Текст книги "Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг."

«Сидит обманкой в поплавке…»

 
Сидит обманкой в поплавке
кузнечик нашей бытовухи —
поклёвка ходит налегке
и лижет спирту руки,
 
 
и рыбы светят из-под вод
мохнатым светом глаза,
везут стихи во мгле подвод
живых три водолаза,
 
 
сидят в прозрачной немоте
в каком-нибудь Тагиле,
ладонью водят по воде
в неслышимом здесь стиле
 
 
в услышимом и там и здесь
кузнечике пропащем.
Сидит обманкой в поплавке,
что умирать не страшно,
 
 
что если бог какой-то есть —
то снег к Тагилу жмётся
(от холода его слепой)
в собачьи стаи бьётся.
 
 
Там – говорящий поплавок
меня обманкой лечит:
чем ближе смерть – плотнее бог,
чем наст – прозрачней речи
 

[Деревянный вертолёт]

 
взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски [с тоски
не сходят] не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных – до земли голы
 
 
и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях
 
 
ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови [разодрав живот
земной у жестяной воды]
(2013)
 

[Собачья голова]

 
волен Гулливер в собаке
что собака в Гулливере
в суете и вере едут
в некоем прощальном сквере
 
 
а обратно едут люди
как растения обвиты
мрамором и снежной крошкой
поигрушечно убиты
 
 
сшиты Гулливер с собакой
и собака с головою
тень проходит между ножниц
сизым веком на куски
 
 
камень ножницы водице
шьют и гроб и рукавицы
набирают в тень собаки
гулливеровой тоски
(2013)
 

«На птичьем рынке – торфяной язык …»

Евгении Извариной

 
На птичьем рынке – торфяной язык —
читавший арамейски – разумеет:
поди налево, если не убит,
поди направо – видишь: там светлеет.
 
 
На каждый полумёртвый светофор,
на всякий крестоцветный – без базара,
как птица в клетке, по карманам вор:
он кормится – прости – ему так надо.
 
 
Исполнив эту глиняную печь
и перечни свои опустошивши —
поищешь свет, а он – ни там, ни здесь,
как зёма, из-под почвы тихо свищет.
(23/03/2013)
 

«Сминая бумажную воду…»

 
Сминая бумажную воду
Не дышит свинцовый карась
Идёт с той [почти по богу]
по воздуху вверх накренясь
 
 
он жабры свои не шнурует,
шифрует под речь чёрный ил
и если дорвётся до суши
то верно поймёт, что он был,
 
 
сминая, царапая оду,
глазея в чудовищный страх,
что с точностью неба не спорят
в бумажных и рваных потьмах.
(23/03/2013)
 

«Не раньше, чем начнётся смерть…»

 
Не раньше, чем начнётся смерть,
жующая свой хлеб беззубый,
 
 
не раньше, чем меня и впредь
не встретит мент, и не разбудит,
не вложит камень мне в глаза,
а в губы – гул пчелиный долгий,
я буду слышать голоса
тех, отъезжающих на лодке,
тех, уезжающих вперед,
сбросавших вещи в саквояжи
поспешно в свалку, как щенков,
так словно не успеть им страшно
на этот длинный пароход
и не имеющий причала,
где б чайка, проверяя рот
б/у-шный, отвердев кричала
невнятно требуя избы,
сирени, от мороза ломкой,
и замороженных глубин,
или хотя бы потной шконки,
 
 
всплывут горящие гробы,
и станет мне тепло на лодке
перегибающей в обрыв,
где от встречающих так громко.
(24/03/2013)
 

[Колчак]

У юной Росы Камборьо

Клинком отрублены груди,

Они на отчем пороге

Стоят на бронзовом блюде.

Ф. Г. Лорка

 
Соски срезая ржавою метлой,
стоит у входа с неба часовой —
он машет медленной [как будто бы кино]
рукой кленовой этим за спиной.
 
 
Приветствует [не то чтоб вялый Омск]
входящих и ведущих в эту ось
полуслепых [двудённых, как котят}
и в свой живот кладёт их, в ровный ряд
 
 
на блюдо под палёною корой.
Ещё [как будто даже молодой]
один из мертвецов, как водомерка
суёт наружу руки – типа, мелко.
 
 
Метла проходит [вся в бушлате чорном]
и слышит сиплый говор в коридорном
наречии фанерной коммуналки,
и покрывается испариной [здесь жалко
 
 
становится по-лагерному]. Чёткий
поветочный досмотр ведёт дозорный
и каркает из тёмного бушлата,
и публика [немного виновато]
 
 
расходится к кругах сосков молочных
моей жены – кровавой и непрочной,
и плёнка рвётся [как в кино – два раза],
зрачки срезая с глаз [как бы проказа].
(10/07/13)
 

[Ода на третий июльский ливень]

 
Холодная вода, что вертикальна,
стоит – шевелится – который день летально —
садам – по горло – конопле, канаве
[как бы избавишись от ангелов и правил,
 
 
где я углом живу сентиментальным,
себя не стою – от того и плачу,
что нас не выдаст Бог, торчащий с боку,
торчу с водой, которой одиноко].
 
 
Мои друзья с другого края/света
За мной следят [с отчизной неодетой] —
со сволочью торчу, не накурившись,
харчком сплавляясь с родиной и тризной.
 
 
Прекрасна панихида будет этим,
пернатым, голосящим, как петели
конюшни, обернувшейся в сараи
[здесь понимаешь, что не надо рая —
 
 
пока вода стоит над огородом
и разбухает голосом чебачьим
древесный уголь – так,
а не иначе
(14/07/13)
 

[La Mariposa De Arena]

 
То, что чудеснее речи любой,
помнит, как бабочка [о] камень билась
[вместе – с хранимой под сором – водой] —
так и скажи, что она сохранилась
в тёплой смоле, как селенье в глуши,
будто летая, латает подбрюшье
божьему небу – в котором дрожит
белым хитином хранимо снаружи.
 
 
Но ничего не случается, что
может озвученным стать – переносным
смыслом. За контур – усни, инженер,
слесарь-сантехник бабочкам водным.
Чувствуешь [?] – что эта бабочка внутрь
смотрит, себя разбирая до страха —
словно из камня сбежала уснуть
в тминых пустотах своих – там, где влага
 
 
небо построила – не по себе
богу, что бабочке может присниться,
то, что чудеснее речи, и снег
в камне за ней продолжает кружиться.
(15/07/13)
 

«Передавая хлеб по кругу…»

 
Передавая хлеб по кругу,
Как чайки гальку клювом в клюв —
Мы говорили с жидким богом
Своих друзей, чужих подруг —
 
 
Определёно и неточно.
Из ямы в детстве и земле —
Казался хлеб и мне порочным —
Сгорая спиртом на столе.
 
 
Передавал нас хлеб овальный,
Прозрачный на зрачок слепца,
Как гальку, как глоток печали
И срез на пальце у жнеца,
 
 
Он говорил за нас не дольше,
Чем воздух бился у виска —
В мякину обращая слово,
Скрипела чайками доска,
 
 
Скрипела этим жидким хлебом
Связав на мёртвые узлы,
Как жидкий бог чужое тело
с таким моим.
(16/07/2013)
 

[Бессоница]

 
Вывернув себя до дна
этой родины пустынной,
возвращаешь благодать,
благодарность и другие
 
 
нищих сумерек детали,
и бессонницу – с водою —
выжимая свет на тени,
где вернулся за собою,
 
 
выжимая льда сухого —
углекислый выдох в бледный,
пролетарский, бля, посёлок.
Слушаешь: [из шахты] медный
 
 
колокол – перевернувшись,
ищет звук в своём обломке
горлышком безъязыковым
он плывёт здесь с музой тонкой
 
 
возвратившийся, как блудный
сын в отцовскую могилу,
с тощей бабою бесплодной,
он плывет в пивную жилу,
 
 
в купоросные разводы
смотрит, в родины пустоты
возвращает, к потной жажде,
чтоб задать вопрос мне: кто ты [?]
 
 
сын в отцовской яме роет
языком немного света,
чтоб оставить всякой твари
своё место без ответа.
(17/07/2013)
 

«но будто вся вода не здесь…»

 
но будто вся вода не здесь
но будто уточка взлетела
палаты все превозмогла
и села рядышком у тела
 
 
как пела здесь вода когда
пернатый выходил народец
из камыша едва дыша
и глядя в небо как в колодец
 
 
лежал и я меж сосен трёх
и наблюдал как эти дети
горят передо мной и там
из вёдер говорят нет смерти
 
 
и жук июльский говорит
перегорает в водомерку
и смотрит этот боже вниз
где ртом ловлю его монетку
(22/07/13)
 

«Что близко мне? – скажи. Лежит…»

 
Что близко мне? – скажи. Лежит
река под спешкою забора —
и тёлок местные коржи,
и кулинарный запах бора.
 
 
Такая тёплая земля,
что тает, в СО2 сбегая,
туда, где нет ни островка
и где обширны грани рая,
 
 
и лает близкий, словно дождь —
даждь нам насущное на днеси —
на дне живущий ангел мой
он отражение завесил,
 
 
он светом свет на тон закрыл,
и лепетал творимый воздух,
лепил, что я в ларьке убит
и понимая, что не поздно —
 
 
я говорил ему в ответ,
что рай начнётся будто волос,
у сына моего в виске
останется понятный голос,
 
 
понятный мне или ему —
и в этом видится причина,
что ветер режет мандарин,
когда его еще не видно,
 
 
что человеческий язык
мной отдан на границе рая —
и я живу ему в ответ
и [как всегда] не понимаю.
(26/07/13)
 

«знаешь [?] косяки у неба голубиными глазами…»

 
знаешь [?] косяки у неба голубиными глазами
смотрят как светляк тревожит
древеса и спит меж нами
 
 
как лежит в песок уткнушись между галькой и травою
как живёт в моей подошве
и клюёт её с двойною
 
 
моей пайкою ужившись в косяке уткнутом в небо
в уточке ковчега делит он со мною
пар от хлеба
 
 
и светляк дым расчекрыжит чтобы голубь вышел тёмным
и читал себя в газете справа снизу
вдоль колонки
 
 
там где небо от оливы вовсе и неотделимо
знаешь [?] косяки у неба
вёслами скрипят отлива
(27/07/13)
 

[Hijo Pródigo]

 
Так ты крути круги печали,
наездник воздуха – с веранд
заходит гость и грудью впалой
он ищет, как на век пропасть,
как не вернуться с фронта в этот,
таджиком занятый, свой дом,
как вырастить на коже нечто
(возможно холм).
 
 
Наездник всей богемы нашей —
он помнит, как коса прошла
по головам у маргиналов
и жизнь прошла,
ушла давно за половину,
за распитой язык-стакан
и от сирени, как волк, дикой
гудит титан —
 
 
он воду греет чёрной бани,
он говорит как Пушкин нам:
крути, верти свои печали
по головам,
наездник, воздуха глашатай,
почти что холм,
отставший от своих же братий,
спи языком.
(30/07/13)
 

«Вот странные люди…»

 
Вот странные люди
в зарытые двери идут —
ни имя не вспомнить
ни шорох, что эти поймут,
как падает время
из малых прорех,
и бабочкой бьется
о лампу свою
человек.
 
 
Вот бабочки странен полет
или страшен – пойми —
что вскоре мы ляжем
у ней на пороге – кольни
[продольную душу
её] в свои кости вложи.
Вот странные люди
идут через ночь
лошадьми,
 
 
и лошади ноздри шевелят
[как смертность] хрустят
и кормят седыми сосками
людей, как котят.
И кормится их разговор
уходящими в дверь:
спросить – не ответят
они, что горит в листопаде
за зверь.
(05/08/13)
 

«Колеблется ли свет…»

 
Колеблется ли свет,
подвешенный на трубах
печных в домах ночных,
шагающих в стадах
на водопои тьмы,
сколоть колодцам губы
за страх увидеть нас
в протянутых руках,
 
 
в местах густой воды,
которой древо просит,
склонив свои четыре
животных лика в дым,
где дом шагает в воды,
в которых вырос лосем,
как осень, обнажая
четыре головы.
 
 
Колеблется ли свет
иль колебим подсвечник,
или рука его
держащая дрожит —
за мною ходит лось
и дерево сквозь кожу
растёт, как светлячок,
в четыре стороны.
(08/13)
 

«То, что лежало на ладони…»

 
То, что лежало на ладони,
хрустело яблоком на свет
[глазной] распахнутой пчелою,
как донник, павший на столе.
 
 
Сгорает кожа восковая,
как лепет нас клюющих птиц,
в ребёнке под столом сужаясь,
и донник говорит: простись,
 
 
на дне у неба, прижимаясь
плотнее к темени кругов,
я слышал, как с меня снимают
[как с древа яблоко] засов.
 
 
Там я лежу на дне у света —
пока расходится волна,
хрустящая, как волн пометки
на ткани тёплого ствола.
 
 
И чем мне светит скатерть эта,
когда в хруст руку протянув
взлетает яблоко [глазное],
пчелу и донник взявши в клюв?
(08/08/13)
 

[Колодец]

Руслану Комадею

 
Ты всё провожаешь свои голограммы в шиповника ад,
который в себе вышиваешь, на память, как линию рваную рта.
 
 
Гляди – просветлеет колодец, и гонят быков —
ведь рай это полость – беда ли, что мал? Это всё.
 
 
Чтоб хлеб подавал бледный знак – что в твою Чилябонь,
как малое стадо пришел телеграф – но уволь! —
 
 
там гонит колодец быков, как бы кровь чистотел,
шиповник растёт через звук, меж своих же ветвей.
 
 
Есть мокрый двойник у быка. Он – колодец, он – чист,
растет из шиповника, с горлом разрезаным вниз.
 
 
Светает двойник, как фонарь, освещает свой рай,
где гонят быков, чья спина распрямилась в трамвай,
 
 
врастая в шиповник. И больше не вправе стоять —
шиповник, колодец и бык в свои ветви летят.
(09/08/13)
 

«Так вырой же тьму из могилы…»

 
Так вырой же тьму из могилы,
чтоб – как колыбель —
качалась она средь стеблей
предрассветных стрижей,
 
 
сгоняемых скрипом сосны,
в навесные углы,
стучащейся с нашей
прозрачной, как мы, стороны,
 
 
что вырыла нас,
и лопаткою птичьей звучит
над каждой цикадой,
как будто хозяйка бренчит
 
 
в прихожей костями, детьми —
разменяв лишь лицо, а не цвет,
начавши с конца,
поскольку сначала нас нет
 
 
ни в кадре, ни в клюве,
ни в этом фонарном бельме.
Как будто есть тьма —
мы себе ковыряем бельё
 
 
Стоим у сосны между бёдер,
поднявшихся в свет,
кроша в темноту, то, что
[после прошедши] кольнёт.
(10/08/13)
 

«Свет кожу стирает дочиста …»

 
Свет кожу стирает дочиста —
кто ходит на месте пустом?
Его ремесло переносное,
как бабе, вносить меня в дом.
 
 
Внесёт и забудет на время
в среде голубиных людей,
накинет на яблоню темень,
царапая горло ветвей.
 
 
Меня поцарапав однажды,
как-будто котейка, дом-шар
воздушной и смертною жаждой
смотрел как (его ли?) душа
 
 
выходит из яблока красного
и светится, где за окном
дом в стороны все расширяется,
идя за своим молоком.
 
 
Его ремесло непонятное
Как бабе нести меня в сад
Где пчелы звенят пузырятся
Под кожей, желая назад,
 
 
где дождь вырастает из яблони
и падает яблоней стать,
где голуби клювом стараются
под кожей меня отыскать.
(18/08/13)
 

«Откроют листья золотые рты…»

 
Откроют листья золотые рты,
зарубки оставляя в каждой щепке
воздушной [бог заточит топоры]
и по воду пойдут – как будто бросил
их этот август бронзовый в себя,
по кругу холодящему ослепнув,
своё изображение деля
на хлеб и воду, прижимаясь к древу
осеннему, зеркальному, как тьма,
где птичий бог прибился к лесорубам
и загорелся [и язык принял] —
как листья, рыбы в нём плывут по кругу
и открывают золотые рты
и немоту себе [как вещи] просят
[листвяные] и срубы и плоты
и август бронзовый в себе
[как в вёдрах] носят.
(16—19/08/13)
 

«Где деревянно кровь до октября…»

 
Где деревянно кровь до октября
стучит – внутри у дерева, как ложка,
с морозом пальцы наизусть скрестя,
и смотрит [как в лицо] с его окошка,
 
 
как здесь, наевшись почвы, в высоту
у яблони прорезывая крылья,
вдоль веточек нахохлившись, плоды
сидят так, что – и кровь совсем не видно.
 
 
Поют [как человечьи] голоса
у дерева согретого плодами,
и кровь, скрутившись в яблоне, у дна
летит, морозя почву, перед нами.
(12/09/13)
 

[Сруб]

 
в срубе ручном узловатой зимы
запотело стекло
 
 
кто-то с иной стороны
лижет дно [теплым ртом
 
 
режет от неба язык
он кусок за куском]
 
 
то деревянной пилой
то дрожащим ножом
 
 
ходит по кругу воронки
пернатый как треск
 
 
и [беспросветен как горло]
светящийся лес
(13/09/13)
 

«Что птица волочёт в своё гнездо…»

Алексею Сомову

 
Что птица волочёт в своё гнездо,
растягивая А почти до О?
Что бывший адрес твой, что этот новый —
недостижим, и прячется лицо
среди других, в даггеротип словлённых,
где голос стал уже твоим вдовцом.
 
 
Он в комнату проходит, натыкаясь
на форточки – кто палочкой стучит [?]
с той стороны, на всех нас – разрываясь
пока пиздато эта смерть торчит,
 
 
пока, как запах хлора и мочи —
летает с этим, перьями зажатым
(читаем «Смена-8М») – все три ночи
(совсем не ночи) – синий под халатом,
снимая с нас, как с вешалки бельё,
гнилые голоса чужой фонемы,
 
 
и дождь с землёю под язык кладёт,
и хлеб размокший на язык кладёт
земля парит (а смыслы также темны,
но не темны) – засвечены тела.
Теперь, как бы Аид, стоит Сарапул
и поедает [как бумагу] всё,
переиначив, забираясь на кол.
 
 
Но вот, что очевидно – понедельник
шагает в ряд с тобой всегда налево,
не с той ноги и стороны ты встанешь
нащупывая рядом своё тело —
и вылетает смерть, как будто птичка,
и диафрагма в ней как бы табличка:
закрыт даггеротип – портвейн
ушол на фронт.
(26/08/13)
 

«И запрокинув голову…»

 
И запрокинув голову
[пока что без лица],
в круги по небу пялится,
как камень, детвора,
и птица возвращается
в качели [как бы смерть],
и лица нарисованы
в лице её на треть.
Но, запрокинув голову,
стоящий в небе том,
дом раздвигает в стороны
лицо, чтоб смыть дождём,
чтобы стоять неузнанным
в каких-нибудь углах —
пока незрячи дети,
неся, как камень, страх
 
 
и, запрокинув голову,
в качели плачет смерть,
что ей лишь умирать здесь
[совсем]
 
 
одной за всех.
(15/09/13)
 

[Наталья]

 
Покажется, что снег с землёй делим
на человека и пустое место —
проходишь через тень свою один,
и та парит [как будто бы из теста].
 
 
Покажется – что тронуто рукой
уже нашло скрижали нашей смерти —
покоя нет – но, если есть покой,
то он всегда в оставленном здесь месте.
 
 
Идёшь на холм иль спустишься с холма —
всё кажется, пока перевозима
сквозь тьму и ночь – на поезде душа,
на лодке [в старике] как руки длинной.
 
 
Покажется, что снег съедает смерть,
как будто тени заметает крошки,
что сокрушимы Бог и человек,
когда уже почти что осторожны,
 
 
и, что, спускаясь с неба, голоса
нащупывают в горла тьме несносной
зерно проросшее – чужое, как глаза —
переходящее из местности сей в поздно.
 
 
Покажется, что снег в земле лежит,
и, что земля лежит внутрь человека —
чья тень оторвой сквозь меня летит,
по стороне ребра глухого света,
 
 
что выгнута, как лодка, почва здесь,
и снег всегда идёт наполовину,
что в свете есть твоём – моя вина —
и с ней не умираю я – а гибну.
(14—16/09/13)
 

[Бог]

 
Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет —
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет
 
 
Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и кроме наших взглядов
здесь нету никого.
(10/09/13)
 

«Зеркало запотеет – заглянешь с другой стороны…»

 
Зеркало запотеет – заглянешь с другой стороны:
кажется, что стоишь ты на глубине Невы,
на глубине Исети или иной травы —
выберут эти сети белые рыбаки.
 
 
Будешь лежать на блюде, как на ладонях их,
вывих инакой буквы, оставив как часть кожуры
чашки своей, расплескавшей воздух по берегам,
осколок безводной чащи – только увидишь: там
 
 
зеркало запотело – а рукавом ототри —
лице своё не видишь, снаружи и изнутри
всё в казаков играют стрелочки и штрихи,
рыбно на рынке, людно на глубине реки.
(24/09/13)
 

* * *

Дмитрию Машарыгину

 
Вот неба свет – какой-то не такой
ты, друг мой, возвращаешься домой.
Сентябрь тебя читает через дождь,
через тире и точки, точно дочь —
тобой забытая в метро – всё ждёт Аида
и понимает: ничего не видно
и не бывает дна у всех времён —
хотя и всадник блед уже прочтён.
 
 
С тобой ли Бог, мой друг? или засада
нам зачтена за выход из детсада,
и небо пьёт в песочнице с листвы,
и не бывает никакой Литвы,
и речь не говорит о возвращенье.
Пылает столб шиповника внутри
у ЧМЗовской пацанвы вечерней,
у бородатой этой мошкары.
 
 
Вот неба свет – прими его таким
ломающимся, словно изнутри
его к нам лезет Бог и видит всё
прозрачным, как шары и огород
осенний, голый – будто ангел весь
его покинул, а не улетел,
искать лепить (хоть глиняное) горло
чтоб говорить покинувшему лес,
 
 
что входы все в метро, что снег надолго,
что возвращаешься ты, умирая здесь,
что столб внутри – шиповника не стоит,
хоть и сгорает тридцать три часа
подросток в этих вышедших по трое
на поиски для каждого отца,
что в сентябре вокруг одно лицо —
вот неба свет и костяное слово
в тебе текут, рекут тебя сквозь свет —
и плавится свинец, вливаясь в горло.
(23/09/13)
 

«Все дольше утро и туман…»

 
Все дольше утро и туман
длинней быков в холодных лужах —
едва покажешься ты там
и вот опять кому-то нужен
ты здесь. С какой бы стороны
не посмотрел – но видишь пегих
синиц, что у себя в груди
совьют кормушку и гнездовье,
чтоб оказавшийся внутри
туман лежал у изголовья.
Так говорить за свой Ты-дым
я обучался – глядя в чёрных
быков, что в капельках росы
росли и пухли, словно розы.
Все дольше утро – тише слог —
тумана нет или не виден —
лежит лицом в огне пророк —
как будто бы плывёт на льдине —
 
 
и наблюдает: как быки
теряют листья в эту осень,
и на веревочке тоски
с собою пастбище уносят.
(25/09/13)
 

«Потянуло патокой от фабрики…»

 
Потянуло патокой от фабрики
и бараны водят хоровод —
георгины, павши на колени,
молоко пьют в утренний живот.
 
 
Подмерзают груши и боками
колокольными и медными звенят —
от ночи неприбраны, как женщина —
лампами в земле с водой лежат.
 
 
Ангел лижет языком (шершавым ли?)
август с молоком в своих боках,
смерть и воздух кулинарной фабрики,
рёбра чьи прозрачные дрожат.
 
 
Груша упадёт, сентябрь рассыплется,
оставляя звук на языке —
георгин горит как-будто ижица,
удивляясь Богу налегке.
(21/09/13)
 

«Вот они острые яблоки…»

 
Вот они острые яблоки,
в воздух воткнувшие нос,
нюхают снег пока сладкий
он и ещё не подрос.
Вот они в кадре застыли,
вот ещё морщат лицо
в свете, который отплыли,
поскольку незримо число.
Вот острые яблоки ловят
весь свет, но поймают едва ль —
ясень на свет расширяется,
снег переходит за край.
Вот и лежат эти яблоки,
тёмные рёбра шуршат,
дева моя раздевается —
так как не ведает дат.
(28/09/13)
 

«Мне нравится, как дышит в ней земля…»

Н.

 
Мне нравится, как дышит в ней земля
парная, молоком переполняясь,
как ей сплавляется, как новый дом, листва,
в прозрачный лес как будто ударяясь.
И в этой недалёкой красоте
её – хорёк, готовящий зимовье,
опилки чешет на дырявой голове
и говорит ей: только не сегодня.
Мне нравится, как ЭТО говорит
моей жене ЖИВОТНОЕ под солнцем,
мне нравится и, что она молчит,
переполняясь молоком сегодня,
что к ней падёт [и скоро] вся листва,
прозрачною землёй переполняясь,
что смерть сегодня снова неправа,
что речь о ней всего лишь показалась.
(30/09/13)
 

«В срез неба заглянул – а там колодец…»

 
В срез неба заглянул – а там колодец,
свернувшись, спит высокою водой,
 
 
и пахнет шерстью лёд – и свитер носит,
и дышит за звездою неживой.
 
 
И смотрит на меня – чужой, обратный,
голодный свет и лижет языком
 
 
у мальчика – старик есть и собака
кусает сруб своим кривым плечом,
 
 
у языка – порезы и собака,
порезы неба чует тёплым ртом,
 
 
у старика спят мальчик и собака,
и он глядит в них, как в хозяев дом.
(06/11/13)