Текст книги "Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг."

Смотритель
Стихотворения 2010—2016 гг.
Александр Александрович Петрушкин

© Александр Александрович Петрушкин, 2017

ISBN 978-5-4485-5291-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«зачем зачем о жизни три вОрона летят…»

 
зачем зачем о жизни три вОрона летят
и каждый третий держит в своей руке котят
 
 
зачем косноязычье незримо мне дано
о впалое как старость отчаянное дно
 
 
зерно в подскулье ноет у бледной из ворон
я склонен к паранойе в любой из всех сторон
 
 
зачем мне смерть однажды смеётся изнутри
нет музыки понятной для цифры нумер три
 
 
и оспою укрыто у черной из ворон
крыло как феней синей написанное С. Л. О.Н.
 
 
зачем мне голос птичий безногий голос дан
до боли неприличный как чёрный Казахстан
 
 
и рыжий красный ворон забитый в кислород
мне тело лапой ищет и закрывает рот
 
 
зачем твоё бессмертье – четвёртый ворон бел
летит на тёмном свете наш чёртов Кыштым-бей
 
 
зачем зачем о жизни ворОны три летят
и в каждой третьей дети как умца-ца гудят
(2010)
 

«нисколько – это много а сейчас…»

 
нисколько – это много а сейчас
окно откроешь и мороз сквозь руки
как капельницы длинная вина
как окружившие любовью своей суки
 
 
нисколько – это больно до того
договоримся что условно мы
принадлежим бумаге заодно
и как зерно проросшее прямы
 
 
нисколько – это я там над тобой
припомнивший что голос в долг был принят
заходишь в тело а внутри темно
и мокрый дождь болезнью сухо вымыт
(2010)
 

«Не вспоминай меня – на свет…»

 
Не вспоминай меня – на свет
наколот пластырь света. Урка,
пока ты остаёшься здесь —
летит, как стрекоза, маршрутка.
 
 
Не вспоминай меня – простить
из лагеря побег заветен
пока хранят, как сухари,
зверёныши нас, эти дети.
 
 
За всех, что были неспроста,
теперь начисленная плата
нас ждёт, считая тьму до ста
и пластыри до зоосада.
 
 
Ты, убивающий стрекоз
подземных тёмными шагами —
не ожидаешь, но пройдёшь
над взглядом нашим сапогами.
 
 
Не вспоминай меня за свет
засвечено – на пол-аршина
мой дом оторван от земли
и пластыря почти не видно.
(2010)
 

«под деревом сидит над головой…»

 
под деревом сидит над головой
то голос твой
 
 
то голод твой по слуху и другим
за это спим
 
 
за то законник может даже финку в бок
и внемлет Бог
 
 
а голос твой слабее изнутри
и выйдет три
 
 
три голоса болячку этот звук
протри испуг
 
 
под деревом сидит над головой
с самим собой
 
 
царапает смешные письмена
как смерть страна
(2010)
 

«наконец-то нельзя задразнить щебетать…»

 
наконец-то нельзя задразнить щебетать
перегнувшись из смерти
все равно нас никто не простит —
ну а если простит – не заметит
 
 
и вконец перекопанный ад —
назови его будучи живу —
перегнул эту смерть и сломал —
как малец конопатя машину
 
 
смерть смотрела в свои же глаза
повторяя бессмысленно жесты
я не помню кто это сказал
но наверное тоже не местный:
 
 
вот и я помолчу о себе
вот и я постою о других
а снаружи как видишь всё свет
а по свету небесны круги
(2010)
 

«о чём о том скрипят ладони…»

 
о чём о том скрипят ладони
пластмассовые темноты
 
 
все переправлено направо
нарывы рты
 
 
животное всё наизнанку
идёт гулять
 
 
и начинается по знаку
вся жизнь опять
 
 
о чём о том ты некрасива
и голубь мне
 
 
не говори молчи со мною
я сам во тьме
(2010)
 

«ну вот и сорок дней (читаешь: лет)…»

 
ну вот и сорок дней (читаешь: лет)
оса влетает в сад и с богом мальчик
всё говорит (считаешь много бед,
прошедших мимо? – Отсчитай иначе)
в таком заливе – русским заливать
ты всё соврёшь и перепишешь внове
и на плечо (чо сядет там? – оса?)
тату нарежешь – ощутив мир голым
ты всё соврёшь – такой посмертный дар
что вечность существует лишь однажды
ты входишь в гроб челябинский как в лифт
и морщишься от этой смерти лажи
смерть – это лажа (повтори Орфей)
так падал камень и завис в четвёртой
полёта доле и своих корней
вошедший в сад конечно же не помнит
не помнит став осой в своём саду
он видит как его несут во рту
его же дети (если я солгу
то в этом ты молчанием поможешь)
ну вот и сорок – насекомым я
налью с малиной чай на стол поставлю
чтоб сын осу в руке отца держал
и говорил что я не помню даже
договорив свою смешную смерть
оса влетает в сад и боль запомнив
раздавлено лежит в руках детей
и понимает не бывает больно
(2011)
 

[Голубятня]

Андрею Санникову

 
насколь прекрасна голубятня
и требуха и эта поросль
несущая нас на руках
пока живот со смертью порознь
 
 
пока прекрасно смертны мы
ухватывай снаружи тела
как эта поросль нас во тьмы
несёт заложено и спело
 
 
так рас-спешит в округе жизнь
в кружок закрытых светом скважин
 
 
пока там жарят голубей
 
 
парных как молоко и свет
все дольше из замочных скважин
 
 
пока природа голубят
накормит миром до ответа
и губы вытерев взлетят
и в скважину пройдут с рассветом
 
 
оставив голубятню нам
где смерти их до самой крыши
чтобы несла нас на руках
пока живот как смертный дышит
(2011)
 

[Грач]

 
Поехали в грачиный этот рай,
где белый свет и босиком трехпало
проходит глас насквозь тебя, насквозь
физический раствор – где, как упало —
так и лежит [что спрашивать в ответ?]
рассыпанный на тени, черный снег —
он кажется, крошится у запала…
 
 
Мне западло, мне – в птичий этот лай
где повестись на каждого базары
и грач больной ведёт [как поводырь]
меня и голос, где мясная тара
меня ещё выносит – ехать, стыд —
весь этот долгий, в прицепном у стаи
где чёрный свет нас долюбил, распил,
разлил в свои граненые стаканы.
 
 
Поехали, гранёный мой стакан,
позвякивая ложкою утробной,
трёхпало трогая грачиный доязык
и, проживая физраствор по пробной
уже двадцатый раз кажись. Кажись!
Такая жесть, что, проживая голос,
его ты, как покойника, везёшь —
прилюдно, по срамному, в одиночку.
 
 
Поехали в грачиный этот рык,
В сад полосатый, в костяную почку,
Которую снежок проборонил
Чтобы остались пустота и голос.
(2011)
 

«Телесный сад, где ест меня листва…»

 
Телесный сад, где ест меня листва,
зачитывает скромные права —
перелистав, как нищенка, слайд-ленту,
подкожный слайд: наверно, ты права:
что ждать в Челябе, прислонившись к ряду
подземного скрипящего крота?
Все тридцать восемь, что я был варягом,
испытывал густую карусель синичную
на прочность и отсель всегда бежал —
но оказался рядом
 
 
телесный сад, в который я вхожу
который раз вдыхая туберозу,
три отраженья на себе ношу
и строю этим отраженьям розу.
Телесный сад, где мудями звенят
такие же безкожные подростки,
иголкой смерти тычут сквозь меня
в каком-нибудь смертельном,
как Свердловске,
 
 
и покидают норы и поют
телесный сад во имя нашей смерти —
им смерть шмели на блюде подают
как голову мою в пустом конверте.
Нательный сад, ты испытал меня —
так отпусти с огнём в живот свой тёмный
во имя мира, рожи и угля, настольной лампы
плоти непристойной.
(2011)
 

[Чпок]

…чтобы покоились с миром палочки Коха

Светлана Чернышова

 
о господи мы выпав из тебя
летим как мошка из глубин сибирских
с урановой рудой в одной руке
с уродом восковым на колпаке
с трудом большим припоминая близких
 
 
мы край тебе свинцовая вода
вина виной но мне не удержаться
и главная задача у з/к
отсюда прыгнув
до тебя добраться
 
 
о господи храни свою руду
шугая вертухая и собаку
ураново здесь нам по глубине
твоей и прочее почти уже
не жалко
 
 
о господи в крапленом колпаке
хитином тельника зажаты в кулаке
урана Мельпомены пилорамы
о господи прощай как я прощу
законника что приведёт к врачу
 
 
но больше вероятие
что в яму
(2011)
 

«Не страшась приключиться вторично…»

 
Не страшась приключиться вторично,
мы покажемся в этом лесу
хромосомном, от нас не отличном —
с чёрной дырочкой в каждом глазу.
 
 
Кто щебечет про нас, кроме этих —
неудобных на двух языках?
Чьи пернатые руки в умерших
ищут слово для нас, кукушат?
 
 
С лошадиного света наскоком
кто бежит здесь по нам босиком,
раздавая, как милость, по крохам
вслед за ним прилетающий дом?
 
 
Из-под клюва сирени мальками —
он идёт и четыре гвоздя
то ли крыльями, то ли руками
открывают у страха глаза.
(2011)
 

[Жажда]

 
Как будто расступается вода —
напоминая нам о тёмной жажде,
надёжнейши упрятанной сюда,
в её нутро, которое бумажно
 
 
распахано и вычерпнуто в дым,
чтоб некий мальчик подымал завесу,
держа в руке надёжный свой сим-сим —
Да что вода? – он отступает к лесу,
 
 
как будто отступается река —
Бог отодвинет небо перед нами,
и будет наблюдать издалека,
как бабочка играет с синяками
 
 
в сомнение о том, что он сюда
склоняется, на корточки садится,
живёт как мы, что жажда так сильна,
что водопой приходит [с] рук напиться.
(2011)
 

[Идиот]

 
вот брошен я в свою страну
наброшены собаки – стай
спастись удастся никому
в солёной горсти в горекрай
вот сброшенный смотрю на свет
куда которым я лечу
и чунями по мне вослед
идёт которому врачу
он синеглазый идиот
идёт и видит полный враг
собачий тает лай в ответ
и заполняет свет овраг
за эту дряхлую страну
ответь мой местный идиот
искусственно дыханье здесь
и снег летит поручно в рот
закладывай мои слова
сердечным средством под язык
я здесь по левому неправ
страна фартовая Кирдык
полуслепой февральских смех
переходящий по рукам
подмышкам пёстам я привык
к молениям – я по словам
замыслил от тебя побег
мой чёрно-светлый идиот =
свинцовый воздух изнутри
дыхания меня сотрёт
и будет утро день второй
или четверг повздошный час
собака дышит в вену мне
припоминая детский страх
собака дышит за щенят
вот спрошен я в свою страну
и чунями скрипит их вгляд
и идиота не помнут
щенята слизывают кровь
свою с чужих по край ногтей
и снег летит на ЖБИ
со всех ночных как март аптек
и замерзает мой язык
и пожирает идиот
мой парашют и чёрный клык
он ложит снегом в нежный рот
(2011)
 

[Свердловская элегия]

Даниле Давыдову

 
Ты помнишь/не помнишь помятый
давыдовский прочный сюртук,
коньяк без лимона под горло —
как шарф шерстяной или стук.
всё ссут здесь поганые суки
по улице Сони Кривой,
и делает боженька снимки,
а может быть кто-то другой.
 
 
Ты помнишь давыдовский точный
глоссарий – пойдём за водой,
где к потерялась за выдох,
и топчет сугробы ногой
[у К появляются губы
и рыло с химмаша братка,
ещё червоточные зубы,
и даже желанье глотка].
 
 
Ты помнишь/припомнишь, как смерти
стихами закроенный пол
в коньяк заливался Сысертью,
и пился за каждым углом,
как ссали под окнами суки
сливая челябу в ебург,
и глобус крутил эти звуки,
как будто бы ехал в Москву.
 
 
Ты помнишь, что вспомнится дата,
когда разломали ребро
[в закуске закрытые рядом]
две суки и стало светло
под скрипом солёного снега,
закрытого в каждом узле —
лимон, в коньяке закипал и
агукал Кальпидию в Че.
 
 
Ты помнишь, как небо, чирикнув
в две спички, зажглось и спаслось,
как двум, пережившим верлибры,
по бабам мужицким спалось,
Свердловск начинался сюртучный,
все суки махали вослед
лимонного цвета платками,
линяя в коньячный ответ.
(15/12/12)
 

«Сквозь потный снег, сквозь ожиданье, сдирая корочку бобо…»

 
Сквозь потный снег, сквозь ожиданье, сдирая корочку бобо,
идут двенадцать [непохожих на время наше] поясов,
как часовые и якуты, насторожились, вой взвели —
гори, гори, не угасая на темноте бумаги, шрифт!
 
 
Сквозь плотный снег [в воде солёной] дрожит, как голый, самогон —
идёшь по Репина и плотность теряешь, прикусив озон,
и видишь: с острова на встречу идут двенадцать часовых,
по краю движущейся речи, как пёс вцепившейся в кадык.
 
 
Они идут по твёрдым водам несовершённой немоты,
идут на свет, скрипят, как свечи, их [в шарф заверченные] рты,
и Бог [разобранный в стаканы], в пластмассе льдистой шевелясь,
горит, в часах не разбираясь, и дышит в трещины, как язь.
(7/12/12)
 

[Тварь из поселка Роза]

 
И всякой твари выпадает дважды свет
в проваленном до ада, будто Роза,
поселке – за Челябинском в кювет
свалился ангел-бомжарёк. Вот поза,
 
 
вот понимание, вот с Розенталя вид,
чтоб всякой твари с небом всё возможно —
договорился и теперь лежит
среди травы и ждёт, как передоза,
 
 
что полетит насквозь его, на свет,
вся местная братва из насекомых
в провал и яму, под которой нет
последней твари и её знакомых.
 
 
Вот он лежит и чувствует – лицо
его облапал чёрный энтомолог —
читай: шахтёр (считай с твоим творцом
теперь их трое). Дело к эпилогу
 
 
здесь не пришить – так дёшево крыло,
что он лежит – во рту дрожит травинка,
а по травинке богомол ползёт
до самой Розы – и совсем не зыко
 
 
он приползёт на станцию свою
лет девятнадцать для того растратив
пока же ангел-бомжарёк лежит
здесь где-то слева и не пидорасит
 
 
он перед богом, он, открывши рот,
жуёт язык свой синий глуховатый —
и понимает: людный горизонт его ловил,
но более не схватит,
 
 
не схавает, не выпьет, преломив
на два зрачка поломанное время —
и дохнет тварь и обретает вид
в кювете – мяса, в воздухе – прозренья.
(1/10/12)
 

[Энтомология]

Д.М.

 
Расчёсывая губы до крови,
пустив царапины [как бабочек по свету
латать тот свет слюной] здесь – оборви
и Сь слетит и крови узкой нету.
 
 
Да, эта бабочка сегодня хороша —
лежит под золотистою молчанья
[почти нирваной] коркой у соска,
у тёмного чукотского камланья.
 
 
Расчёсывая губы, как обман, как кокон
страха распылив отчизну, могилы
[улыбаясь мило нам] кивают жизнью
из своей чернильной
 
 
[расчёсанной сверчками до земли]
светящейся воды – пока открытой,
как молоко у матери в груди
кровоточит из ДНК на тритий.
 
 
Расчёсывая слюни по слогам
(здесь было что сказать – хотя и мало,
что вероятно, Бог – не быстр, а я —
хотя бы смертен [с самого начала].
 
 
Расчесывая воздух до себя,
дощатый бог лежит, опилом дышит
сосновым – воли нет не у меня, а у него
[что ж, не расслышит,
 
 
он это, перейдя на ультразвук и сленг] —
латает бабочка его тугие уши
и переходит из хитина в снег
[и здесь перестаёт он вовсе слушать].
 
 
У бабочки с судьбой глубинных рыб,
прижатой белой атмосферой к року:
в нутре кровоточивом бог дрожит,
пытает медленно, чтоб выбрала дорогу.
(24/07/12)
 

[Беременность]

 
Идёт подряд на свет вода
[безногая] другим путём,
не протерев свои глаза
[что несущественно] – что днём
 
 
себя ощупывает, как
наутро женщина края
свои исследует, рукой
течение судьбы двоя,
 
 
когда сияющий плавник,
толкается в мамашин сон,
где бьёт [вольфрамовый родник
почти что током] в мягкий схрон.
 
 
Где сдуру в дуру бог идёт,
он собирается семью
собрать из запчастей воды
между пятью и восемью,
 
 
с утра ползёт к воде на дух
двоичный, будто бы Лилит
и Ева [мало ли там кто] —
его в себе проговорит
 
 
под роговицей у пупка
он вяжет свитер для неё —
ещё без тени и лобка
[который – знаешь ли? – враньё],
 
 
и видит мир, как тот бомжарь,
что светом согнут или свит
сегодня [и в последний раз],
а послезавтра догорит.
 
 
И сын – на выгнутой вовнутрь
[пока срифмован в малафью]
исследует источник, а —
быть может даже мать свою.
 
 
Она с утра ещё гола,
и ощущает, как её
отметил угол [то есть мрак
за муравьями в дочь ушёл],
 
 
Пока вода – ещё вода,
а не вина за чей-то стыд,
четырелицый свысока
в живот клюётся и молчит.
 
 
Бездоказательно её
существованье в этом Че —
пока нутро не выжжет сын
как свет на жестяной воде,
 
 
на жестяной воде её
где он и мать в постели спят
[на свет, конечно, без пупков]
и входят в душ, как в чей-то ад.
(22/07/12)
 

* * *

Сергею Ивкину

…глухонемая Кондакова Ира

Она живёт на Малышева/Мира,

а я живу на Мира 38,

второй этаж, квартира 28.

(Андрей Санников, Глухонемая техничка I)

 
Пока сдаёшься ты, «пока-пока»
произноси в одежде праотцовской,
пропитанной бензином и водой,
что тоже нефть в ошкуренном Свердловске.
Пока сдаёшься ты, находишь их,
своих двоих и будущих, младенцев,
хватаешь Интернетом их язык
но вряд ли понимаешь – как чеченцев.
Пока сдаёшь наверх алаверды
свои водой замотанные ноги —
ни много и ни мало – все порты
забиты битами излишними. Уроки
иди учи, пока длинней пока,
чем голос электрички удалённой,
вдыхай жлобьё вокруг, и темнота
их скроет в этой массе оживленной,
где каждый как Георгий Иванов
ждёт растворенья в мудаках и стервах.
Вот ты идёшь, вот ты идёшь втроём,
но богу это всё не интересно
 
 
пока сдаёшься ты, когда пока
изнашиваешь в тёплую одежду,
и ангел нам дыхание в бока
вещает с Мира номер под надежду
[читай – целует в губы гопоту].
На то дана нам речь, чтоб мы сдавались,
чтоб пили нефть и спирт, за в пустоту
забитый гвоздь своей любви держались —
пока стоит твой [гладкий, как Е-бург]
цыганский праотец, что неизвестен в общем,
совсем неузнаваем в черноте
сочащейся из дерновой и общей
гостиницы – казённой, костяной,
плывущей вдоль Исети мутной. Проще
казалось бы молчать – за божешмой
получишь номерной Челябинск в почки,
получишь мудаков или стервоз,
получишь замороженные ноги —
Мересьев-Жора-нафиг-Иванов
от роз своих перебирает логин,
 
 
пароли набирает на виске,
накручивает мясо нам на кости —
зачем он, как отец, стоит везде?
за что у нас прощения он просит?
Забитый как оболтус в пустоту,
он говорит в ошкуренном Свердловске
про ангелов, вмещённых в гопоту,
про Мира (два? – не вспомню – сорок восемь?)
якшается со всякой татарвой,
оторвою и головой на блюде —
пока сдаёмся мы внаём, пока
целует гопота [живых] нас в губы —
твой пращур ненавидимый, в тебе
в квадрате умножаясь, входит в штопор
и мясо ангелов висит на потолке,
стихи читает, ничего не просит.
(07/12)
 

[Летящий пёс]
СТИХОТВОРЕНИЕ ДЛЯ СТАРШЕЙ ДОЧЕРИ

 
Проговориться с этим [на огне
сидящим] псом – заморенным, ленивым,
скрипящим словом: а) откроешь дверь
б) утром просыпаешься не с дивой,
не с девой в) лопочешь на своей
пифагорейской олбани в оправе
ц) слушаешь, как сторож долбит в смерть
стеклянную железкой д) он вправе
сегодня проживать её со мной —
е) сомневаться в ней, как в речи. Слушай
всегдашний [захромавший в цифре] год.
Проговорился всё ж, урод? – задушит
тебя/меня язык родной страны —
порхай среди цветов, обозначений, званий,
летящий пёс – глазей со стороны,
как стороны текут из тёмных зданий,
 
 
как немота уходит через руки,
как суки, здесь выстраивая ад
логарифмический [как хромосомы жуткий]
царапают глаза, сто лет наград
не требуя, как зацветут жасмины
[в соцветии у каждого спит пёс —
две головы которого в режиме
портвейного Харона]. Как вопрос —
так в нас щенок со стороны Аида
заглядывает, и его слюну
со лба стираешь ластиком дебильным.
Обняв его огромную страну,
 
 
проговоривши мёртвым языком —
я тридцать два часа сидел в конверте
[в последней номерной Караганде]
и наблюдал, как пёс рисует петли,
царапает над огородом смерть,
что проросла за стрёмное наречье,
как дочь моя шестнадцать лет назад,
чтоб всё простить однажды, изувечив.
Чтоб всё понять, однажды не простив,
резиновые реки поднебесной
плывут сквозь пса, раскрыв больные рты
от этой ереси (не потому что честной —
а потому что спит ещё Харон
и потому что стук пифагорейский
несёт на ржавой палочке Орфей
и учит пса портвейном здесь) [в Копейске]
 
 
стучаться в тьму то лапой, то крылами
на сто семнадцать метров в высоту,
и всё испить холодными глазами
и выблевать однажды в пустоту,
и выблевать свой шерстяной, как кокон
открывшийся, как неродную речь,
пифагорейский, сказанный, смолчавший
и полететь от дочери за дверь.
За Пушкина [уральского кретина],
за всё молчание меж дочерью и мной
простив меня, скрипит в щенке дрезина
и гонит под урановой дугой.
(19/07/12)
 

«Вот ведь какие дела: чем длиннее душа …»

 
Вот ведь какие дела: чем длиннее душа —
тем укороченней голос – на грани монеты
свет заигрался – на смерть загалделся, глуша,
нас пескарей прижимая ко дну, не взимая анкеты.
 
 
Время, собрав эти речи, уйти из воды
следом за лесой, сечением света из суши.
Из глухоты в нас врожденной – как божий глядит
смертный посланник – он эту травинку обрушит.
 
 
На берегах одинокий со снастью стоит —
смотрит, как свет говорит и по небу проходит
в этой росинке – и теплой полынью испит
в каждом прозрачном и самом прекрасном уроде.
 
 
Шевелит губой, как кобыла домой приходя,
тычется в руки хозяйские с рыбной заначкою кислой,
смотрит сквозь воздух и видит, как смерть (не моя-не моя),
между рукою и Богом затихнув, на время подвисла.
(27/06/12)
 

«В крещенских числах этого января…»

 
В крещенских числах этого января
(брат мой простит, поскольку в других закопан) —
я проходил, по беглой воде шурша,
как водомерка бежит, понимая, что скоро в кокон
вмёрзнет – лишь остановятся она иль вода,
Та, что бежит навстречу (точней струится,
Еще точнее дышит, вдыхая меня, когда
попытаюсь вглядеться-остановиться).
 
 
Мусорна речь нашей воды, и я
кропаю черновики на водице лапкой —
скоро холодный Анбаш запрокинет меня
черточкою над и – чтобы стала кратко,
как водомерка, воспоминанье вод —
выдох сбудется – над январём светиться —
выжнет гнездовье для инородца – крот
там, под землёй и илом, мне загорится.
 
 
А никакая теперь иордань – где дым,
и выдох один гуляет – теперь без тела —
правильное крещенье – и я, как сын
открываю глаза и вижу: поспешно слепо —
с той стороны снигири за водой летят
носят её ледышки под клювом с Богом
в крещенские даты бесчисленного января,
зная, что и вода обратится домом.
(01/12)
 

«Не понимаю нашей поздней речи…»

 
Не понимаю нашей поздней речи,
чирика-чика в мехе рукавов,
трещащего иголкой в нервном смехе,
как тик, забывших нас учеников.
 
 
Так пусто в доме, что гудит конфорка,
как стая, растревоженных тьмой, пчёл
прищурится, приняв обличье волка
и мех словесный, словно кофта жолт.
 
 
Не понимая всякой связной речи —
склоняется к нам и целует в лоб
холодный ангел и из голенища
лёд чаячный за шиворот кладёт.
 
 
Так пусто в этом доме, что за светом
пора вещам звериным говорить
и собираются вокруг не (много) незнакомых,
Чтоб на троих мою же смерть распить,
 
 
и разминают меж ладоней птицу,
трещащую на нитке из любви
и пишем мы, себя не понимая, литера-
дуру разделив на три.