Текст книги "Любовь вопреки судьбе. Александр Колчак и Анна Тимирева"

Накануне я был у Вас, но я не имел возможности сказать Вам хоть несколько слов, что я ожидаю и какое значение имеет для меня следующий день. Я вернулся от Вас с В.В. Романовым и, придя к себе, не лег спать, а просидел до утра, пересматривая документы для утреннего заседания, слушая бессмысленные «ура» и шум толпы перед Мариинским дворцом и думая о Вас. И в это ужасное утро я, не знаю почему, понял или вообразил, что Вы окончательно отвернулись и ушли из моей жизни. Вот с какими мыслями и чувствами я пришел проститься с Вами. Если бы Вы могли уделить мне пять минут, во время которых я просто сказал бы Вам, что я думаю и что переживаю, и Вы ответили бы мне – хоть: «Вы ошибаетесь, то, что Вы думаете, – это неверно, я жалею Вас, но я не ставлю в вину Вам крушение Ваших планов», – я уехал бы с прежним обожанием и верой в Вас, Анна Васильевна. Но случилось так, что это было невозможно. Ведь только от Вас, и ни от кого больше, мне не надо было в эти минуты отчаяния и горя – помощи, которую бы Вы могли мне оказать двумя-тремя словами. Я уехал от Вас, у меня не было слов сказать Вам что-либо.

Вы в первом письме писали мне, что у Вас была мысль приехать повидать меня на вокзале. Я ведь ждал Вас, не знаю почему, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка [далее зачеркнуто: «и только когда поезд тронулся, я снова сказал себе, что все кончено…»]. Отчего этого не случилось? – я не испытывал бы и не переживал бы такого горя. И вот Вы говорите, что я грубо и жестоко отвернулся от Вас в этот день. Да я сам переживал гораздо худшее, видя, может быть неправильно, что я после гибели своих планов и военных задач Вам более не нужен. Я бесконечно виноват перед Вами, но Вы ведь знали, что я так высоко ставил Вас, Анну Васильевну, которую я называл и называю своим божеством, которой поклонялся в буквальном смысле слова, дороже которой у меня не было и нет ничего, что я не мог допустить мысли, чтобы я оказался бы в своих глазах ее недостойным. Это не метафора и не фраза. Ваши слова, сказанные Вами при отъезде моем на юг, те слова, которые Вы мне повторяете в нежных письмах Ваших, были и есть для меня не только величайшим счастьем, но и тяжким обязательством оправдать их действием или поступками. Только тогда я мог бы сказать их Вам открыто, когда сознавал бы за собой силу действия, а не слова или чувства. Не знаю, можно ли понять меня. Я писал Вам об этом в дни несчастья, обрушившегося на меня в октябре. Я не могу допустить мысли, чтобы Вы, мое божество, могли бы сказать эти слова кому-либо недостойному Вас, как я это понимаю. Я не хочу связывать даже представление о Вас с тем, что я называю недостойным: слабость, незнание, неумение, ошибка, неудача и даже несчастье.

Не стоит разбираться – это все в моих глазах детали – сущность одна – в успехе или неуспехе. Не оправдывать же себя перед Вами «неизбежной случайностью на море» или «независящими обстоятельствами». Вот почему я думал, что я должен был уйти от Вас в дни октябрьского несчастья, почему я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих задач и планов в апреле. В октябре Вы не оставили меня, две-три фразы Ваши сделали для меня то, что никто не делал для меня [в] жизни, но теперь я вообразил, что Вы отвернулись от меня. Я справился немедленно, как вступил на палубу корабля, со своим отчаянием в военном деле. В часы горя и отчаяния я не привык падать духом – я только делаюсь действительно жестоким и бессердечным, но эти слова к Вам не могут быть применимы. Я работал очень много за это время, стараясь найти в работе забвение, и мне удалось многое до сих пор выполнить и в оперативном и политическом смысле. И до сего дня мне удалось в течение 3-х месяцев удержать флот от позорного развала и создать ему имя части, сохранившей известную дисциплину и организацию. Сегодня на флоте создалась анархия, и я вторично обратился к правительству с указанием на необходимость моей смены. За 11 месяцев моего командования я выполнил главную задачу – я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок. Но больше я не хочу думать о флоте.

Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования.

Линейный корабль «Императрица Екатерина Великая» («Свободная Россия»). 1015–1917 гг.

Я не знаю, что будет через час, но я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла – о Вас, Анна Васильевна. Как хотел бы я увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши».

6 июня 1917 г. стало днем окончания личной размолвки Александра Васильевича с Анной Васильевной, вызванной прежде всего переживаниями адмирала в связи с развалом армии и флота и бездарными решениями правительства. Колоссальное нравственное и физическое напряжение сказалось на настроении адмирала. Он думал о своей возлюбленной с физической болью. Они пытались прекратить переписку, но были не в силах этого сделать. Колчак писал, что мог бы согласиться с окончанием эпистолярных отношений как со свершившимся фактом, но и в мыслях не допускал самому положить этому начало. В конечном итоге он признал свою вину за осложнение между ними отношений. Достойный выход из возникшего между ними конфликта способствовал лучшему пониманию друг друга, отчего дружба и любовь стали прочнее.

В этот же день А.В. Колчак направил Временному правительству телеграмму с сообщением о происшедшем бунте и о том, что в создавшейся обстановке он не может более оставаться на посту командующего. В ответной телеграмме от 7 июня Временное правительство приказало адмиралу и капитану Смирнову, «допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада». Таким образом, Колчак автоматически попадал под следствие и выводился из военно-политической жизни России. Керенский, уже тогда видевший в Колчаке соперника, использовал этот шанс, чтобы отделаться от него. Александра Васильевича глубоко оскорбила эта телеграмма, когда само правительство попустительствовало анархии в рядах матросов. 7 июня он и Смирнов отбыли из Севастополя в Петроград, а 13 июня состоялся его отчет на заседании Временного правительства. А.В. Колчак прямо заявил, что политика правительства привела к разложению флота, подрыву авторитета командного состава, поставила командование «в совершенно бесправное и беспомощное положение». Министры решили отложить обсуждение вопроса до окончания работы комиссии А.С. Зарудного, уже отправившейся в Севастополь для расследования. После возвращения комиссии, подтвердившей правомерность всех шагов Колчака, ему предложили вернуться к командованию флотом. Но это предложение Александр Васильевич отверг.

С середины мая на Черноморском флоте усилились антиофицерские настроения и нежелание участвовать в опасных боевых операциях, был выбран новый Севастопольский совет с преобладанием солдат гарнизона, начались самовольные аресты, низко упала производительность труда портовых рабочих. Как отметил несколько позже Колчак в своей беседе для печати («Утро России», 11 июня 1917 г.), сначала флот лишился трехсот человек «самых благоразумных, честных и владеющих ораторскими способностями» [отношения Колчака с первым составом Севастопольского совета складывались благоприятно, матросские организации не противопоставляли себя Колчаку и доверяли ему; команды 28 крупнейших кораблей Черноморского флота выделили черноморскую делегацию, выросшую вскоре до 300 с лишним человек, и она в мае выехала в Петроград, на фронт и Балтфлот для агитации за сохранение дисциплины и продолжение войны; на митинге, который непосредственно предшествовал образованию делегации, Колчак информировал собравшихся об идущем развале флота и общем военно-политическом положении, высказал мысль о том, что Черноморский флот, если он оставит партийные споры и не допустит разрыва между матросами и офицерами, сможет спасти родину; его речь присутствующие встретили овацией и вынесли Колчака к автомобилю на руках; делегаты Черноморского флота вели агитацию на фронте не только речами, но и личным примером в боевой обстановке; многие из них погибли в боях], а около 1 июня на съезд Советов рабочих и солдатских депутатов вновь уехали «лучшие силы черноморцев». Как раз в это время, 27 мая, на Черноморский флот прибыли «депутаты Балтфлота», представлявшие «Кронштадтскую республику», Гельсингфорс и т. д. «Вид у них был разбойничий – с лохматыми волосами, фуражками набекрень, – все они почему-то носили темные очки» [М.И. Смирнов]; поселились они в хороших гостиницах и тратили много денег. В те же дни приехали и направленные из центра большевики. «Севастополь должен стать Кронштадтом Юга», – напутствовал Я.М. Свердлов. Начались неподконтрольные севастопольским властям митинги, на которых заявлялось, что Черноморский флот ничего для революции не сделал, что Колчак – крупный землевладелец Юга, лично заинтересованный в захвате проливов (на самом деле недвижимости не имели ни Колчак, ни его жена), что офицеры Черноморского флота готовят контрреволюционный заговор и т. д. Офицеров стали вытеснять из судовых комитетов, получила распространение большевистская литература, ЦВИК потерял прежнее свое влияние. В этих условиях Колчак и поднял вновь вопрос о своей отставке.

17 июня 1917 г. состоялась его встреча в Зимнем дворце с главой американской делегации Э. Рутом и американским адмиралом Дж. Г. Гленноном. Ему было предложено принять участие в боевых действиях американского флота в Дарданелльской операции. 28 июня вопрос о поездке Колчака в Америку был решён Временным правительством. При этом миссия не имела ни дипломатического статуса, ни конкретной цели. Колчак согласился, ехал как специалист по минному делу и борьбе с подводными лодками. Это было выгодно прежде всего А.Ф. Керенскому, который считал себя главой России, а Колчака – своим соперником в борьбе за власть, которого общественность рассматривала наравне с генералом Л.Г. Корниловым, потенциальным кандидатом в военные диктаторы.

1 июля 1917 г. Колчака посетили члены Главного комитета Союза офицеров армии и флота и преподнесли ему саблю взамен выброшенной в море, с надписью «Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота». Он также встретился с председателем Союза полковником Л.Н. Новосильцевым. Адмирал выразил согласие остаться в России пусть даже на нелегальном положении и не ехать в Америку. Он не рвался к власти и не собирался соперничать с Корниловым. Однако антиправительственная деятельность опального адмирала хорошо была известна Временному правительству. По данным Смирнова, Керенскому удалось раскрыть военный отдел «Республиканского центра». В частном порядке Александр Васильевич встречался с П.Н. Милюковым и В.В. Шульгиным. Мельгунов уже в эмиграции писал: «Естественным кандидатом на единоличную власть явился Колчак, когда-то предназначавшийся петербургским офицерством на роль, сыгранную потом Корниловым». Последней каплей, переполнившей чашу терпения Керенского, стал визит к Колчаку оппозиционера правительству и лично Керенскому монархиста генерала В.И. Гурко. Колчак принял приглашение стать членом «Республиканского центра», который ставил задачу установления военной диктатуры, при помощи которой навести порядок и восстановить дисциплину в армии и на флоте.

После ареста генерала Гурко Колчак получил от Керенского срочную телеграмму с требованием в кратчайший срок отбыть в США.

Глава 6. Командировка А.В. Колчака за границу

Настроение, с которым Колчак покидал Петроград, лучше всего передается отрывком из его письма Анне Васильевне: «Из Петрограда я вывез две сомнительные ценности – твердое убеждение в неизбежности государственной катастрофы со слабой верой в какое-то чудо, которое могло бы ее предотвратить, и нравственную пустоту». Своим же спутникам он прямо говорил, что Керенский заставил его покинуть Родину против его желания.

Русская военно-морская миссия в составе А.В. Колчака, М.И. Смирнова, Д.Б. Колечицкого, В.В. Безуара, И.Э. Вуича и А.М. Мезенцева покинула Петроград 27 июля 1917 г. Чтобы скрыть свои следы от немецкой разведки, до норвежского г. Бергена Александр Васильевич добирался под чужой фамилией. Из Бергена миссия проследовала в Англию, где Колчак провёл две недели. Он ознакомился с морской авиацией, подводными лодками, тактикой противолодочной борьбы, посетил ряд заводов. Англичане ознакомили Колчака с военными планами. В Лондоне он встретился с первым лордом Адмиралтейства адмиралом Джоном Джеллико и также с нач. английского Морского Генерального штаба генералом Холлом. С адмиралом он обсудил проблемы минирования, с генералом – морской авиации.

16 августа 1917 г. русская миссия на крейсере «Глонсестер» вышла из Глазго к берегам США, куда прибыла 28 августа 1917 г. Так как никакой Дарданелльской операции американцы не планировали, то отпала главная причина поездки Колчака в Америку, и его миссия уже носила военно-дипломатический характер.

В США он пробыл около двух месяцев, где встречался с русскими дипломатами во главе с послом Б.А. Бахметьевым, морским и военным министрами и государственным секретарём США. Его принял американский президент Вудро Вильсон. По просьбе коллег-союзников Колчак в американской Морской академии консультировал слушателей академии по минному делу, признанным мастером которого являлся. По приглашению морского министра знакомился с американским флотом и на флагмане «Пенсильвания» более 10 дней участвовал во флотских маневрах. И все же Колчак считал свою миссию в Америку неудачной.

Члены русской морской миссии в США во главе с А.В. Колчаком (сидит в центре) с американскими морскими офицерами в Нью-Йорке. Справа от Колчака – М.И. Смирнов, вторым слева стоит лейтенант В.С. Макаров.1917 г.

Все это время Софья Федоровна с сыном жила в Севастополе и ждала его. Ждала, даже когда город заняли большевики и начались расстрелы. В последующем, к счастью, сына удалось отправить к друзьям на родину, в Каменец-Подольский, там было безопасно. Сама она пряталась под чужим именем в домах знакомых. В письме от 3 сентября 1917 г. его жена изложила подробности бытовых злоключений: «Мы изрядно бедствовали в Петрограде и были счастливы, когда наконец удалось оттуда уехать… вообще в смысле провизии было и очень дорого, и плохо. Приехали в Севастополь и горюем теперь, живя в одной комнате… Для Славы хорошо, что во дворе есть дети, и он все время на воздухе… Жизнь страшно дорого обходится. Конечно, жду от тебя побольше денег. Лишнего я себе не позволяю». И в конце – осторожная просьба о воссоединении семьи, хотя бы в Америке, куда уехал Колчак. Но уже упрек мужу за невнимание: «От тебя жду писем. Как-никак, худо ли, хорошо [ли], прожили лет 13 вместе. Привычка интересоваться своим мужем осталась… Надо надеяться, что американки еще не успели завладеть остатками твоего сердца и для жены осталось хотя бы некоторое дружественное чувство».

В это время Колчак написал жене: «Все, что могу сейчас желать в отношении тебя и Славушки, чтобы вы были в безопасности и могли бы прожить спокойно вне России настоящий период кровавой борьбы до Ее возрождения. Ты не можешь ни с какой стороны, кроме уверенности моей в безопасности и спокойной жизни твоей за границей, помочь мне в этом деле».

2 октября Колчак с офицерами отправился из Сан-Франциско во Владивосток на японском пароходе «Карио-Мару». В этот день он писал Анне Васильевне: «…мое пребывание в Америке есть форма политической ссылки, и вряд ли моё появление в России будет приятно некоторым лицам из состава настоящего правительства». Тем не менее решил возвратиться в Россию. В Сан-Франциско, уже на Западном побережье США, он получил телеграмму из России с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание от кадетской партии по Черноморскому флотскому округу, на что ответил согласием, но его ответная телеграмма опоздала.

Пароход «Карио-Мару» прибыл в японский порт Йокогаму. Здесь Колчак узнал о свержении Временного правительства и захвате власти большевиками, о начале переговоров ленинского правительства с германскими властями в Брест-Литовске о сепаратном мире, позорнее и кабальнее которого Колчак не мог себе представить. Он остро переживал случившееся на Родине, свое бессилие что-либо изменить: «Быть русским, быть соотечественником Керенского, Ленина… ведь целый мир смотрит именно так: ведь Иуда Искариот на целые столетия символизировал евреев, а какую коллекцию подобных индивидуумов дала наша демократия, наш «народ-богоносец»?»

Теперь ему предстояло решить тяжёлый вопрос, что делать дальше, когда в России утвердилась власть, которую он не признавал, считая изменнической и повинной в развале страны. Связывать служение Родине с большевизмом для него было немыслимо. Он решил, как представитель бывшего русского правительства, которое было связано известными обязательствами с Антантой, продолжать войну. Своим офицерам он предоставил полную свободу оставаться за границей или ехать на Родину, сам же в сложившейся обстановке своё возвращение в Россию считал невозможным и сообщил о своем непризнании сепаратного мира союзному английскому правительству. Он просил принять его на службу «как угодно и где угодно» для продолжения войны с Германией: «Я оставил Америку накануне большевистского переворота и прибыл в Японию, где узнал об образовавшемся правительстве Ленина и о подготовке к Брестскому миру. Ни большевистского правительства, ни Брестского мира я признать не мог, но как адмирал русского флота я считал для себя сохраняющими всю силу наше союзное обязательство в отношении Германии. Единственная форма, в которой я мог продолжать свое служение Родине, оказавшейся в руках германских агентов и предателей, было участие в войне с Германией на стороне наших союзников. С этой целью я обратился, через английского посла в Токио, к английскому правительству с просьбой принять меня на службу, дабы я мог участвовать в войне и тем самым выполнить долг перед Родиной и ее союзниками».

1 декабря 1917 г. А.В. Колчак пишет Софье Федоровне из Йокогамы: «До сего дня я не решил еще вопроса о возвращении в Россию, т. к. вступил в переговоры с британским правительством… Если окажется совершенно бесполезным возвращение в Россию, то я постараюсь принять участие в войне на западном фронте». Действовать таким образом подсказывали ему долг перед Родиной и понятие о чести. Об этом Александр Васильевич просил сообщить семилетнему сыну.

Александр Васильевич – Анне Васильевне. 21 декабря 1917 г. из Сингапура: «Сегодня неожиданно я получил Ваше письмо от 6 сентября, доставленное мне офицером, приехавшим из Америки. И как всегда, когда я получаю Ваши письма, переживаю то состояние, которое я наз[ываю] счастьем, которое неразрывно связано с Вами, с Вашим образом, с воспоминаниями о Вас. В Ваших письмах я несколько раз читал Ваши сомнения в мою память о Вас, мысли о возможности забыть [Вас] в новой обстановке, такой удаленной и непохожей на ту, в которой Вы находитесь. Нет, Анна Васильевна, я не забывал и не забуду Вас. Я так привык соединять свои мысли о Вас с тем, что называется жизнью, что я совершенно не могу представить себе такого положения, когда бы я мог забыть Вас. Были дни, когда я был близок к отчаянию и когда я желал забыть Вас, но результат получался совершенно обратный – это было очень больно, а боль и страдание совсем не способствуют забвению. Да, в периоды ударов судьбы я готов был всегда отказаться от того счастья, которое у меня связано с Вами, но это не значит забыть Вас. То враждебное чувство к самому себе, которое создается в такие периоды, всегда соединялось у меня с чувством боязни, чтобы даже тень или что-либо имеющее отношение к моему несчастью не могло бы коснуться того, что мне было самым дорогим, самым лучшим, Вашего отношения ко мне. И Вы тогда в моем представлении уходили от меня, я терял чувство близости к Вам, утрачивал радость и счастье, с которым оно связано. Так и теперь в эти недели после прибытия в Yokohama, когда Россия окончательно проиграла войну, когда война у нас закончилась и я вновь пережил все то, что связано со словом «поражение», «проигранная война», – Вы отдалились от меня куда-то очень далеко. Я получил здесь семь Ваших писем, полных очарования Вашей милой ласки, внимания, памяти обо мне, всего того, что для меня составляет самую большую радость и счастье, но я чувствую, что я недостоин этого, я не могу, не имею права испытывать этого счастья. Я, может быть, выражаю [в рукописи: «Выражаюсь»] недостаточно ясно свою основную мысль; мысль о том, что на меня же ложится все то, что происходит сейчас в России, хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, – ведь я адмирал этого флота, я русский… И с таким сознанием я не могу думать об Анне Васильевне так, как я мог бы думать при других, совершенно неосуществимых теперь условиях и обстановке.

Милая Анна Васильевна, Вы совершенно ни с какой стороны не причастны к этому состоянию какой-то душевной раздвоенности, которая у меня возникла под влиянием двух таких, казалось, различных представлений, как война и Вы. Я не умею передать Вам достаточно ясно это состояние. Когда я думаю только о Вас, я хочу видеть Вас, мне хочется пережить хоть еще один раз счастье близости Вашей, посмотреть на Вас, увидеть Вашу улыбку, услышать Ваш голос, но я редко, почти никогда не думаю о Вас вне связи с войной, и, когда я думаю о ней, – то не хочу Вас видеть – какое-то чувство, похожее на стыд, чувство боязни, вызвать у Вас презрительное сожаление или что-то похожее на это – вот что я ощущаю, когда я думаю о Вас в связи с войной, с которой я соединял всегда все лучшее, самоe дорогое, и, конечно, Вас.

Я когда-то писал Вам, что какое-то чувство, похожее на веру в индивидуальность военного начала, создало представление, что Вы и все то, что для меня связано с Вами, дано мне этим началом. Пускай это будет, с Вашей точки зрения, какой-то мистический бред, одна из диких фантазий, которыми я иногда руководствовался в жизни, но я не могу избавиться от этой веры. Я не буду ни защищать, ни доказывать, ни объяснять этого, но никогда, кажется, я не верил так в индивидуальность войны, как теперь. Так посудите же, милая Анна Васильевна, какой невероятный абсурд возникает в связи с настоящим положением вещей. Проигранная война, то, что не имеет имени и чего не было еще в человеческой истории, а я участник этого феномена по происхождению и положению.

Какое же отношение ко мне этого начала – сущность войны? И на что я могу рассчитывать с его стороны? – думаю, что это отношение, во всяком случае, отрицательное, а тогда все совершенно ясно, и просто, и понятно. Вы знаете мое другое credo [кредо от лат. «верую»]: виноват тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чем не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, ее правосудие не всегда понятно, она признает только победу, счастье, успех, удачу – она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем – «горе побежденным» – вот ее первый символ веры.

Я поехал в Америку, надеясь принять участие в войне, но когда я изучил вопрос о положении Америки с военной точки зрения, то я пришел к убеждению, что Америка ведет войну только с чисто своей национальной психологической точки зрения – рекламы, advertising [рекламы (англ.)]… Американская war for democracy [война за демократию (англ.)] – Вы не можете представить себе, что за абсурд и глупость лежит в этом определении цели и смысла войны. Война и демократия – мы видим, что это за комбинация, на своей родине, на самих себе. Государственные люди Америки понимают это, но они не могут иначе действовать, и потому до сих [пор] американцы не участвовали еще ни в одном сражении и потеряли 3 убитых, 4 раненых и 12 пленных, о чем в Америке писали больше, чем o Марнском сражении. До сих пор американцев нет в первой боевой линии на Зaпадном фронте. Я решил вернуться в Россию и там уже разобраться в том, что делать дальше. Объявление проклятого мира с признанием невозможности вести войну – с первым основанием в виде демократической трусости – застало меня, когда я приехал в Японию. Тогда я отправился к английскому послу Sir Green'у и просил его передать английскому правительству, что я не могу признать мира и прошу меня использовать для войны как угодно и где угодно, хотя бы в качестве солдата на фронте. Что лично у меня одно только желание – участвовать активно в войне и убивать немцев [зачеркнуто: «и другой деятельности я не вижу нигде»]. Я получил ответ от английского правительства, переданный Sir Green'ом, что правительство благодарит меня и просит не уезжать из Японии до последующего решения о наилучшем моем использовании. Ответ был в высшей степени любезный, но, во-первых, он меня связал с пребыванием в Японии, а во-вторых, мне не нравится, что они собираются придумать какое-то для меня назначение, тогда как я хочу только одного – участвовать в войне где и как угодно.

И вот я уже 2-й месяц в Японии, куда попал, совершенно не думая о возможности такого пребывания. Вы спрашиваете меня, что я делаю. Давно у меня не было такого положения полного безделья, ибо нельзя же считать посылку телеграмм и расшифровку их за дело. Я перечел в пути все книги, какие имел по части American Commonwealth [Американского содружества (англ.)], мне все стало до такой степени отвратительным, что я начал искать забвения в какой-нибудь работе, не имеющей ничего общего с действительностью. Я вспомнил свои занятия в первое плавание на Восток буддийской литературой и философскими учениями Китая, я даже пытался когда-то заниматься китайским языком, чтобы иметь возможность читать подлинники. Я достал несколько трудов по этому вопросу. Я решил познакомиться с учением одной из буддийских сект, известной под именем Зен (секта Зен – это монашеский орден воинствующего буддизма). Как ни странным покажется Вам это определение, но это так. Доктрина чистого индийского буддизма), эзотерическое учение Махаяна, развившееся впоследствии в Тибете и Китае из буддизма, философия Конфу-дзы (или Конфуцзы – почему[-то] латинизированное в Конфуциуса или даже Конфуция) с небольшим влиянием японского синтоизма (синтоизм [шинтоизм] – национальная религия японцев, в которой объектами культа являются боги [духи, души усопших], населяющие и одухотворяющие всю природу и могущие воплотиться в любой предмет – камень, дерево, зеркало, меч и т. д.), создали это странное учение, представляющее сочетание чистого буддийского атеизма с глубочайшей мистикой, суровой морали стоической школы с гуманитарной философией Конфуция [далее перечеркнуто: «Секта Зен интересна для меня еще потому, что задача секты чисто практическая: это укрепление моральной стороны сознания (я умышленно не говорю души – ибо это понятие сектой совершенно отрицается) для борьбы с жизнью. Учение Будды сводится к противопоставлению страданию жизни спокойствия, вызывающегося путем подавления волей желаний, с вечным идеалом нирваны. Зен преследует ту же цель, но в форме не пассивной нирваны, а активного состояния, стремящегося разрушить самое страдание. Буддийские приемы отрешения, отказа, подавления желаний, страсти в секте Зен приняли форму послушания и повиновения и дисциплины, дисциплины совершенно сознательной и добровольной, простирающейся не только на внешние формы, но на внутренние до мышления включительно…»].

Свободное добровольное самоотречение чистого буддизма секта Зен заменяет особой дисциплиной в форме, распространяющейся даже на сознание и мышление. Секта Зен смотрит на дисциплину как на известную способность или искусство, которое можно развить определенными приемами, и развитие этой способности составляет одну из задач секты. Военные Японии сразу оценили значение этой секты для войны, и эта секта получила распространение среди военного элемента немедленно по ее возникновении.

Скучно и без конца тянутся дни, нарушаемые изредка только шифрованными телеграммами, для разбора которых приходится ездить в посольство или к морскому агенту (к[онтр]-адм[иралу] Дудорову в Токио). Но надо ждать, и я жду окончательного ответа. Вы спрашиваете, милая Анна Васильевна, что я делаю, чем занят и каковы мои намерения.

Я живу в гостинице и пребываю преимущественно в одиночестве. В Йокогаме большое русское общество – это в большинстве случаев бежавшие от революции представители нашей бюрократии, военной и гражданской. Не знаю почему, но я в это общество не вошел и не желаю входить. Я сделал два-три визита и получил ответы на них, и этим все ограничилось. Это общество людей, признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться, мне не нравится и не вызывает сочувствия.

Мне оно в лучшем случае безразлично. Кое-какое знакомство чисто официального характера я имею среди нашего посольства, английского и японского военного общества. Я ежедневно вижусь, и то на короткое время, с двумя офицерами своей миссии, которые решили разделить свою участь с моей. Преимущественно я один, и в моем положении это самое лучшее. Мысленно и душой (учение буддизма совершенно поколебало мое представление о последней) я всегда с Вами, точнее, с представлением и воспоминаниями о Вас. Это также все, что мне надо с этой стороны существования.

Кроме чтения по буддийской философии, я знакомлюсь с переводом (с английского) рукописи одного японского офицера, переведшего с оригинала книгу стратегии китайского величайшего военного мыслителя Суна (по-яп[онски] Сон) эпохи VI столетия от Р[ождества] Х[ристова]. Сун, или Бу, совершенно неизвестен на Западе, но он является основателем учения о войне Востока. Для Китая и Японии сочинение Суна классическое, и [он] стоит в ряду таких имен, как основатели философских и этических школ, как Конфуций и Менций (Мэн-цзы (ок. 372–289 до н. э.) – китайский философ, последователь Конфуция). Величайшие завоеватели признавали и подтверждали авторитет Суна. Надо отдать справедливость, что при всей странности и образности выражений, затемненных условными формами, при вторичном переводе с чуждого языка книги Суна оставляют глубочайшее впечатление.

В коротких императивных формах заключается такая глубина мысли, такое знание и понимание сущности и природы войны, что, может быть, капитан Colthrop прав, говоря, что перед Суном бледнеет Клаузевиц (Клаузевиц, Карл, фон (1780–1831) – немецкий военный теоретик и историк). Одна из книг (вернее, глав) Суна говорит о победе и выигрыше войны без боевых операций, без сражений. Позвольте привести несколько слов из этой книги: «Высшее искусство войны заключается в подчинении воли противника без сражений; наиболее искусный полководец принудит неприятеля к сдаче без боя; он захватывает его крепости, но не осаждает их; он создает смущение и поселяет недоверие в неприятельской армии; он вызывает вмешательство в управление неприятельской армии со стороны правителей и гражданских властей; он создает политические комбинации среди соседних государств; он делает неприятельскую армию опасной для своего государства; и наконец, он уничтожает неприятельскую армию, лишая ее способности сопротивляться, и со своей нетронутой армией захватывает неприятельские владения». Я не знаю, изучал ли Вильгельм Суна, но мы переживаем с момента «великой Российской революции» приложение идей Суна на практике, это сущность нашей революции. Но довольно о стратегии. Простите, что я занимаю Вас такими скучными разговорами.