулся через стойку, зашептал что-то медвежатнику на ухо, ткнув пальцем в Александра Павловича. Федька моментально сузил глаза, засверлил взглядом сидящего в углу Свиридова. Потом стукнул легонько ладонью по стойке, ухватил за горлышко появившуюся бутылку того же рубинового цвета, другой рукой подцепил две рюмки, медленно подошел к полицейскому. Вблизи он на мальчика уже не походил – и складки от носа к уголкам рта прорезались уже намертво, и борозда между бровей прочерчена глубоко, и лучики в уголках прищуренных глаз поселились навечно. Федька ногой подпихнул под себя табурет, сел, не говоря ни слова, наполнил две рюмки, взял одну. Свиридов тоже молча поднял вторую. В тишине выпили. Жидкость оказалась наливкой, да такой приторной, что захотелось запить водой.

– Нравится? Для меня держат.

Свиридов молча протянул записку. Мальчик прочел, спрятал в карман.

– Чего надобно?

– Меня зовут Александр Павлович. Прокатимся?

Мальчик откинулся на спинку, заломил на затылок картуз.

– А ежели я занят?

– Ежели занят, то прокатимся в другое место.

Федька помолчал, потом решительно закупорил бутылку, сунул в карман, поднялся и нарочито громко сказал:

– Ну поехали, побалакаем за твоего медведя[10]10
  Медведь – несгораемый шкаф, сейф.


[Закрыть]!

И первым двинулся к выходу.

Через полчаса в коляске тряслись уже трое – заехали по дороге за стариком Шейманом. Тот дрожал не столько от езды, сколько от соседства с человеком явно бандитской наружности, но молчал, лишь шевелил губами. То ли молился, то ли проклинал весь этот несправедливый и жестокий мир. Возле лавки долго возился с замком, гремел ключами, но подсветить себе так и не разрешил. Наконец справился, впустил гостей, вошел сам, зажег свет и встал черной согбенной тенью в углу, со скорбным видом наблюдая за происходящим.

Медвежатник осмотрелся, подошел к окну, подергал рамы, заглянул во вторую комнату, внимательно изучил вентиляционную отдушину и только после всего этого подошел к сейфу. Присел на корточки, сунул нос в скважину, буквально понюхал что-то, достал из кармана часовой монокуляр, долго разглядывал дверцу снаружи и изнутри. Наконец, поднялся, повернулся к Свиридову:

– Птички где?

– Кто?

Мальчик сплюнул:

– Струмент показывай, говорю.

Свиридов кивнул, достал из сумки рогожный сверток, разложил на столе. Федька один за другим брал инструменты, тоже нюхал, одну какую-то железную закорюку даже лизнул, капнул из масленки на желтый ноготь. Наконец, закончил и с этим осмотром, подтащил себе стул и уселся прямо посреди зала.

– Ну что я имею вам сказать за все это непотребство, господа хорошие. Все это фуфел.

Старый еврей в углу охнул и присел еще ниже, Свиридов нахмурился.

– Что значит «фуфел»?

– А то и значит, начальник. Медведь этот… – он кивнул на раскрытый сейф, – медведь этот знатный. Такого на лапу взять акромя меня только два человека смогли бы. Ну ладно, три, ежели Никишку Лаптя за человека считать. Да только никто его брал, шкаф ваш. Ключом он открытый. А железки эти – барахло. Ими только форточки вскрывать. На толкучке кто-то купил и ни разу не пользовался. Вот так-то, граждане легавые да плюгавые.

Александр Павлович сходил в заднюю комнату, принес два стула. На один усадил почти уже сползшего по стене на пол Шеймана, на второй сел сам.

– Так, – пробормотал Свиридов, пытаясь собрать мысли в голове. – Так. А что до того, как вообще сюда забрались?

Мальчик достал из кармана круглую жестянку с монпансье, кинул в рот конфетку, протянул по очереди сыщику и ювелиру, но первый отказался, а второй, казалось, и не заметил этого великодушного жеста.

– А черт его знает, Александр Павлович. Замок-то в двери хоть с виду и хитрый, а знающему человеку ничего, открыть можно. Да ладно, дед, ты только не помри. Таких умельцев – я уже тебе сказал, сколько на столицу. Но вы ж говорите, что его не трогали. Сей момент. – Он подорвался с места, вышел из лавки и почти тотчас вернулся. – Подтверждаю. Замок чистый. Окна под решеткой. В отдушину не пролезть. Есть такие воры, которые мальцов обучают по форткам лазить, но тут и котенку не протиснуться.

Свиридов достал портсигар, раскрыл, но так и не вытащил папиросу.

– Дверь не вскрывали. Сейф не ломали. А драгоценностей нет. От сейфа же ключ не только у вас, Ицхак Эфраимович? Иначе как бы вы торговали.

Шейман поднял взгляд на полицейского, подтянул ноги, кашлянул, покачал головой.

– От сейфа два ключа. Один всегда у меня, второй днем у того, кто в лавке. Утром отдаю, вечером забираю.

Свиридов поднялся, заходил по маленькому залу.

– Так. Ну, уже что-то. Значит, с ключа могли сделать копию.

Ицхак Шейман на стуле охнул и схватился за грудь. Свиридов даже не остановился.

– В лавке работают четверо: вы сами, – только тут он обернулся на хозяина магазина, – ваши сыновья, Лейб и Меир Ицхаковичи, и племянник вашей жены Симонович. И каждый из них весь свой день имеет в распоряжении ключ от сейфа. Да не стенайте вы так, совсем не обязательно, что кто-то из них вас ограбил. Мало ли ловкачей.

– А что? – откликнулся Федька Мальчик. – А очень даже запросто. У меня вот случай был. Купчина один ключ от лавки всегда на пузе носил, на цепке, заместо часов. Так я в коробку от папирос воска натопил, прижался к нему на рынке на един момент – и вот он у меня, точный отпечаток его ключика. Не надо так смотреть на меня, за тот случай я свое уже отстрадал!

Но эти слова не очень успокоили Ицхака Эфраимовича. Тот по-прежнему сидел, держась за сердце и полуприкрыв глаза, и часто дышал. Свиридов кивнул Мальчику – свободен, мол. Когда за Федькой закрылась дверь, он подошел к ювелиру, сел на стул напротив.

– Господин Шейман. Поговорите с родными. Если кто-то из них замешан в ограблении и если выясню это я – поедут по этапу за Урал. Не каторга, конечно, но в тюрьме тоже мало радости. Если же похититель покается и сам вернет украденное, дело можно будет прекратить без дальнейшего разбирательства и всяких последствий.

– А как же объявление? – не поднимая век, прошептал Шейман.

– О награде? Уже успели разместить?

Еврей кивнул.

– Забудется. Ну или придумаете сказку какую-нибудь для писак. Сговоритесь с каким-нибудь подставным информатором, существенно дешевле.

– Ох, молодой человек. Я скажу страшную для еврея вещь, но от того она не перестанет быть правдой: разве тут уже о деньгах речь? Ведь если кто-то признается, то это конец всему. Чего ради я жил, если кто-то из детей решил меня ограбить?

– Может, это Эзра?

– Эзра у нас с пеленок. С тех пор как мор забрал обоих его родителей, пусть там, где они сейчас, им будет лучше, чем нам. Он мне сын не меньше, чем родные. А может, и больше. Потому что родных жалеть легче. Потому если это сотворил кто-то из моих детей, то зачем старому жиду дальше коптить это небо? Ох, пан полковник. – Шейман открыл глаза, поднялся. – Я поговорю с ними.

* * *

Вечер медленно, но настойчиво обнимал столицу. Почти доползшее до крыш солнце уже протискивалось только лишь между домами, отдав переулки и даже улицы зябкой тени. Маленькими искорками зажигались фонари, пока еще редкие и робкие, и лишь спокойная, ленивая Нева светилась золотым широким проспектом. Но и на ней в мостовых подбрюшьях залегли непроницаемые черные тени. К Петербургу на мягких кошачьих лапах подкрадывалась ночь. Готовясь к ней, обжорные заведения разогревали жаровни, на лед выкладывались шампанское и устрицы, лепились и обваливались пожарские и киевские котлеты, оркестры канифолили струны и продували сверкающие трубы, официанты и певички прочищали горло – ночной мир готовился встречать фраки и страусиные перья. Чиновный люд попроще, из тех, что обедали дома отварной курицей с кашей, завинчивал бутылочки с чернилами, протирал стальные перья, выравнивал стопочки с исписанными за день листами и строго махал запачканными ладошками на припозднившихся посетителей – все-все, до завтра с вашими делами и прошениями, пора и честь знать!

Александр Павлович, вновь облачившись в свой обычный костюм, вышел из участка, огляделся. Домой совершенно не хотелось. Он решительно вскочил на подножку стоящей у тротуара пролетки, тронул извозчика за плечо:

– В «Маджестик»[11]11
  Majestic – кинотеатр (или электротеатр, как их назвали в начале ХХ века) на Невском проспекте, 50.


[Закрыть], братец. И не торопись, шагом – мне подумать нужно. Получишь не за скорость, а за время.

Откинувшись на кожаные подушки и скользя рассеянным взглядом по вывескам Казанской улицы, Свиридов курил и перебирал в памяти все события сегодняшнего длинного дня. Ему казалось, что он упускает какую-то важную деталь, какую-то мелочь, которая не дает сложиться картине. Перелистал свои записи в блокноте, сперва быстро, по диагонали, потом внимательнее, водя пальцем по карандашным строчкам, – ничего. И все равно какой-то червячок засел где-то у виска, ощутимо, почти физически копошился в сознании, повторяя: «Ты что-то видел, вспоминай!»

– Прибыли, барин. Медленнее только на своих двоих.

Александр Павлович удивленно огляделся: и правда, вот он, Невский. Шумит многоголосьем, гудит клаксонами, цокает копытами, звенит трамваями, ослепляет витринами. Свиридов расплатился, сошел на тротуар. У кассы кинотеатра изучали репертуар несколько по-вечернему одетых мужчин без дам. С афишной тумбы на них задумчиво и томно смотрела Вера Пашенная.

Александр Павлович сунул в окошко кредитный билет, получил в ответ билет в театр и сдачу мелочью, поднялся по широкой лестнице. До сеанса еще оставалось полчаса, но «Маджестик» был заведением респектабельным, в фойе играл целый оркестр, так что зрители имели возможность провести ожидание с приятностью. Музыканты наигрывали модные мелодии сезона, хрустальная многоярусная люстра отражалась в медных трубах, бриллиантовых декольте и бриллиантиновых проборах, пахло дорогим табаком и фиалковыми духами.

– Александр Павлович!

Зина была в другом платье, с высокой талией, будто сошла со страниц «Войны и мира» или прямо с экрана из нашумевшей этим летом кинокартины «1812». Свиридов поклонился, пожал протянутую руку Маршала.

– Сядем вместе? Непременно сядем вместе.

– Да я, собственно, не собирался… У меня тут встреча неподалеку, просто пришел несколько ранее, вот и зашел… Скоротать чтобы… Прошу прощения. – Александр Павлович сконфуженно дернул уголком рта, попятился к лестнице, развернулся, чуть не сбежал по ступеням.

Зина нахмурилась, взяла мужа под руку.

– Тебе не кажется, что он какой-то странный в последнее время? Будто бы избегает нас.

Константин Павлович пожал плечами, щелкнул «брегетом».

– Думаю, он просто еще не свыкся со своим положением. Нужно время. А у нас его нет: уже пора, скоро сеанс.

Зина укоризненно сжала мужу локоть за неудачный каламбур, еще раз посмотрела на выход из фойе, продолжая хмуриться, но все-таки дала увлечь себя в зал.

А Свиридов, выскочив на улицу, чуть ли не с риском для жизни перебежал Невский проспект, проскочив между задними колесами пролетки и радиаторной решеткой истерично взвизгнувшего шинами «Рено», отмахнулся от донесшейся оттуда брани и остановился лишь на углу Садовой. Дернул пуговку воротничка, достал папиросы и, ломая спички, зашептал:

– Ей-богу, попрошу отставку. Так же нельзя. Что же это такое? Это же что-то совершенно немыслимое. И ведь решительно невозможно не встречаться. Но чтобы и вне службы, вот так? Надо собраться. Возьми себя в руки! Господи, хоть к бабке-ворожее иди!

И вдруг он прервал свои шепотные стенания, углядев впереди какое-то изменение в неподвижной доселе аркаде Гостиного. Он сощурился, вглядываясь в полумрак, не до конца осиленный фонарями. У лавки Шеймана гремела ключами темная фигура. Заперев, человек подошел к двери цветочницы с пушкинским именем, скрылся внутри. Лейб Шейман! Это становилось интересным. Александр Павлович прислонился к стене, укрывшись в тени, посмотрел на часы. Когда дверь снова выпустила на улицу Лейба Ицхаковича (без букета!), Свиридов опять подтянул манжету. Восемь минут. Недолго.

Пока Шейман-младший удалялся по улице, Александр Павлович оставался на месте, пытаясь решить, следовать за юношей или же навестить госпожу Савельеву. И хорошо, что замешкался. Из арки дома на другой стороне Садовой появилась скрюченная глаголем фигура в широкополой шляпе, замерла, вглядываясь в темноту, в которой только что скрылся молодой Лейб, просеменила через улицу и тоже нацелилась на дверь цветочной лавки. Ицхак Эфраимович собственной персоной!

– Что за собачья свадьба? – пробормотал Свиридов, опять засекая время и в очередной раз радуясь своему недавнему приобретению – наручным часам со светящимися радиевыми стрелками.

Старший Шейман не провел внутри и трех минут – дверь распахнулась, и в освещенный длинный прямоугольник буквально вывалился простоволосый ювелир. Шляпа вылетела следом, сопровождаемая яростным криком цветочницы:

– И чтоб больше даже за дверную ручку не брался, чурбан старый! Сначала патлы твои повыдираю, а потом городового кликну! Указывать он мне тут будет, как жизнь проживать! Уяснил?!

Но пружина притянула дверь обратно, избавив несчастного еврея от необходимости отвечать на последний вопрос. Что-то бормоча, он наклонился за шляпой, поднял ее и, даже не отряхнув, с яростью нахлобучил на блестевшую в электрическом свете плешь – и смачно плюнул прямо на дверное стекло. И тут же, будто сам испугался содеянного, чуть не бегом припустил в ту сторону, куда несколькими минутами ранее удалился его старший сын.

Александр Павлович сплюнул на тротуар вконец размокшую и так и не зажженную папиросу, достал новую, закурил. Вполне могло статься, что увиденное только что Свиридовым никакого касательства к полумиллионному ограблению не имело, но Александр Павлович не любил непонятных совпадений. И служба его состояла именно в том, чтобы всякие неясности прояснять, хотя бы они и всего лишь косвенно касались основного дела. Решительно кивнув собственным мыслям, Свиридов отбросил папиросу. Та рассыпалась искрами, спугнув в темном углу какую-то живность – то ли кошку, то ли крысу. Александр Павлович поежился, направился к одиноко светящейся двери, но сделал лишь пару шагов, как та снова открылась, и послышался женский голос, но теперь уже другой, более юный, правда, тоже с недобрыми интонациями:

– Мама, я все равно пойду, и вы меня не удержите! У меня даже законное право уже есть вас не слушать! Слава богу, уже не восемнадцатый век и даже не девятнадцатый! Вы бы лучше со своими ухажерами разобрались, чем моих опасаться. Ваши хоть настоящие, а не предполагаемые!

Несмотря на возвышенный тон, слушать этот голос было приятно – в меру высокий, с таинственной хрипотцой и очаровательной ноткой обиды и внутреннего упрямства. А спустя мгновение показался и стройный силуэт его хозяйки – и Александру Павловичу вдруг ужасно захотелось увидеть ее лицо. Что тут же и произошло, под аккомпанемент громкого девичьего визга, почти сразу дополненного таким же громким мужским вскриком, потому как барышня, развернувшись, налетела на показавшегося из темноты Свиридова и, разумеется, испугавшись, закричала, бедняжка. Визг ее сопровождался ударом обтянутого юбкой колена в ту область, куда мужчин бить рекомендуется лишь в самых крайних обстоятельствах (разумеется, рекомендуется самими мужчинами), но кто же назовет произошедшее не крайним обстоятельством?

Александр Павлович, вскрикнув, выпустил разом весь воздух, а потому лишь молча гримасничал, оборонительно выставив руку. Из лавки на шум выскочила мадам Савельева с кочергой в руках, готовая прийти на помощь дочери, но кочерга тут же звякнула о булыжник, оброненная Марьей Кирилловной, узнавшей в корчившемся мужчине давешнего полицейского.

– Ох, батюшки! Александр Павлович! Настька, ты чего же вытворяешь? Ох, выпорю я тебя, весь твой суфражизм выбью из башки через мягкое место!

– Нет-нет, – все еще морщась, выпрямился, наконец, Свиридов. – Я сам виноват… Напугал… Простите, пожалуйста… Я, собственно, из кинотеатра… Пешком хотелось… подумать… покурить… И так глупо вышло… Простите еще раз…

Длинные фразы пока не удавались Александру Павловичу, но Марья Кирилловна, услышав про кинотеатр, и эти бессвязные обрывки не дослушала, снова картинно всплеснула руками:

– Ах, Александр Павлович! Как же кстати! Вы объясните моей Анастасии про эти кинотеатры, будьте уж так добры. Ведь вбила себе в голову дурь и блажь и меня вовсе не хочет слушать. Вот вы скажите, разве ж к лицу юной девушке одной туда заявиться? Ведь это ж стыд!

– Мама! – Даже в неверном электрическом свете было видно, как милое лицо Настеньки (почему-то Александр Павлович уже окрестил ее именно так) запунцовело. – Прекратите. Ну пожалуйста.

Свиридов наконец-то задышал ровно.

– Анастасия…

– Антоновна, – с готовностью подсказала цветочница.

– Анастасия Антоновна, – Свиридов снял шляпу, – если не сочтете за дерзость, то я готов… сопроводить. В качестве компенсации за доставленные неудобства. Если Марья Кирилловна не против, конечно. Картина, говорят, замечательная.

* * *

В писчебумажной лавке приятно пахло типографской краской и немного пылью и книжной сыростью, совсем как в университетской библиотеке. Те же полосатые обои, прилавки, остекленные шкафы да конторка, из-за которой к Свиридову тут же выкатился высокий молодой человек, очень худой и почему-то одетый будто половой в пригородном трактире: шаровары в полоску, заправленные в блестящие сапоги, а под черным жилетом малиновая атласная рубаха. Волосы разделены ровно пополам пробором и смазаны жиром, усишки подкручены и нафабрены, взгляд масляный и бегающий.

– Чего изволите, господин хороший? Нынче привоз был, есть и бумага для писем разной важности, и перья немецкие, и чернила быстросохнущие.

Свиридов снял шляпу, бросил на прилавок.

– Господин из полиции и желает поговорить о том, что тут у вас творится по субботам. Вы, часом, не Арсений Котов?

Улыбка стала еще шире, а кончики усов чуть не дотянулись до стен комнаты, отчего юноша и впрямь сделался похож на довольного, крайне хитрого кота.

– Они и есть-с! Арсений Порфирьевич Котов. Но можете запросто – Сенькой, господин полицейский.

Александр Павлович представился и опустился на подставленный стул.

– Арсений Порфирьевич, расскажите, что здесь происходило вечером пятницы?

– Вечером, я извиняюсь, это во сколько?

– А вот как раз после закрытия ювелирного магазина.

Котов старательно нахмурил высокий лоб, закатил глаза к потолку, принялся докладывать:

– Аккурат как абрашки свою лавчонку заперли – было это в самом начале шестого – у нас сильно людно было. Но жида с жиденком я через витрину видал, еще позавидовал: вот, мол, они идут уже винище хлестать, а мне еще за прилавком почти два часа мокнуть. К половине седьмого народу поубавилось, я даже дозволил себе папироску на пороге выкурить. А в семь и мы дверь заперли.

– Ровно по часам?

– Так это у жидов торговля – дело семейное, а у нас – хозяйское. Так что, как вы верно подметили, только часы отзвонят – лавку на замок и будь здоров. Нам не от выручки плотють, так что не в заводе задарма спину гнуть.

Свиридов поднялся.

– Никто подозрительный снаружи не ошивался?

Котов пожал плечами:

– Дык как определить-то, подозрительный он али нет? Мало ли народ по какой нужде по Садовой слоняется. Иной вроде и совершенно решпектабельной обличности, а глядь – ему уж городовой вслед свистит. Но тогда я никого на подозрение не приметил.

– А что про соседей в общем можете рассказать? Про молодых.

Котов покрутил ус, поморщил лоб.

– Дык люди как люди. Обхождения уважительного. Сам старик-то все букой, не то что руки не подаст – головой не кивнет. А молодые вполне себе, когда жлоба старого рядом нет. И здороваются, и про погоду не прочь обсудить. Левка, вон, даже комплименты барышням делать умеет.

Александр Павлович поднялся, потянулся за шляпой.

– А вот что еще мне скажите, Арсений Порфирьевич. Вы не примечали, чтоб сам Шейман или сыновья как-нибудь обижали Эзру?

Котов пожал плечами:

– Это кто ж вам такое сказал? Старый хрыч со всеми одинаков, будто не родная кровь, а наемные люди. А промеж собой все у них благополучно было. Али вы думаете, что это Эзра? Бросьте. Он к старику почтительнее родных сынов относится, слова поперек не скажет. Старший, Лев Исаакович, – тот, бывалоча, огрызнется на отца, а бывало, что и в голос ругались. Тут стены тонкие, голос лучше не возвышать – все слыхать. А Эзра только слушает, как его еврейскими богами кроют, да головой согласно кивает. Ни в жисть не поверю, что он это, и присягнуть готов! А вообсче, я вам вот что скажу: тут без нечистого не обошлось. Вот ей-богу, – размашисто перекрестился Арсений, – а черт тут наворожил. Это ж ведь такие замки открыть так быстро, что стражники не заметили. А потом куда с уворованным делись? Знамо дело, скрозь землю ушли, больше нет тут путей.

– Понятно. – Александр Павлович поскорее надел шляпу и попрощался.

На улице посмотрел на часы. До встречи с профессором Привродским оставалось еще почти полтора часа. Погода располагала к пешим прогулкам, время позволяло, потому он, проверив в витринном отражении симметричность воротничков, проводил взглядом трамвай и взял было курс на колокольню Николаевского собора. Но, пропуская какого-то очкастого господина в чесучовой паре и канотье, вынужденно сбавил ход как раз напротив цветочной лавки. Чесучовый распахнул дверь, выпустив на улицу канареечную трель и Анастасию Савельеву. Девушка поздоровалась с Александром Павловичем, улыбнулась:

– Вы к маме? Или уже ко мне?

– Да я, собственно, вот. – Свиридов указал на канцелярский магазин. – По службе.

– Ясно. Ну, тогда можете и к маме заглянуть, у нее есть заявление. Пропали два рулона старых обоев. – И снова улыбнулась.

– Пожалуй, воздержусь, – принял тон Александр Павлович. – А то придется из-за этого дела отказаться от поиска похищенных сапфиров и бриллиантов господина Шеймана. Вы на трамвай?

Он помог барышне подняться на подножку и долго стоял, глядя вслед укатившему вагону.

* * *

– Вот ведь о чем я вам и говорил, уважаемый. После перенесенной травмы не стоило слишком серьезно относиться к сформировавшимся у вас чувствам касательно Зинаиды Ильиничны. Просто вы сконцентрировали их на единственном объекте, оказавшемся в вашем окружении. К тому же вы знали ее до вашей амнезии – и подсознательно уцепились за эту ниточку, тянущуюся в прежнюю жизнь. А теперь, по мере возвращения к той самой жизни и нормальному общению, круг знакомств будет увеличиваться. Так что вы уж не сердитесь, но и к возникшему у вас интересу к новой знакомой я бы тоже относился с осторожностью. Хотя, безусловно, я вовсе не исключаю развития этой симпатии в глубокую привязанность. – Профессор Привродский вернул пенсне на нос, что-то черкнул золотым карандашиком в блокноте.

– Надеюсь, что вам виднее, Петр Леонидович, – отозвался с кушетки Свиридов.

Когда после выписки из клиники и в начале их еженедельных сеансов доктор уложил его на кушетку вместо разговора лицом к лицу, Александр Павлович, все еще часто называвший себя Пациентом (не вслух, конечно, исключительно мысленно), очень сильно удивился. Но профессор сослался на новейшую методику какого-то австрийского мозгоправа (фамилию Свиридов не запомнил) и своего подопечного уговорил. И оказалось, прав тот австриец – общалось так не в пример легче. Особенно на темы интимные, вроде чувств к супруге товарища. Как будто сам с собой разговариваешь.

Вот и сегодня он, поначалу все-таки смущаясь, рассказал о вчерашнем вечере.

К огромному его удивлению, неловкое приглашение было принято. Причем Анастасия Антоновна даже не стала дожидаться реакции матушки, а просто взяла Свиридова под руку и бросила через плечо:

– Александр Павлович меня проводит. Не ждите меня, мама, ложитесь. – И, опять не дожидаясь ответа, потянула своего опешившего кавалера.

Дальше удивления лишь множились. Во-первых, категорически воспротивилась, когда Александр Павлович сунулся было в кассу оплачивать ее входной билет:

– Я, к вашему сведению, имею собственные средства, честно заработанные!

Затем скривила пухлые губки, когда Свиридов открыл перед ней дверь:

– Спасибо, но уж поверьте, я и сама бы справилась.

И правда, справилась – к ручке двери в кинозал Александр Павлович даже не стал тянуться.