Текст книги "Каюта"

Александр Покровский
Каюта. Книжка записей

Испытывали изолирующий противогаз…

 
Испытывали изолирующий противогаз.
Новенький.
Целый час
В нем песок перебрасывали.
И горячим кислородом
Дышали.
Градусов пятьдесят.
Я потом десять лет
Отхаркивался.
 

Веню волной стащило за борт…

 
Веню волной стащило за борт.
Не нашли…
Нас с Серегой отправили
К его жене,
Она открывает нам двери
И говорит:
«Наш папа еще не пришел».
А глаза уже безумные.
 

«– Когда вы преодолеете…»

 
– Когда вы преодолеете свое скверноступие? —
Говорил мне, курсанту, мой непосредственный командир,
И начальник,
И зам командира взвода
Во время строевых занятий на плацу.
И я безжалостно колотил ногами
И думал о том, как было бы славно
Поместить его среди кур
Тогда, только он взмахнет руками, —
И сейчас же вокруг него полетели-полетели
Перья
И пух,
Как из порванной перины.
 

Если корабль стоит на ремонте…

 
Если корабль стоит на ремонте,
На нем собирают всякую шваль.
Молодому лейтенанту
Годки темную в кубрике устроили.
Он их по подъему поднял —
Вот его и побили.
За ногу на трапе схватили —
Он и упал.
На другой день я к ним спустился.
Железный прут в газету закатал.
Первого же, кто бросился,
По морде…
В общем,
Встали,
Как миленькие…
 

«– Портрет вождя перекосоеблен…»

 
– Портрет вождя перекосоеблен – и ни одна блядь
Не удосужилась поправить! —
Это Вася Смертин надрывается насчет того,
Что портрет Ленина висит криво.
А в здании никого – все на занятиях, только юноша-дневальный.
А лето – и окна все открыты, и кажется,
Это кричит сам дом:
– Партрет важдя-я!..
А дом стоит на краю плаца, а вокруг еще много-много домов
И от стен тех домов отражается: – О-блин!
О-блин! —
Это эхо.
А потом он подходит к ребенку-дневальному, соблюдая дистанцию,
А ребенок пугается, глаза – плошки.
– Да вы не дневальный! Вы – хуй! Хуй!
А из окон: – У-й! У-й!
А в канцелярии женщина слышит.
Вася смущается, заглядывает туда: «Извините».
Осторожненько прикрывает дверь
И находит глазами мальчишку:
– Повторяю! Вы – хуй! хуй!
– «У-й! У-й!»
А после Васи Смертина был еще Валера Живодеров.
 

«На безрыбьи и жопа пирожок!»

 
«На безрыбьи и жопа пирожок!» —
Он любил это повторять.
Наверное, не сам придумал.
Куда ему,
Он же тупой.
А тут недавно сказали,
Что он умер.
По телефону разговаривал…
 

На строевых занятиях…

 
На строевых занятиях,
Когда «роба под ремень»,
Выступает соль на рабочем платье
И на спине
Собирается в кружева,
И получается рисунок —
Такая странная контурная карта.
Я всегда думал:
«Для чего все это? И к чему страдать в самое пекло?»
А офицер так увлеченно проводил с нами все это время,
Что пот струился и у него по вискам.
И я спросил его:
«Какой в этом смысл?»
А он мне:
«Никогда не жалей себя,
И тогда подчиненные выполнят для тебя любую глупость».
И я не жалел себя.
И мои подчиненные,
Глядя на то, как я сам себя так удачно насилую,
Выполняли любую глупость.
 

В автономке…

 
В автономке
Молодые матросы
На камбузе
Объедались так,
Что потом кому-нибудь
Обязательно вырезали аппендицит,
А над доктором шутили:
– Док! Когда отхватишь чего-нибудь?
И док говорил:
– Молодежь дозревает,
А желающим, из старшего поколения,
Могу отхватить хоть сейчас.
 

Офицеры…

 
Офицеры
Жаловались на неустройство,
На быт и все такое,
Но как-то робко так, неуверенно, сюсяво, забито.
И приехал генерал.
Всех построили сейчас же.
– Ну что вы тут ноете? – сказал генерал. – Что
Вы за офицеры! Вы офицеры или что?
Вот вам! – ткнул он в первого попавшегося. —
Родина дала квартиру!
– Никак нет! – завозражал тот. – Только общежитие!
– Ну вот! – не расстроился генерал. —
Родина дала вам общежитие!
Как бы я хотел, чтоб разверзлись небеса
И чтоб они – те небеса – насрали бы
На того генерала
Огромную вавилонскую кучу.
 

Цепляясь за скалы краями…

 
Цепляясь за скалы краями,
Ползут по земле облака,
Туманы встают и, ручьями
Напившись, бунтует река.
В краю том, туманном и сером,
Где стаяли сны младых грез… —
Именно на этом месте запнулся
Корабельный поэт и прозаик,
Запнулся, остановился и попросил меня:
– Продолжи, а? —
И я продолжил:
– Я вынул порядочный ХЭРОМ,
Я там себя в жертву принес.
 

«– Вставайте, кислорода нет!»

 
– Вставайте, кислорода нет! —
Меня будит подчиненный.
Вставать надо неторопливо, лениво чертыхаясь.
Надо сползти с верхней коечки, рвануть дверь,
Потом забраться на боевой пост,
Обязательно зевнуть, чтоб показать им,
Что у тебя внутри никакой паники.
Это важно.
Вот и хорошо,
Главное – поправить пенсне,
И они тоже успокоились:
Подумаешь – кислорода нет…
 

Я на ощупь могу определить…

 
Я на ощупь могу определить,
Как работает прибор,
По вибрации…
А еще могу —
И по свисту, и по гулу…
Столько лет уже прошло,
А я до сих пор во сне
Могу определить,
Как работает прибор…
 

Пурга

 
Боже мой, какая пурга,
И ноги совсем не чуют дороги,
И я на каждом шагу проваливаюсь по колено,
А под штанину набивается снег
И сейчас же там тает,
Потому что я вышел часа два назад,
Но окончательно уже заледенел;
А снежные хлопья летят в глаза
И оседают на ресницах.
Ни черта не видно,
И когда я дойду, совершенно стемнеет,
Потому что полярная ночь, и я иду к тебе.
Мне бы только до Полярного дотянуть.
Господи, какая пурга!
Неужели не ходят катера?
Только бы они ходили,
А под сердцем вдруг разливается невероятная теплота,
И кто-то, кажется, нежно прижался к щеке, выдохнул:
«Прости».
За что?
Что это со мной?
Неужели я спал на ходу?
Наверное, так замерзают.
Надо поколотить ногами.
«Бродячие собаки хуже волков», —
Кто-то мне это сказал.
Не успеешь оглянуться, а стая уже налетела.
Говорят, нападают с ходу.
 
 
Какие глупости лезут в голову.
Лучше я представлю себе твое лицо.
Вот это да!
Оказывается, я не могу вспомнить.
Только глаза.
Они – темные, жгучие,
И волосы от пота липнут к щекам.
Ты всегда так трудишься, когда мы вместе,
Будто на свете никого-никого нет, кроме нас,
Но тебе все угрожают
И хотят меня отнять,
Будто это последний день в нашей жизни.
А потом ты трогаешь меня руками,
Точно не доверяешь своему зрению
И тому, что я рядом.
Ты жмешь мою плоть очень сильно, и я
Почти кричу,
Но потом отпускаешь.
Наверное, тебе хочется доказать,
Что я существую, и что существуешь ты,
Что я плотный.
Ты прикладываешь ухо к моей груди
И говоришь мне: «Дыши», —
Я дышу,
А ты слушаешь биение сердца.
Я спрашиваю: «Зачем это тебе?»
А ты говоришь: «Мне надо», – и сердишься.
Не надо на меня сердиться – я твой
И выполню любое твое желание.
Ты вдруг приказываешь мне
Сосать твой палец,
А потом говоришь:
«И все другие. По очереди», —
И я смеюсь,
Потому что я не успеваю перехватывать их губами.
А потом вдруг серьезно берешь мою руку,
Глядишь на меня исподлобья,
Будто хочешь пресечь мои возражения,
И указательным пальцем
Водишь себе
По деснам,
По нёбу,
По языку,
Словно предлагаешь попользоваться собой изнутри
И с помощью плоти передать мне свой трепет.
Застонав, повалишь меня на спину,
Садишься мне на грудь, почти на лицо,
И наползаешь,
Словно я – твой самый большой враг
И меня надо захватить, раздавить, поглотить.
Ты словно хочешь затянуть меня в себя.
Я понимаю.
Ты доказываешь,
Что никто не имеет на меня никакого права,
Кроме тебя,
Но оно бесспорное,
Ты домогаешься меня так, как только
Можно домогаться
Мужчины,
И я попался,
Никто не в обиде,
И ты соскальзываешь в полном изнеможении
И, двинувшись назад, достигаешь бедер, а потом вдруг,
Что-то придумав, помещаешь обе свои
Ступни мне на грудь,
Слегка надавливая большими пальцами ног на шею,
Уставясь мне в глаза.
– Скажи…
– Да нет же.
– Тогда ешь. Ну?
И я ел, лизал, покусывал твои ноги,
А ты смотришь на меня жадно, а потом
Жалко,
Погаснув,
Ты говоришь, что холодно, и с головой
Уходишь
Под одеяло
И там находишь себе пропитание.
Мой член никак не может к тебе
Приноровиться,
По временам ему очень больно,
И ты чувствуешь, что ему больно, но тебе хочется еще и еще,
В тот момент тебе не было никакого дела
До моей боли.
Мне больно и сладко, и я почти умираю.
Все рядом.
Может быть, в этом никто не виноват,
Может быть, это старше нас?
Может быть, это так же, как моя жизнь?
И, может быть, жертве, которую съедят,
Тоже больно и сладко?
Может быть.
И я – твоя послушная
Собственность,
И поэтому меня нужно мять, хватать за щеки, тянуть в низ живота,
Все мое тело вздрагивает,
И ты чувствуешь, что мне нехорошо,
И сильно ко мне приникаешь,
Словно хочешь погасить меня,
Словно тебе очень важно поймать, уловить,
Зафиксировать,
Пришпилить булавкой,
Это мое вздрагивание, выгибание,
Словно ради него все и было,
 
 
Ты начинаешь целовать, целовать, целовать,
Лизать мою шею,
Покусывать плечи,
И я слышу твое дыхание, хрипы, колотье в груди.
Без звука, резко, нетерпеливо сдвигаешь мое лицо
Себе в пах,
И я уже знаю, что надо делать:
Языком измерять глубину
И меня всегда удивляет, как твоя плоть, нежная,
Анемичная,
Выдерживает мой натиск.
Мой язык слишком груб,
Но тебе, тебе нужно сильно и грубо,
Глубоко.
Но я уже не могу, я задыхаюсь,
А ты льешь что-то сладкое,
И я должен все это пить,
И в тебе все клокочет,
Именно так, и звуки эти очень древние,
Так клокочут вода или птица.
 
 
И ты сильно тянешь меня к себе,
Быстро и резко раздвигаешь мои ягодицы,
Я не противлюсь тебе,
И вот твои узкие пальцы, твоя кисть входит в меня,
В мой анус.
Так глубоко,
Что разворачивает и раздирает изнутри.
– Тебе хорошо? – с хрипом ты говоришь.
– Тебе хорошо!
– …
И я не могу сказать, что мне больно
И стыдно,
И даже не знаю, чего больше, стыда или боли,
И я говорю, что мне хорошо,
Конечно, конечно,
Очень,
Очень,
Да,
Господи!
 
 
Я иду к тебе по ниточке.
Она только между мной и тобой проложена.
Я, как во сне,
А может, это я засыпаю,
Так бывает.
Пурга, снег в ботинках.
 

Коломбина, Коломбина…

 
Коломбина, Коломбина,
Приходи к нам ночевать.
Мы тебя же, Коломбина,
Будем долго согревать,
Ручки будем целовать,
Целовать, целовать…
 

На кактусе живет тля…

 
На кактусе живет тля —
Я ее обрабатывал всякими ядами,
Промывал горячей водой,
Шепча разные проклятья, со зверской рожей
Намотал на спичку ватку, смоченную в марганцовке,
И выскребывал ее из кактусовых пазух и подмышек.
Тля умирала, но не сдавалась,
Тля держалась изо всех сил,
Она даже на соседний кактус
Не перепрыгивала,
Потому что этот для тли был родиной.
 

Капает. Сквозь сон я ясно слышу…

 
Капает.
Сквозь сон я ясно слышу – капает.
Господи! Да это ж вода в отсеке.
Остатки сна с лица, как паутину…
Вскочил —
А это в ванной капает.
И, надо же, слышно
Сквозь закрытую дверь.
Броситься, побежать,
Скатиться вниз
И в яму
Потянуть на себя,
Задраить.
Снова броситься, побежать, схватить,
Потянуть, задраить,
И еще и еще раз —
И все это за секунду до пробуждения.
 

Говорил помощнику…

 
Говорил помощнику:
Не надо ставить молодежь на выгрузку спасательных плотов,
Он же тяжкий, зараза, больше ста кило!
Как его удержать?
А тут еще в люк не лезет,
Хоть плачь,
Ну и сорвался,
Только и успел что ухватить его рукой,
И боль, как паук,
От пяток до затылка,
И в спине что-то хрустнуло,
И дальше – все,
Улетел вслед за ним.
Сижу – в глазах круги
Лиловые.
– Что, не удержал? – (это командир)
А у меня даже голоса нет, верите?
Только клекот какой-то получается.
– Виноват… – говорю, потому что больше
Ничего
Не выговаривается.
 

У тебя же был пожар…

 
У тебя же был пожар…
Ну вот!
Скажи только: «Боюсь.
Вхожу в отсек и боюсь
Замкнутого пространства».
Пойми, это никак не проверить,
Поэтому никто из врачей
Не сможет доказать, что ты
Симулируешь,
И тебя спишут.
Вчистую.
И пенсию твою никто не тронет…
 

Больно… Тисками сжимает…

 
Больно…
Тисками сжимает,
Это мы в Баренцево море вошли,
По щиколотки,
А когда ляжешь на грудь,
То и вовсе с дыханием судороги,
Словно всхлипываешь,
И воздух не проглотить,
А он полдня плавал,
Когда смыло,
Пока его подобрали,
А он и сказать-то толком ничего не мог.
А нам интересно было,
Что он чувствовал,
Вот мы в воду и полезли…
 

Тепло – это внутри…

 
Тепло – это внутри,
Гладить надо что-нибудь
Мягкое,
Внутри себя придумать
И гладить,
гладить, —
Тогда уснешь
Быстро-быстро
И не будешь вздрагивать
Всем телом,
С головы до пят,
И
руками бить не будешь
Спящую жену.
 

Ой вы, горы-горы…

 
Ой вы, горы-горы,
ой сопки, ой пригорки, ой лощины,
ой,
как мы ехали-ехали-ехали,
ой,
как мы добирались до службы, ночью,
потому что все время ночь,
с разгону грудью о борт,
потому что сзади бежит к машине толпа
офицеров,
а кто-то ухватился руками,
и в спину его ударили,
и он, пьяненький, въехал под задние колеса,
а руки вцепились в борта – не оторвать,
и лезут через него
головы-ноги-шинели,
а потом и его подхватят и забросят в глубь,
пока машина урчит и набирает ход.
 

В соседней роте нашли вора…

 
В соседней роте нашли вора.
Он часы украл.
А дело происходило
На ОС-15.
Ему в трюме сказали:
«Завтра будем тебя судить».
Он ночью за борт выбросился.
 

А что вы думаете…

 
А что вы думаете,
Знаете, как у нас бьют,
Если у своих воруешь?
Возьмут в круг и – бляхами.
Только свист стоит.
А от вида крови
Все только распаляются.
 

Самые трусливые…

 
Самые трусливые
Должны быть самыми храбрыми,
Самые гадкие
Должны быть самыми мужественными,
Гнусные – добрыми,
Черствые – честными.
Никуда
не денешься:
Кругом – вода.
 

Другие люди вокруг…

 
Другие люди вокруг,
По-другому живут,
По-другому дышат,
По-другому слышат,
Их бы в подводники на несколько лет,
И они бы все делали, как мы.
 

Сердце тюкает…

 
Сердце тюкает
Слышу, как оно это делает:
– Тюк-тюк-тюк…
Лед кололи на дороге ломами.
Теперь из рук ручка вываливается,
Открытку не могу подписать,
Пальцы не держат.
На почте спросили:
– Вы пьяный?
А я сказал:
– Просто устал…
 

Протискиваюсь между трубами…

 
Протискиваюсь между трубами —
Там есть место, но узко, черт!
Надо туда обязательно влезь,
Чтоб до компрессора добраться,
И лезу, хоть в солнечное сплетение,
Больно уставился кусок трубы.
Надавливаю, наваливаюсь на него
И сдвигаю в сторону – фу! —
Вот и протиснулись,
Сейчас все исправим,
И раскладываю инструменты,
И тут же – просыпаюсь,
Долго лежу, ничего не понимая,
А потом начинаю искать тот кусочек трубы,
Что так больно впивался в сплетение…
 

У подводной лодки железные внутренности…

 
У подводной лодки железные внутренности,
Желтые отсеки,
Желтые приборы.
Говорят, этот цвет успокаивает,
Даже песенка такая есть,
«Желтая субмарина», —
Это значит, она такая внутри —
А раньше все красили серым,
Потому что считалось,
Что они на лодках долго не задерживаются.
А потом на лодках стали жить
Годами,
Стали все красить
В желтое.
 

Траву люблю…

 
Траву люблю,
И чтоб она подстрижена была,
И чтоб на ней роса,
И цветы,
Давно росу на траве не видел,
То автономка, то еще чего-нибудь…
 

А вы знаете, как трудно…

 
А вы знаете, как трудно
Нести карабин на согнутой руке?
И ходить по плацу по квадрату
Раз-два-три! – поворот, раз-два-три – пируэт!
Рука деревенеет, затекает и немеет,
Будто паучок пронзил локоть иголкой
И напустил в него своего новокаина.
А потом рука и вовсе становится ватной
И гнется туда-сюда,
И пальцы сами собой разжимаются.
Потренируйся вот так часов шесть подряд —
И рука запомнит, и через много-много лет,
Будет легко сминать пустую консервную банку
Словно она картонка.
А если б спросили: «Что нужно
Мальчугану, чтобы быстренько повзрослеть?»
Я бы ответил:
«Нужно боли учить».
 

Вот стою и изучаю…

 
Вот стою и изучаю
Бородавку на подбородке
У начальника.
А она какая-то коротко стриженная
И похожа на маленького, осиротевшего ежика,
Перенесшего сыпной тиф
И страдающего то ли тучными глистами,
То ли вдохновенными запорами,
Потому что при разговоре
Она корчится вроде бы от боли,
А разговор-то все больше о воинской
Дисциплине.
Правда, говорит только он,
А я с чувством внимаю, внимаю, внимаю
И постепенно осознаю, осознаю, осознаю,
Какой я большой негодяй…
 

«– Ро-та-а! Падъ-ем!..»

 
– Ро-та-а! Падъ-ем! —
Может, со мной приключится проказа,
И паралич,
Или отвалится нос?
Как после этой команды я по-ни-ма-ю
Чле-на вреди-те-лей,
Источивших на что-то полезное свой
Так умело скрываемый от окружающих
Член…
 

Тут один почил в бозе…

 
Тут один почил в бозе,
Не выдержал того, что уволили в запас,
Пил,
Потом язва на десне превратилась в рак.
Перед смертью он сказал:
«Нужно починить часы…»
 

«Сколько плывешь?..»

 
«Сколько плывешь?»
«Восемь».
«Километров?»
«Часов».
«А бежишь?»
«Двадцать четыре».
«Часа?»
«Ну да».
«Откуда это?»
«От прошлого».
«Зачем это тебе?»
«Так…»
 

Шизофреники сразу выявляются…

 
Шизофреники сразу выявляются.
Два дня не прошло, как привезли молодняк из учебки,
Они, как только лодку увидели,
Так и готово – один есть,
Вскочил на подоконники и говорит: «Что ж я маме скажу?» —
И вниз сиганул,
И схватить не успели.
 

На подъеме флага выстроились…

 
На подъеме флага выстроились.
Тишина.
Слышно только, как дождинки капают.
Вокруг все серое до невозможности.
И тут верхний вахтенный говорит:
«Порешить бы вас всех».
А у него в рожке тридцать пуль.
Еле успели автомат вырвать —
Положил бы две шеренги:
Плотно стояли.
 

Утопленника выловили…

 
Утопленника выловили —
Он в ледяную воду сам прыгнул.
Механик быстро-быстро
Делал ему
Искусственное дыхание,
Часто-часто
Дышал – рот в рот,
Взмок весь,
Потом веки ему оттянул
И говорит:
«Готов!»
 

Лейтенант на крейсере рапорт…

 
Лейтенант на крейсере рапорт
Подал:
«Прошу списать меня на берег.
Укачиваюсь».
Ему рассмеялись в лицо,
А он пошел и повесился.
 

Мы Ленина любили…

 
Мы Ленина любили
В начальных классах.
Один только Пашка
Все понимал.
Он в ленинском уголке
Стучал пальцем по картонному мавзолею
И шептал:
«Уль-я-ны-ч, вылезай!»
 

…Отжимался от пола двести раз…

 
…Отжимался от пола двести раз.
Но на флоте он совершенно поехал.
И с лодок его списали,
Потому что стал пить.
Он мне все время говорил:
«Меня никто не любит.
Они меня преследуют, следят», – и голос у него срывался,
А я не знал, что ответить,
Как утешить, защитить.
Ему диагноз поставили: «шизофрения, мания преследования»,
Он был, как испуганный ребенок,
Все спрятаться хотел.
Его уволили в запас.
Он уехал к себе и вроде зажил хорошо,
А потом его жена позвонила и сказала:
«Сашу убили…»
 

А когда под винты затянуло…

 
А когда под винты затянуло,
Он хотел за ним в воду прыгать,
Его оттащили, навалились и держали,
Потому что вырывался и орал: «Суки!
Он же еще живой!»
 

Ну и сны снились…

 
Ну и сны снились
На подводной лодке!
Цветные.
И действующие лица те же, что и в отсеках,
И такие натуральные сны, что проснешься
И не знаешь, было все это
Или не было,
И спросить не у кого.
Вернее, можно было спросить,
Только стеснялся:
Еще подумают, что спятил.
Смотрю, как-то напарник входит
Какой-то не такой,
«Ты чего?» – «Ничего».
А потом оказалось,
Что и ему снится примерно то же самое:
Всякая чертовщина.
Тогда и договорились:
Рассказывать и расспрашивать, чтоб узнать,
Что было во сне, а что – наяву.
Входишь и говоришь:
«Слушай, было такое-то и такое?» —
Если нет – значит, сон…
 

Их готовили для железа…

 
Их готовили для железа,
Приучали постепенно,
И они привыкли, вросли,
Оно вошло в их существо,
В плоть, между жилами,
Это видно было по походке
И по разговорам, и потом
Они ругали его на чем свет стоит,
Так ругают соседей
Или дожди,
Они готовы были бежать с него куда угодно,
И там уже предполагалось
Жить, жить…
Но скоро оказалось, что без него они не умеют.
Когда железо сгнило, они умерли.
Все.
 

«– Раз! Два!..»

 
– Раз! Два! —
Это мы учимся сдергивать автомат
С плеча по хлопку старшины
До совершеннейшей одури.
– Раз! – и уже передернул затвор,
Потому что страшно ночью:
Когда идешь на пост,
Все кажется, что смотрит кто-то
Из-за спины.
Я даже сейчас чувствую,
Когда за спиной кто-то стоит,
Всегда оборачиваюсь и смотрю человеку в глаза.
А во сне до сих пор сдергиваю с плеча
По хлопку старшины:
– Раз! – и уже готово.
Скажи: «Два!»
– Два! —
Я уже выстрелил.
 

Я когда-то рыл могилу за 20 минут…

 
Я когда-то рыл могилу за 20 минут
На скорость —
Так мы спорили.
А мы спорили тогда на все подряд,
На всякую ерунду:
Кто проскачет быстрее на четвереньках
Или сильней проорет —
Потому что были курсантами.
А тут убили офицера —
И нас послали рыть.
А когда долго роешь яму
То ничего в ней скорбного нет,
И поэтому мы смеялись, и шутили,
И кидались друг в друга
Комьями глины,
Только когда привезли гроб и родню
И начались всякие крики,
Мы отошли в сторонку и надолго там замолчали.
 

«– Встать-сесть! Встать-сесть!..»

 
– Встать-сесть! Встать-сесть! —
Старшина нас тренирует,
Мы не приняли присяги,
Мы не приняли, но знаем,
Что приказы командира
Или просто размышленья —
Все для нас веленье Родины,
А старшина такой же, как и мы,
Только он попал в училище с флота,
А не просто из школы,
И учимся мы с ним в одном классе,
В том самом, где сейчас мы приседаем,
А в ушах у меня ненависть стучит зелеными молоточками,
А потом, через много лет, он бросится ко мне навстречу:
«Саня!» —
А я никак не могу пожать ему руку,
Потому что в ушах все еще – «Встать-сесть!..»
 

А на пятьдесят шестые сутки…

 
А на пятьдесят шестые сутки
В автономке
Начинает казаться,
Что все это происходит не с тобой
И люди все какие-то ненастоящие,
А механизмы
Придуманы кем-то.
А потом дотрагиваешься
До кого-нибудь
Случайно,
Чувствуешь тепло —
И отпускает…
 

На Новый год…

 
На Новый год
Лейтенанты собрались у Машкина в общежитии
И пили шампанское, как гусары, из горла,
Сидя на краю открытого окна,
Свесив ноги с четвертого этажа,
А потом решили бутылки бить.
– Об чего?!
– Об унитаз!
– Раз!
Первая же развалила унитаз до основания
В мелкую крошку.
Полгода надоедали соседям:
– Разрешите у вас облегчиться? —
Летом пошли воровать унитаз на стройке:
В городке ведь не купить.
Обратно шли, надев унитаз Сереге Бажену на голову, —
Так просто удобнее.
Так их, с мраморной головой, и взяла комендатура.
Комендант выслушал эту историю и сказал:
– Отпускаю.
А помощнику своему объяснил так:
– Пусть хоть гадят по-человечески…