Текст книги "«...Расстрелять!» – 2"

С чего все начинается?

Да с крика, конечно же.

И даже не с крика, а с воя какого-то. И будто воет не одна, а сразу триста бешеных собак.

Тактическая обстановка; ты с полным чемоданом различной формы одежды прибыл служить, кричат не па тебя, но в твоем присутствии, и с непривычки кажется. что кричат все-таки на тебя.

– Вас надо взять за шкирку! И окунуть в пиц-с-з-дууу!

И чтоб вы там до дна достали! И чтоб вас сверху накрыл!! Всеми ее тухлыми лепестками!!! А чуть поодаль происходит следующий неприметный разговор:

– Ах ты, тля неторопливая! Ты что ж, думаешь, если я здесь вот так хожу, то, значит, я ничего не вижу, а?! И не делайте, так ножкой, будто у вас сифилис и поэтому вам все прощается!

После этого я подумал:

– Все, Саня, теперь ты здесь долго жить будешь…

Материальная часть

Призовое траление

На призовое траление должна прибывать комиссия. И комиссия прибыла: целая свора вместе с адмиралом, И на полном серьезе: одни мину ставят, другие ее тралят, а комиссия отслеживает.

К комиссии в день приезда приставили человека для обеспечения, и она тут же обпилась шила и обожралась тут же, конечно, консервов. Закусили и перестали соображать. А на другой день боевое траление. На приз.

Только где ж ее в океане найдешь, мину-то! Командир тральщика, который должен тралить, говорит тому, кто должен для него мины ставить:

– Ты, слышь, хлебчик-то там привяжи, ладно?

– Ладно.

Хлебчик – это такая штука, ее из пенопласта можно сделать, ее привязывают за шкертик к поставленной мине, и он плавает по поверхности океана и обозначает минную связку так, что его в волнах не видно, а в тромбон наблюдается. Тромбон – он что твой перископ с пятнадцатикратным увеличением: мышь не проскочит.

Посмотрел командир дивизиона тральщиков в тромбон и вспотел; дверь посреди океана плавает. Хлебчика у них, у сук, не нашлось, так они дверь где-то оторвали и к мине присобачили. Вот… гондоны! И шкертика еще у них не хватило, и встала у них дверь в море раком, и волна об нее хлопает, и на всю округу разносится – бум! бум! Вот… гондоны, а?!

Комдив оторвался от тромбона и повернулся к тому, кого к комиссии приставили:

– Где эта вонючая комиссия?

– В кают-компапии.

– Жрут?

– Жрут.

– Пока они ползают еще, ты им шильца-то добавь, плесни им, родной, шила и закусочки, закусочки непременно сообрази, – говорит комдив и подзывает к себе корунд – рейдовый тралец.

На тральце командиром лейтенант.

– Эй, убоище, ну-ка давай, дуй сюда! Корунд подскочил.

– Так, лейтенант, дверь видишь? Лейтенант кивнул.

– Давай, тихо сыпь до двери и выдернешь ее, понял? Корунд «посыпал» до двери. У него не винты, а такие лопухи, что сыпать нечего – мигом был. Он тебе дернет.

Лейтенант заарканил дверь и  к а к  д е р н у л!.. И мина, с трудом поставленная, всплыла. Мины у нас старые, 1908 тире 1936 года рождения, вот минреп-то и оторвался.

Комдив посмотрел в тромбон, увидел все это безобразие и говорит с оттяжкой:

– Ну-у, лей-те-нан-т… ну-у, лей-те-нан-т… ну, га-дю-ка… ну, козел… ну, туши лампу… ублюдок… ну… ну-у (Матильда-Бартоломео-Медичи…) ну, фейсом об косяк… ну, сделал…

– Эй, – обернулся он к тому херу, что к комиссии приставлен, – комиссия еще не обтрескалась там?

– Да нет еще…

– Ну, ты им графинчик-то еще добавь. Организуй им еще графинчик, И закусочки еще сообрази. Пусть жрут, пока не обписаются.

– Сделаем…

– Лейтенант! – заорал комдив, когда лейтенант на корунде подскочил поближе. – Ты чего, собака, творишь? Ты чего творишь, ухлебок! Думать надо, лейтенант! Соображать! Вот этой самой елдой, что у тебя вместо головы! Ты чего там оторвал? Ты чего оторвал, вентиль тебе в грызло! Чего у тебя там вместе с дверью всплыло! ЖИВА!!! Немедленно взять ее на борт! Понял?

Лейтенант кивнул.

– Ну, смотри, лейтенант, и смотри внимательно. Когда мы те две оставшиеся подрежем, ты зайдешь сбоку и эту тоже бросишь. Понял? Нужно, чтоб три мины всплыло. Три. Ясно? Для комиссии. Понял?

Лейтенант еще раз кивнул. Ему стало все ясно. Что может быть проще? Он заарканил всплывшую мину и втащил ее к себе на борт.

Комиссию вывели наверх подышать, поддерживая за подтяжки: только они падать, их за подтяжки – паз! – и в вертикальную сторону. А в это время протралили, мины все подрезали, и они всплыли как положено. Две штуки. И тут еще одна всплывает. Откуда она взялась – черт ее знает. Район-то старый, может, старая какая всплыла.

Пока эту новую мину наблюдали, лейтенант думал, бросать еще одну или не бросать. Потом решил все же бросить, как велели. Зашел и бросил. Ставили три мины, а выловили четыре.

– Убью лейтенанта, – сказал комдив, – убью гада безмозглого. Зарежу! Разнесу в мелкий винегрет. Порву в клочья…

Адмирал из комиссии: маленький, старенький, пьяненький, смотрит себе под ножки, бровки у него вверх ползут, а зрачки при этом не спеша стекают сами, направляясь к кончику носа, и еще качает его – туда-сюда, туда-сюда.

Ему показывают на мины и говорят:

– Товарищ адмирал, ставили три мины, а всплыли четыре. Четвертую еще захватили. Район-то старый, товарищ адмирал, вот они и всплывают…

А адмирал как-то покорно так обмяк весь, уставясь в точку, и говорит;

– Ну… всплыла и… всплыла… ну, зах-ва-ти-ли… ее… ну… а шило-то у тебя есть?.. еще…

– Есть!!!

Лейтенанта потом доставили к комдиву, естественно, когда все улеглось.

– Лейтенант. – сказал ему комдив устало, – ну, ты хоть сейчас понимаешь, что ты – ублюдок? Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что ты – ублюдок? Ты хоть представляешь себе или до сих пор не представляешь? Что это такое? Чего ты сегодня творил? Обурел в корягу?

Лейтенант представил себе все это еще разочек и «обурел в корягу» – пошел и назюзюкался до бесчувствия, просто штанцы спадали. Явился он на КПП, а там его не пускают. Новенький он был, лейтенант, только из училища, к нему на КПП еще не привыкли.

– А я, – сказал лейтенант кэпэпэшпикам, – про-ве-ряю-щий… из… шта-ба… базы…

Кэпэпэшники как только это услышали, так столбняк на них и нашел, и они пропустили лейтенанта в бригаду.

Ночью комдива подняли с постельных принадлежностей и сказали ему, что у него проверяющий из штаба базы два часа уже по пирсу шляется, и где только он уже не был, и чего только он там не обнаружил – во всех мусорных ящиках побывал. А теперь они отправились на корабль.

– Кто это «они»? – спросил комбриг спросонья.

– «Они» – это проверяющий, – сказали ему, издеваясь.

Комбриг надел подштанники и помчался.

– Где проверяющий? – налетел он на кэпэпэшников.

– А вон там, на корабль зашел. Комдив влетел на корабль.

– Где он?! – спросил он у вахтенного.

– Он? – сказал вахтенный. – Вон… Лейтенант лежал в каюте без чувств.

Не будем говорить о том, что орал комбриг, когда его обнаружил; он еще бил по койке ногой. Лейтенанту было все равно, он ничего не слышал, только тело его от этих ударов подпрыгивало. Лейтенант был без памяти, отравившись, зараз столько скушав, и вонючий храп его разносился по кораблю до самого обеда.

«Мазандаранский тигр»

Командира звали «Мазандаранский тигр». Он принял нашу курсантскую роту как раз в тот день, когда в клубе шел фильм с таким названием.

Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах. Когда он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа, вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу.

Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. «Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те-нант!» – любил повторять он, и мы за это его называли «Пятнадцатилетним капитаном».

Кроме этой устная газета «Гальюн Таймс» наградила его кличками «Саша – тихий ужас», Кошмар и «Маниакальный синдром»; дневальные, оставаясь с ним один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось встречать командира, командовать «смирно» и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: «Товарищ капитан-лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось!»

В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним «дежурное тело» злым, кинжальным взглядом.

Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго.

Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока.

Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось «отмоканием».

С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен был подняться он – Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом – сморкающиеся звуки, Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки.

– Смирно! – истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. – Товарищ капитан-лейтенант…

Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза.

– Вольна-а… – и тут раздалось: – Возь-ми-те голяк… (думаю: Господи, а что это?) и об-рез… [мама моя, а это что?) и  у-бе-ри-те  э-т-о  го-в-но  на  а-л-ле-е… (слава Богу, понятно).

Но дневальный не имеет права покидать столик. Мое мешканье не ускользнуло от Тигра. Он начал медленно, с живота поднимать на меня глаза, и пока он поднимал, у меня внутри все становилось на цыпочки и отрывалось, становилось и отрывалось.

Брови у Тигра полезли вверх. Мои брови ему навстречу сделали то же самое. Теперь он смотрел мне в глаза. Не в силах оторвать от него зачарованного взгляда, теплым от ужаса голосом я прошептал:

– А… X… у сто-ли-ка кто будет стоять?

Глаза у Мазандаранца вылезли, и я наполнился воздухом, а он зашипел, заприседал головой; лопнуло! прорвалось! загрохотало!

– С-сы-то-лик?! Мо-ли-к?! Едри его мать! Я буду стоять! Я!

Я бросился в дверь, прогрохотал по лестнице и еще долго-долго носился по инерции по аллеям. Без памяти, без голяка и без обреза. Я готов был руками, руками убирать это говно!

Только когда аллеи начали повторяться, я начал соображать. Потом я отправился искать то место, где успели нагадить.

О, ужас! Я его не нашел.

За супом

Лодка, всплыв, легла в дрейф. В центральном посту в креслах полулежали вахтенные, и наслаждались эти вахтенные свежим и вкусным морским воздухом.

Тем, кто никогда не лежал в креслах в центральном посту, никогда не узнать настоящий вкус свежего морского воздуха.

Лодка вентилировалась в атмосферу, а значит, все лежали и нюхали.

Время было послеобеденное, а в это время, предварительно нанюхавшись, все мечтают только лечь и уснуть впрок.

Был полный штиль, а это самое приятное, что может быть для всплывшей дизельной подводной лодки,

В штиль никто не лежит рядом с раковиной, не стонет в каюте, не обнимает полупорожнюю банку из-под сухарей.

Штиль – это блаженство, если блаженство вообще возможно на военно-морском флоте.

На мостике стояли командир и старпом. Командир и старпом курили. У командира на лице висело президентское презрение ко всему непрезидентскому. Старпом курил с недоделанным видом. То есть я хотел сказать, что он курил с видом недоделанной работы, а вокруг стоял жаркий летний полдень; морскую поверхность то и дело вспарывали стаи летучих рыб, которые стремглав от кого-то удирали, и все было хорошо и спокойно, и тут вдруг…

– Это что за чудище?! – воскликнул командир: из глубины пять полутораметровых акулят выгнали громадную черепаху, покрытую водорослями и прилипалами.

Они погнали ее прямо на лодку, на ходу покусывая за ласты.

Командир почувствовал в черепахе черепаховый суп, и это его сильно взволновало. Он толкнул старпома в плечо и закричал:

– Быстро! Там, быстро!

Такую удивительно содержательную команду нельзя было не понять. Старпом бросился и там нашел автомат и связку «противодиверсантских» гранат.

– Давай! Давай быстро! – орал командир. Старпом размахнулся и «дал быстро» – бросил в воду гранаты.

Акулята на секунду оставили черепаху в покое и кинулись к гранатам. Проглотить они их не успели – раздался взрыв, и, сверкнув брюхами, пять рыбин стали медленно оседать в глубину.

Черепаха скреблась окровавленными ластами о корпус лодки. Я бы сказал, что о корпус лодки скребся черепаховый суп.

– Давай! Давай! Давай! – подпрыгнул командир от нетерпения обращаться к старпому, и старпом «дал» еще раз: обвязавшись страховочным концом, он бросился в воду.

На противоположном конце этого конца как по-волшебному возникла швартовная команда. Швартовщики готовы были тянуть в любую секунду.

Старпом подплыл к черепахе и, вцепившись ей в панцирь, принялся ногами отрабатывать задний ход. Зрелище было чудесное.

– Тя-ни-те! – крикнул он, повернув покрасневшее от натуги лицо.

Неизвестно, кто услышал команду первым, только старпом, дрыгнув ногами в последний раз, погрузился в воду вместе с нырнувшей двухсоткилограммовой черепахой. Необычная прилипала ей совсем не мешала.

Швартовщики дружно потянули. Они готовы были порвать старпома пополам, но не уступить.

Казалось, старпома тянули бесконечно долго. Вахтенный офицер, засекавший время для истории, потом клялся, что старпом пробыл под водой целых четыре минуты.

Когда швартовщики достали старпома непорванным на борт, в руках он судорожно сжимал обрывки черепаховых водорослей.

Старпом очень сильно таращился и широко разевал рот. Его спросили:

– Ну как там?

На это он только слабо махнул рукой. Жаль, жаль, что супа не получилось, но зато хоть старпома достали, а это по нынешним временам уже немало.

Комбат и Дима

Лейтенант Каблуков Дима был редкая сволочь в сочетании с политработником.

Его только что назначили в роту отдельного батальона воинов-строителей замполитом, но майор-комбат его ни в грош не ставил и в упор не видел.

Вот и в этот понедельник он отменил Димины политзанятия и погнал личный состав на хозработы, нелестно выразившись насчет Димы лично, и всяких там попов обалдевших, и их отупевшей от безделья поповщины.

– Надо работать, а не языками чесать! – орал майор. – Задолбали в смерть! Ля-ля-ля, ля-ля-ля! Чего вылупился, прыщ на теле государства, ты думаешь, мы на твоей болтовне в светлое будущее попадем? Прислали тут на мою голову, выучили…

Дима не стал дальше слушать, кто там и на чью голову выучился, и тут же, при нем и при дежурном по части, покрутил ручку телефона и попросил соединить его с начпо.

Обычно это трудно сделать: дозвониться во Владивосток, там пять с половиной часов езды по нашей железной дороге, но тут соединили на удивление быстро, и Дима сказанул в трубку буквально следующее:

– Товарищ адмирал! Здравия желаю! Докладывает лейтенант Каблуков, замполит роты. Товарищ адмирал, тут у меня комбат совсем чокнулся. Отменил политзанятия и погнал людей на работы. Нехорошо отзывался о политработниках, товарищ адмирал. Но партия и политотдел для того и существуют, чтоб таких вот Чапаевых ставить в строй. Вы нам сами об этом говорили, товарищ адмирал. Комбата к вам? На беседу? Завтра в пятнадцать часов? Есть, товарищ адмирал! Разрешите положить трубку!

Дима с видимым удовольствием положил трубку, Повернулся к комбату и вежливо сказал:

– Свистуйте в политотдел, товарищ майор. Начпо вас вызывает завтра к пятнадцати часам.

После этого он ушел проводить политзанятия.

Дежурный по части окобурел. Майор-комбат – тоже. Такого подлежа от этого щенка он не ожидал.

Майор напрягся, пытаясь извлечь из себя что-либо приличное моменту, зверски расковырял себе ум, но ничего не придумал – так силен был удар, – он сказал только:

– Ах ты, погань! – и пошел готовить себя к начпо. Весь день у комбата все валилось из рук. Ночью он не сомкнул глаз.

В шесть утра комбат сел в утренний поезд. Пять с половиной часов езды до города Владивостока он посвятил напряженным думам: как вывернуться, что врать? О лютости и человеконенавистничестве начпо он был наслышан и хорошо знал, что чем ничтожнее повод, тем тяжелее могут быть последствия.

Выйдя из поезда, комбат окончательно пал духом. Не помня как, он добрался до штаба и три часа болтался под окнами.

В пятнадцать часов он прошел в приемную начпо. Выждав длинную очередь различных просителей, он зашел в кабинет и представился:

– Товарищ контр-адмирал, майор такой-то по вашему приказанию прибыл.

Начпо оторвал от бумаг злые глаза и взглянул на комбата своим знаменитым пронизывающим взглядом, под которым человек сразу же вспоминает все свои грязные делишки, вплоть до первого класса средней школы, и холодно промолвил:

– А я вас и не вызывал, товарищ майор. Пятясь задом, комбат исчез из кабинета и несколько минут в приемной думал только одну думу: как все это понимать?

Скоро до него дошло.

– У, сукин кот! Убью, гадом буду, убью!.. – и далее комбат, обратясь к египетской мифологии, снабдил Диму такими родственниками, что и в кошмарном сне не привидятся.

Всю обратную дорогу комбат посвятил идиотизму сложившейся ситуации.

Он собрал весь свой лоб в горсть и принялся думать: как при всем идиотизме сохранить себе лицо.

Через пять с половиной часов он вышел из вагона с болью. От сильных раздумий он вывихнул себе разум. Он ничего не придумал, И не сохранил себе лицо; вся часть ржала неделю, стоя на ушах.

Глухонемой

Начальству иногда становится нечего делать, и тогда оно, начальство, идет гулять, чтоб, скорее всего, послушать свой внутренний голос. Древние полководцы гуляли только поэтому. И если во время прогулки начальству встретится подчиненный, оно будет мучиться и вспоминать: что же оно до подчиненного еще не довело.

И даже если оно не будет мучиться, все равно встречаться с начальством вредно.

Адмирал шел и думал о том, как все-таки мало осталось служить.

– А жаль, – буркнул он вслух, – сколько бы еще… наворотил.

«А впрочем, жить осталось еще меньше», – продолжал мыслить адмирал.

И в этот момент он увидел матроса, тот глотал слюну и готовился отдать честь.

Чужое волнение всегда бодрит. Адмирал почувствовал бодрость и захотел поговорить с народом.

– Почему не стрижен? – громко спросил адмирал и добавил почти по-человечески: – Как фамилия? Из какой части?

Матрос скривил запотевший рот, вытаращил глаза, судорожно повел руками, сунул палец в рот, зачем-то облизал его и загукал – глухонемой.

– О Господи! Кого только не присылают на флот! – огорчился адмирал.

Ему как-то не хотелось сразу смириться с мыслью, что человек может потерять дар речи не от встречи с ним, а просто так – от рождения.

Он начал вспоминать, что ему известно из азбуки глухонемых, и ничего не вспомнил.

– Ну-ка, голубь, пойдем-ка, – сказал адмирал. Он взял матроса за руку и повел за собой. Адмирал привел его к себе в кабинет и усадил напротив. Помолчали.

«Интересно, чей он? – думал адмирал. – Нужно собрать всех».

И собрал всех своих подчиненных. Когда все расселись, он спросил у всех:

– Чей это матрос? – и ткнул пальцем в глухонемого, Матрос тупо смотрел перед собой, чему-то улыбался и время от времени гукал.

Молчание подчиненных потихоньку надоело адмиралу. Он поднял каждого и спросил:

– Твой?!

– Нет, – ответил каждый.

– Посидим, – предложил адмирал, – может, вспомним? Других предложений не поступило. Вспоминали до полуночи. С каждым часом все напряженней. Подчиненные ерзали на стульях.

«А-а, сволочи! – злорадствовал про себя адмирал. – Не нравится?»

Ровно в полночь матрос гукнул в последний раз, встал и сказал:

– Я из кочегарки. Мне на вахту пора.

Адмирал открыл свой самый зловещий глаз и сначала пригвоздил им, а затем поднял съежившегося начальника тыла.

– Врет! Он все врет! Своих всех знаю, – зачастил начальник тыла и прижал для чего-то руки к груди.

– А может, это диверсант? – предположили бдительные. Бдительные не спали – бдили.

«Идиоты», – покосился на бдительных адмирал, а вслух сказал:

– Очень может быть.

– Я ночью в кочегарке, а днем – сплю, поэтому меня никто не знает, – затараторил матрос.

– Понятно, – вздохнул адмирал, – поэтому-то ты и не стрижен. Всем ясно, почему он не стрижен?

– Ясно, – ответили все и как-то сразу поднялись.

– Сидите-сидите, – ядовито улыбнулся адмирал, – я еще не кончил.

Кончил он глубоко за полночь, когда прочно всадил в каждого чувство вины. Кончать в таких случаях особенно приятно.

– Ну и рожи у них были, – хмыкнул адмирал уже под одеялом, – о-от сволочи…